Из доклада Ветлугина Дубровин мог судить, что Кешка, по-видимому, сумел сделать больше, чем ожидалось от него. Это было важное и обнадеживающее известие: Астанай теперь вряд ли даст Кешку в обиду, а если еще Кешка и поведет себя более предусмотрительно, он укрепит расположение к себе старого бандита и сумеет узнать о нем больше. А вот появление Петуха... эта непредвиденная история серьезно усложняла дело. И Василий Андреевич встревожился.
— Важно то, что вам поверили, — заметил Дубровин. — Не все, конечно, — это вы имейте в виду. И еще — дел впереди много и, пожалуй, больше, чем кажется.
— И мы так считаем, — согласился Ветлугин, — потому и торопимся, чтобы до холодов... Не год же с ними хороводиться. Такой народ шибко нельзя распускать.
— Так, так, правильно... Но и спешить тоже негоже. Старайтесь побольше узнать о каждом: кто и что он. Мало мы о них знаем. А о некоторых — совсем ничего. Дезертир он или разбойник с большой дороги, жулик или еще какой прохвост — все это придется рано или поздно выяснять и доказывать. А доказательств этих и не хватает пока. Кличка, под которой он скрывается, как сам понимаешь, только усложняет суть дела. И еще одно — никакой щедрости. Что дала тайга, то и на стол, за то и спасибо ей. Понимаете? Пусть не создается впечатления, что и у вас такая же «самобранка», как у Хозяина. А Петуха, — у Дубровина даже в горле запершило, — вот его надо бы поскорее к себе... Понял? Поскорее. Он обижен Астанаем и потому, думаю, пойдет к вам. И рассказать, пожалуй, кое-что расскажет, лишь бы «обелить» себя немного.
— Понятно. Пожалуй, так и есть, товарищ майор.
А когда Дубровин распрощался с Ветлугиным, подумал: «Ехать надо не домой — на заимку! И поскорее...»
Перелом
Настроение у Кешки испортилось не от встречи с Хозяином, нет — от своей глупости. «Ну почему я не разрядил этой «насторожки», а кинулся искать Рыжего по тайге? — злился он, прибавляя шагу. — Придет кто-нибудь... да хотя тот же Рыжий! Никто ведь и не заметит там путанки — и пожалуйста...» Местами, особенно с увалов, он бежал бегом, падал и вместе с каменной осыпью сползал на брюхе, пот с него катился градом. «Ну и дурак ты, Кешка, ну и болван», — клял он себя без всякой жалости.
Чуть повыше того места, где он подвалил медведя и впервые повстречался с Хозяином, он учуял запах дыма. Прыгая с камня на камень, перебрался на противоположный берег речки и вышел прямо на костер, на котором Баптист жарил рыбу. Возле него сидели Султан и два совсем незнакомых человека. А под кустом, в сторонке, живой и невредимый сидел Рыжий, задумчиво пересыпая из ладони в ладонь крупный, как бисер, песок.
— Хлеб да соль, братья-разбойнички? — дурашливым баском сказал Кешка, выходя из-за камня. И все тотчас же врассыпную. — Куда?! — закричал он громче. — Зайцев я не ем, меня тошнит от этой постнятины!..
Первым выглянул из кустов Султан.
— Дурак, сапоги тебе променял, — хохотал Кешка и, подняв кем-то недоеденную рыбешку, принялся откусывать подгорелые, но приятно хрустящие плавники. — В этих, в резиновых, ты бы не убежал далеко.
— О-о, якши сапог. Хорошо обутка. Спасибо говорим. — Он поглядел вокруг и, словно убедившись, что никого больше нет, закричал: — Эй! Давай сюда. Свой человек пришел. Горбыль пришел, зачем так трусил-дрожал, шайтан?
— А ты зачем? — вывалился из кустов Рыжий и тоже захохотал.
— Неправда твоя: я не убежал. Я тут был. Зачем так говоришь? Зачем врешь?
— Тебя переговорить — надо пуд соли съесть.
— Зачем? Никакой соли не надо.
Баптист вышел из кустов и поклонился. Он был все в том же одеянии пустынника.
— Здравствуй, брат.
— Привет. Проповедуешь?
— Что ты! — заметил Рыжий. — До одури упропагандировал всех. Антонеску водное крещение вчера принимал, — показал он на сидевшего в понуром молчании черного как трубочист и плечистого мужика, одетого в какой-то мешковатый лапсердак.
— Что это еще за водное крещение?
— Знаешь, Горбыль, это совсем смешной и дурацкий штука, — снова ввязался в разговор Султан, расплываясь в широкой ногайской улыбке. — Резать совсем ничего не надо. Штаны-рубашка снимаешь. Стоишь немножко на берегу, потом заходишь холодный вода, немножко плескаешь туда-сюда. И пожалуйста — святой человек!
— Ты еще не надумал к Баптисту переметнуться? — смеялся Рыжий. — Прямым ходом в святые. А?
— Зачем врешь?! Эх, башка... Совсем не подходит мне такой дело — резаный! Понимаешь? — Отодвинувшись от костра, он пошлепал ладонями по горячим голенищам сапог, ехидно поглядывая на Кешку. — Хороший обутка. Отличный... Бактист — э, негодный вера. Всякий вера никудышный. Обман. Мусульманский тоже плохой, несправедливый. Зачем резать?.. Глупый человек мусульман, оч-чень глупый: режет там, где совсем не надо резать. Ой-ей, дурной башка, ума нет — режет.
— Братья, не осуждайте да не судимы будете, — изрек Баптист, молитвенно скрестив на груди руки.
