Чуть приподнявшись на носках, он как-то неловко обнял Кешку, так, будто никогда ни с кем не прощался.
— Привык к тебе и расставаться вроде жалко. Ничего, так надо, Кешка! А теперь сховайся где-нибудь и подожди, пока не уйду. В случае чего прикрой мой отход как надо. Понял?! — Сказал твердо, шлепнул по плечу парня и оттолкнул от себя, будто рассердился на него.
Кешка видел, как он зашел за выступ скалы, долго и копотно возился там, но вышел уже не один — с ним был Петька Самодуров! Кешка в изумлении схватился за голову, подумав вгорячах, что Рыжий разыграл перед ним спектакль. И только когда повнимательнее пригляделся, понял, что спектакля нет: Петькины руки скованно лежали на автомате, и сам он тоже какой-то неживой и истерзанный, с опущенной вниз головой, точно кукла, измученная долгой игрой небережливых ребят. И тут Кешка догадался: руки у Петьки связаны, и идет он с Рыжим не по своей воле.
— Это уже не «сказка», которая не выходила у него из головы, — прошептал Кешка и вздохнул так легко, будто избавился от неприятной болезни. — И ведь не сказал. Ну и мужик...
Рыжий пересек небольшую елань и взял направление к дороге. Он шел быстро, словно торопился к поезду, то и дело подталкивая Петьку карабином в бок. А когда до проселка оставалось совсем немного, Рыжий оглянулся и помахал рукой.
Кешка остался один. Ему вдруг сделалось так тошно, что хотелось заплакать. Он вынул из кармана бересту, развернул и прочитал: «Лупинин Иван Клементьевич, год рождения 1918, город... Дочь Настенька, мать — Дарья Степановна».
— Все, — прошептал Кешка и сел на валежину, — нет больше Рыжего, есть Человек...
Последнее свидание
Степка шла на свидание с Кешкой и уже не верила, что оно состоится. И горько было от того, что если оно и состоится — оно последнее. Так складывались обстоятельства. Так объяснил ей Дубровин.
Тайга притихла, покорно ожидая своего неизбежного и близкого обновления: падали листья и, казалось, будто не шорох, а тихий звон наполнял воздух. Степка остановилась, прислонившись горячей щекой к шершавому стволу дерева, задумалась. А когда она заметила Кешку — чуть не закричала от радости. И позабыв все строгости, какими ее напутствовал Дядя, бросилась ему навстречу. Она ничего не говорила ему, ни о чем не спрашивала, прижалась к его груди и затихла, наслаждаясь скупым счастьем своим. Она вслушивалась, как стучит Кешкино сердце, как подрагивают мышцы, а рука его, лежащая у нее на плече, согревает такой ласковой теплотой, что ни говорить, а тем более упрекать совсем уже не хочется.
— Ну что ты, Степка? — прошептал Кешка.
— Погоди.
— Чего годить?
— Не знаю. Соскучилась...
Кешка облизнул пересохшие от волнения губы.
— Дуреха... Постоянно озорство у тебя какое-нибудь.
— Не озорство. Нет!
— А чего тогда?
Она вскинула голову, на Кешку глядели уже не шалые насмешливые глаза дикой девчонки, а глубокие и печальные глаза взрослой девушки.
— Влюбилась! — сказала она резковато и вызывающе.
— В кого?!
— В медведя! В сохатого! В немазаного-горбатого!.. — вспылила она, чуть не плача. И вдруг взмахнула кулаками и принялась колотить Кешку. Изо всей силы, неистово, больно.
Кешка опешил, даже подрастерялся, но не стал больше ни о чем спрашивать. Подхватил девчонку, поднял ее и понес сквозь колючую заросль молодых елок и сосенок. А Степка продолжала молотить его кулаками.
— Ну и дуре-ха. Отмачиваешь штучки, артистка...
Он посадил Степку на обомшелую валежину, утер рукавом пот со лба, сел чуть поодаль и глядел на свою связную так, будто только сейчас до него дошло, что она не просто шебутная Степка — она интересная и милая девушка, в которую запросто можно влюбиться. Потупив взгляд и, кажется, смирившись с жестокой безответностью, Степка молчала.
— Маленькая еще, недоросток, пацанка, — бормотал Кешка.
— А ты большой. О-очень... Шибко большой. У-у, воображала... — И опять уже перед Кешкой сидела та Степка — дерзкая насмешница, а теперь еще и злая, как порождение ведьмы. — Ты на болоте вырос, а на болоте и сосна растет непутью — трухливая, негодная для дела. Что?! Правда, дедка мне сказывал.
— Вот я и говорю, что ты еще пигалица.
— И вовсе нет. Нет и нет!.. Все артистки влюбляются. Это потому... потому, что они такие хорошие, добрые и... влюбчивые.
— Значит, и ты артистка. Ну, втемяшится же такая блажь... И тоже влюбчивая? Да? — словно подзадоривал Кешка.
— Я?.. Я... — лицо ее скривилось, подурнело. — Я третий раз прихожу. Третий раз, а тебя нет. Тебя нет. Ты смеешься?! — она уткнулась головой в колени и зарыдала.
— Ну что ты, Степка?! — встревожился Кешка. — Что ты? Нехорошо плакать. Зачем расплакалась? — Он понял, что задел ее самолюбие, и пожалел, что так неуклюже пошутил над ее чувством. — Ну, прости меня, дурака. Прости, Степычах.
— Почему не приходил? Ну, скажи: почему? — не поднимая головы и шмыгая носом, допытывалась она.
— Нельзя было. Понимаешь, нельзя.
