Кешка опять вспомнил свой последний разговор со Степкой, передавшей ему указания Дубровина: быть при нем, при Астанае, безотлучно и неусыпно. Это значит, вместе с ним переносить и физические и душевные перегрузки. Значит, нет у Кешки другого выхода, и потому надо смирить свой гнев, укротить яростную гордыню.
Астанай все сидел перед очагом и в неспокойном раздумье пошлепывал по камню ладонями.
— Иди погрейся. Посиди со мной, — позвал он Кешку. — Стужа везде. Шибко холодно. Вот она, зима-то. А? Худое дело — зима... — говорил он хриплым надорванным шепотом и будто торопился куда-то. — Не уходи, Кешка. Не уходи, сынок. Сиди со мной... На камешке посиди, вот здесь. Гляди на огонь. Гляди, как хорошо... Слушай, слушай, что говорит огонь. Он умный, огонь-то. Слышишь, а?..
Дышал он неровно, вздрагивал, Кешка потрогал его руку — она была горячая, влажная от пота и мелко дрожала. Возможно, это была простуда, полученная в дни непогоды, когда он уходил и долго где-то бродил в надежде встретить своих «матушек» или кого еще. А может, это совсем не простуда — переживания, нервная лихорадка...
«Что делать с ним? — думал Кешка. — Бросить не бросишь. Надо лечить. Поддерживать. А чем лечить?..»
Вечером в пещере появился Барсук. Снял с плеча котомку, стащил с косматой головы буденовку и подошел к очагу.
— Загораем? — спросил он, оглядевшись вокруг.
— Вот греемся, — без восторга ответил Кешка.
Укрывшись звериными шкурами, Астанай даже не потревожился. Барсук, поглядывая на лежанку, спросил:
— Чего он, конфликтуете, что ли? А может, испил?
— Захворал.
— Та-ак... Кусать-то есть ли чего?
— Немного есть. Лечить не знаю чем. Жар у него.
Барсук крепкий, мордастый, он выглядел так же, как и тогда, когда Кешка первый раз увидал его и Баптиста недалеко от этой пещеры. Борода разве только стала «лопатистей» да гуще, на ногах были уже не туфли и не башмаки, а теплые двойные лунтаи, сшитые из козьих шкур; поверх тесной форменной тужурки натянут был вылинявший, во многих местах прожженный дождевик, тоже довольно тесный.
— Жар, говоришь?
— Потрогай — узнаешь.
Барсук подошел к Астанаю и, опустившись на колени, чуть приоткрыл медвежью полость.
— Чего?! — встревожился Астанай, но, узнав Барсука, притих.
— Проведать пришел... Плохи дела, Хозяин: издохнете здесь оба, и никто не хватится.
— A-а, чего уж... — простонал Астанай.
— А то, что надо сматываться отсюдова. Вот мое слово.
— Куда?..
— Куда?! — вроде с удивлением переспросил Барсук и, не дожидаясь ответа, сказал: — А к нам, вот куда. Что глядишь? Кулак мне такую команду дал: ежели еще не издох и не попал, куда не след, тащи, слышь, его, как куль картошки. И поскорее, покуда снег не завалил тайгу. Места у нас хватит. И никто никому не помеха.
Чуть приподнявшись на локтях, Астанай уставился на Барсука.
— Ишь ты, команду дал, распорядились... А Батя? Что?..
— А что Батя? Ему до других дела нет! Не касается. И видимся мы с ним... Одинова всего и видал-то этого Батю.
— А Липатка кто?..
— Чего допрашиваешь меня? Тоже мне, прокурор! Кулак с ним якшается, с Липаткой-то, а он, сам знаешь, — разборчивый, толк в мужиках знает. Он ведь чуть что — башку отвернет и не поморщится. Вас тут, как зверей в берлоге, обложили, а вы, два дурака, сидите и ждете, когда на рогатину вас подымут. Ждите. И жрать тоже... лапу сосать станете? Мы хоть лошадей припасли с лета. А недавно Султан со своими ухорезами пару еще привел.
— И мою, паразит, увел, — вздохнул Астанай.
— Это уж с него спрашивай. А тебе я одно скажу: мудрить нечего, собирайся, а то свяжу, как барана: на загривок и айда-пошел. Это мне нет ничто, не таких таскал.
Поднявшись, Барсук встряхнулся, расправил плечи, будто и в самом деле собрался связать Хозяина. Астанай опять полез под шкуры. Несколько минут он лежал тихо, потом принялся кого-то ругать своей непонятной нерусской руганью. Затем, сбросив с себя шкуры, подбежал к очагу, столкнул с камня Кешку.
— А?! Чего молчишь? Чего?! — кричал он, сверкая обезумевшими глазами.
— Он с тобой разговаривает, а не со мной.
— Что делать станем? Что, Кешка?!
— Решай сам, дедок... Здоровье у тебя пошатнулось, а для поправки нужна пища хорошая, лекарства и покой тоже.
— Так-так, еда-пища, — бормотал Астанай, знобливо кутаясь в звериные шкуры. — Покой, пища, лекарства... — Он глядел на них, но, должно быть, никого не видел, ворчал, кашлял, вскакивал с места и, сделав два-три шага, снова падал на свой камень.
— Как же так... как же?! — в крайнем отчаянии закричал он, обхватив руками голову.
— А вот так, — подошел к огню Барсук, — переспим до утра и, ежели погода не помешает, уйдем из этой дыры. Подадимся туда...