— А ну-ка вас всех подальше! — не вытерпел Рыжий. Кешка, справившись с несоленой, наполовину сгоревшей рыбкой, поднялся тоже.
— Кушал-жрал, компания сидел, беседа вел, — теперь пошел, да? Больше компания не нужен?
— Она и тебе, эта святая компания, нужна только... в общем, ты меня понял и говорить больше не о чем.
— Эх, нечестный какой человек!
— Не переношу боженькину трепологию — тошнит, — проворчал Рыжий, когда они поднялись на гору. Река осталась позади, но шум воды на порогах был слышен и здесь. И сырость от нее нет-нет да и обдавала лицо влажным ветерком. Тайга заметно меняла свой облик: вверху, от потери листвы, она становилась светлее, внизу — сумрачнее, земля под ногами ощущалась пружинистой мягкостью, словно богатый ковер. Утренники длились до полдня, и только после того как солнце разогревало туман, с деревьев вместе с листвой падали тяжелые капли воды. День таял, не успеешь надышаться сладким грибным теплом — глядь, опять уже вечер, опять наплывает зыбкий туман. А впереди — затяжные дожди, ветры и стужа, даже от мысли об этом совсем недалеком времени становилось холодно и тоскливо.
— Тебя искал, — сказал Кешка.
— Чего?
— Да так... Вольфшанце мой не навещал?
— Не заходил.
А когда они подошли к убежищу и Рыжий увидел насторожку, он переменился в лице. Уставил на Кешку немой, полный недоумения взгляд.
— Кто это?!
— Не знаю.
— Та-ак... Не догадываешься?
— Догадка — штука обманчива. Надо точно знать.
— Да-да, точно, ты прав... Вот тебе и техника-механика, — покачал головой Рыжий и как бы снова обрел себя. — Я сейчас!
Осторожно подобрался к лазу, нырнул в убежище. А через минуту-две крикнул:
— Проходи, мин нету!..
Рыжий сидел на чурбаке и разглядывал ружье. В сумрачных углах что-то шуршало, словно текла где-то бесконечная струя сухого песка, и убежище в эту минуту скорее всего напоминало могилу, не обычную кладбищенскую, а одинокую и безвестную, оставленную где-то на перепутье. Рыжий негромко ругнулся и отбросил ружье, оно загрохотало о камни, вспугнув могильную тишину.
— Чего так? Наплевать, вперед буду остерегаться. А может, в другое место переберусь.
— Не об этом думаю, — раскрыв перед лицом ладони, Рыжий сунулся в них носом и замолчал, потом, решительно встряхнувшись, поднял голову. — Твоя сказка из ума не выходит.
— Сказка?
— Ну да, про тех паразитов, басмачей.
— А-а, то вовсе не сказка — рассказ, а может, повесть.
— Все едино. Сказка еще лучше. Правды в ней больше, и страх в ней живой, поправдашней, а ежели еще красота — свежая, как жарки́ под солнышком. Сказкам я больше верю. А вот стишки не люблю. Почему — не знаю. Крику много в стишках.
— Мне лично без книжек жить скучно, — заметил Кешка. — Без хороших дружков нельзя прожить, а уж без книжек и подавно...
Рыжий не слушал его, он опять уже погрузил лохматое лицо в ковш сложенных вместе ладоней и молчал.
— Пойду, Кешка, — поднявшись, сказал он. — Чего-то на душе муторно, нехорошо... Утром ждать тебя буду у первого порога на излучине.
— Где этот первый порог?
— Найдешь. Спустишься со своей горы и вкалывай прямиком по берегу. У излучины кедрач заметный стоит — троим не обхватить.
— Ну, представляю.
— Вот туда и приходи. Да пораньше!
— А что за дело такое спешное?
— Пошел ты к дьяволу с расспросами! — выругался Рыжий и, схватив карабин, вышел.
Рыжий принимает решение
Ночью прошел небольшой дождь и тайга напиталась студеной сыростью. Чтобы поскорее согреться, Кешка убыстрял шаг.
Рыжего он заметил сразу, как только подошел к речке. Чем-то встревоженный, он нетерпеливо оглядывался по сторонам. А когда завидел Кешку, метнулся ему навстречу.
— Ну, прощай, друг! Прощай, Кешка, — заговорил он торопливо с какой-то взволнованной нежностью.
— Что случилось?!
— Некогда объяснять. Недосуг, Кешка, извиняй уж, если можешь... Рученьки мои сохнут от этой проклятущей безделицы, по баранке тоскуют. Ну вот и решил... — Поймав Кешкину руку, он сжал ее крепко-крепко. — Как ни прикидывай, я — русский человек, рабочий, и мне эта мерзость не по званию и не по совести... Приду, встану на колени и скажу: делайте, братцы, что хотите, под вышку так под вышку, но так жить не могу, даже перед камнями этими, перед деревьями — перед светом белым стыдно. На Сталинградский буду проситься, может, доверят. Нет у меня кровных преступлений, Кешка, честно тебе говорю, нет. И в грабежах не замешан. А то, что картошку крал с огородов, честных людей обжирал, пусть судят. В общем, что заслужил, то и приму с земным поклоном.
— Куда пойдешь? — казалось, что все сказанное Рыжим пока еще не доходило до Кешки.
— Сейчас на большак, а дальше не знаю: увижу людей, пусть они и решают, куда и что. Просьба к тебе, не откажешь?
— Что ты? Конечно...
Рыжий достал из-за пазухи свернутую в трубку бересту и вложил ее в Кешкину ладонь.
— Возьми, поглядеть потом поглядишь. Ты долго не выдержишь такой жизни. Уверен. И ежели ничего с тобой не случится, скажи про меня все, как есть. Правду.