— Вот и дедка так говорил, — порывисто передохнула она. — И Дядя... — Она подобрала из-под ног прошлогоднюю кедровую шишку, положила на колени руки и, все еще не глядя на Кешку, принялась разламывать ее. Она думала, с горечью и стыдом сознавая, что нельзя уже больше ни шутить, ни плакать, ни объясняться в своих чувствах. Все заслонялось тем делом, которое свело их вместе, и жестокой обязанностью выполнять его.
— Дядя велел передать: ты — молодец, — сказала Степка, тихо улыбнувшись сквозь слезы. — Умный, говорит, парень и главное — догадливый. А еще он очень боится, чтобы тебя не пристукнули. Велел, чтобы ты в таком случае поскорее возвращался.
— Передай ему, чтобы не беспокоился, дело идет нормально. А возвращаться мне еще рано.
— Он так приказывал.
— А ты передай, что я говорю.
— Ладно, передам... Еще вот что он говорил. Если все хорошо, чтобы безотлучно был ты с Хозяином и чтобы так полюбился ему... Как объяснить тебе это, не знаю. Хозяин — кто он такой: медведь или волк, этого Дядя мне не сказывал, — твоя главнейшая задача. Понял?
— Конечно, понял.
— И вот ты, — она ткнула в него своим коротким и жестким, как морковка, пальцем, — ты, а не кто другой, должен решать эту задачку. А на всех других наплевать. Вот.
— Всё?
— Нет, не всё. Дедка велел тебе кланяться.
— Спасибо.
Степка подсела поближе и, как всегда, обхватив руками ноги в коленях, тихо покачиваясь, задумалась.
— К нам на заимку позавчера два дезертира пришли, — сказала она, как о чем-то обычном и мало интересном. — С ружьями, а сами рвань рванью. Бродяги.
— А чего они?
— Пришли — и все. Ружья отдали. Один шибко злой был, и руки у него связаны, этот шебутился, волком глядел на нас. А второй — косматый, а борода рыжая. Представляешь — рыжущая. Этот сказал дедушке: в военкомат бы нас, а еще лучше — в милицию. Поладить друг с дружкой не можем без милиции.
— Ну и как?!
— Дедка накормил их и запер в амбаре. А вечером Дядя заехал.
— Да?! И чего?
— Ничего. Забрал их с собой. И ружья ихние позабрал.
— Та-ак... — вздохнул Кешка и прилег у ног Степки, подставив неяркому и уже негорячему солнцу заметно похудевшее лицо. — А почему они пришли к вам? — спохватился он.
— Не знаю. Тот рыжий сказал дедке, что они вышли на дорогу, а на дороге никого не было. Второй-то хотел убежать, вот, наверно, потому и пришли.
— А Дядя чего?
— Довольный. Только сам он ничего такого не объяснял — я вижу, когда он довольный, а когда нет...
Сквозь щеточку ресниц, щурясь, Кешке глядел на солнце. Глядел долго, пока острый луч не выдавил из глаз слезы.
— Чего молчишь? — спросила Степка. — Докладывай, я ведь за делом пришла, рассиживаться недосуг. Дядя обещал вскорости опять заехать.
— А-а? — словно очнулся Кешка. — Докладывать? А чего докладывать? Все хорошо, только... Да ладно, — махнул он рукой.
— Ладит, да не дудит, однако, — язвительно сказала Степка. — Все по порядочку наказывал. Ты слушайся, я не люблю, когда вольничают. И не шути со мной.
А когда Кешка «доклад» свой все-таки закончил, Степка, отвернувшись немного, опять почему-то зашмыгала носом.
— Тебя сегодня, видать, пообидели. Скажи, кто?
— Никто не обидел, — слезы катились по ее широким крепким щекам, а на груди, оттого что она силилась подавить в себе рыдания, трепетал, как василек на ветру, кончик голубого платка. — Дядя приказал, чтобы я больше не встречалась с тобой, — чуть слышно сказала она.
— Почему?!
— Сказал: так надо. А через неделю я домой пойду, на рудник. Совсем неохота, — приподняв голову, она поглядела на него, словно ждала, что скажет он. А Кешка ничего не говорил, он думал и совсем не хотел, чтобы Степка знала, о чем он думает. Развязав котомку свою, Кешка подал Степке сперва обертку от шоколадки «Золотой ярлык», а потом — полплитки самого лакомства, завернутой в фольгу.
— Это тебе гостинец от доброго бурундука, — улыбнулся он. — А бумажку отдашь Дяде: Хозяин, мол, угощает. Сам, из своих личных запасов.
Степка раз-другой откусила от шоколадки, почмокала губами и спрятала гостинец в карман жилетки.
— А вот это, — Кешка подал ей лоскут бересты, — это уже поручение тебе, личное, понимаешь? Дяде ничего не сказывай. Тут адресок. Так вот, напиши письмо по этому адресу и объясни в нем, что Лупинин Иван не пропавший без вести — живой он, хороший человек и дочке Настеньке надо любить его. В общем, хорошее письмо напиши, ничего не привирай в нем. Что сказывал, то и пиши.
— А кто он?
— Просто... Иван. Потом узнаешь.
— Ладно. Все сделаю, как велишь.
Степка взяла Кешкину руку и тихонько гладила ее, черствую от стужи и ветра. Кешке было приятно, хотелось положить на Степкины колени голову и подремать. Но Степке совсем не хотелось, чтобы он дремал. Она пошлепала его по руке и спросила каким-то очень тихим и сладким шепотом:
— Ты целоваться умеешь?