«Ноев ковчег»
Целых два дня добирались Астанай и Кешка до своего нового места жительства. Барсук сперва шел впереди, а когда Астанаю стало тяжело идти, он так же, как и Кешка, держался возле него. Местами приходилось вести Астаная под руки, а то и тащить на себе. Отяжелел Астанай, даже сам не верил в то, что происходило с ним. Хотелось думать, что все это пустое дело: дойдут до тепла, сытно поедят, переспят в полном покое ночь — и нет никакой болезни. И опять он ощутит железную твердость в мышцах, зоркость во взгляде, властность в голосе — все вернется, все будет по-старому: тайга не только калечит, она, как волшебница, исцеляет от недуга и зверя и человека...
Первым, кого они встретили в подземном «ноевом ковчеге», был Липат. Потом появился Кулак, за ним — Султан. Астанай едва держался на ногах. Он уже не слышал, о чем они говорили, и стояли они будто далеко-далеко от него, в удушливом огненном мраке. Затем Липат и Кулак куда-то повели их, дорога эта была трудная и почему-то страшная. Кто-то разжег огонь, и тьма отступила. И совсем уже явственно кто-то сказал:
— Отдыхайте. А ты, паря, гляди у меня, чтобы порядок... Прочеремонились, язви их... Кабы вовремя, однако, и хворь не привязалась бы так крепко.
— Может, в баньке погреться да попариться, а? Заодно санобработочку пройти. У вас, поди, бекасов[14] поразвелось тьма-тьмущая?
— Оставь. Завтра, — распорядился Кулак, и все ушли.
Кешка соорудил из елового лапника и сена, кем-то заранее натасканных сюда, лежанку и уложил на нее совсем расхворавшегося Астаная. «Плохо, шибко плохо, — подумал он. — Не вздумай умереть, дедок».
Здесь, как и там, в пещере, в потемках шла своя жизнь: что-то шуршало, скрипело, где-то тихо побулькивала вода. Совсем близко кто-то свистел. Кешка прислушался.
— Что за фокус такой? — прошептал он, взглянув на деда. Астанай будто спал, а может, только пригрелся и тоже с тревогой и отвращением прислушивался к этому свисту. Кешка попытался отвлечься, подумать о чем-то своем, но свист мешал ему думать, он раздражал его. Это был не тот свист, какой вызывает тоска или радость, кто-то с большим искусством высвистывал мелодию популярного танца. Здесь, в подземном обиталище, эта мелодия звучала мрачной и злой насмешкой над всем, что рождало музыку. Кешка решительно поднялся и пошел навстречу таинственному свисту. Ощупью, не отрываясь от стены, он дошел до поворота, откуда, по-видимому, начиналась выработка в другом направлении, и остановился. Свист продолжался
— Перестань свистеть, зануда! — крикнул он и сам испугался вдруг загремевшего по всем тупикам эха. Свистун умолк. Кешка постоял с минуту и вернулся на свое место.
— Куда ходил? — встревоженно спросил Астанай.
— Да вон... свистуна призывал к порядку. Надоел хуже собаки.
— Э-э, я тебе сказывал... А кто он?
— В темноте чего увидишь? Человек, надо думать, не леший и не Юзутхан пещерный. А ты лежи спокойно, не забивай себе голову всякой шелухой. Покуда я возле тебя, будет порядок: ни себя, ни тебя в обиду не дам.
— Подь ко мне, сынок...
Он все чаще почему-то называл его «сынок», но Кешка не улавливал в этом слове ни отцовской любви, ни снисходительности. А жар опять уже лихорадил Астаная. Опять начинался бред. Но порой он вдруг замолкал — слабо слышалось лишь неровное, прерывистое дыхание.
— Прости меня, Кешка, — борясь с собою, сказал Астанай. — Не сердись, не надо.
— А прощать за что?
— Знаю за что. Помню.
— Э-э, я не держу в себе зла.
— Надо держать. Надо. Зло — оно не тяга, не пуд гвоздей, холку не натрет и в дороге не притомит. Я хоша и злой, но... умел прятать его, зло-то, под себя его подминал. А теперича... Только ты не бросай меня. Отца у тебя нету, у меня тоже ни сзади, ни спереди — никого нету... И ежели отудобею и бог Микола даст здоровья... эх и закрутим мы тогда жизню... Дельце спроворим одно и — цари мы с тобой! Завидную жись почнем, Кешка. Однако, сам бог послал мне тебя. Отступится хворь — старух молиться заставлю. За меня молятся, пущай и за тебя лбы расколачивают. Нечего... — он скрипнул зубами, кажется, дыхание перехватило, помолчал. — Все одно заставлю, гадовок! А как же... Одинова от смерти уберег меня, от ран излечил. Давай уж и это... — он закашлялся, корчась от боли. — Давай, сынок. Вот только смышления у тебя маловато, по верхам ишшо глядишь. Ох-хо, чижало дышится, однако, устал малость... А наш дом — ту пещерку — гляди не забывай. Хорошо тама-ка жилось. Не забывай, сынок. — И все-таки это молочно-мягкое слово «сынок» не ласкало, а больно обжигало слух Кешки: не нравилось ему это слово в устах Астаная. — Все тама-ка запомни, где что есть. Не забывай...
Кешка подал Астанаю ягодного настоя, согретого в очаге, тот отхлебнул два-три глотка и притих.
Приглядевшись, Кешка пришел к мысли, что здесь было далеко не лучше, чем там, и даже разволновался — наверно, это свистун так подействовал на него, — долго не мог уснуть. Думалось, что будет завтра и наступит ли для них этот завтрашний день. А наверху, как он догадывался, уже наступил этот новый день — отсюда не увидишь.