И все последовали за ним. Кешка и в самом деле не знал вкуса ни вина, ни водки, а тем более самогона. И когда он сделал первый «прицельный» глоток, словно столбняк поразил его: вытаращив глаза, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. И тут будто кто-то шепнул в ухо: «Замахнулся — руби!» Он скрипнул зубами, одним духом ополовинил жестянку и скоро скис. Все нутро в нем скорчилось и окостенело, горло подпирал тошнотно-горячий комок, тело била мелкая дрожь, перед глазами вспыхивали огни, ширились и куда-то летели шалыми вихрями. Ноги обмякли, он попытался подняться, но они разъезжались, скользили, он плюхнулся и кого-то обругал. Батя засмеялся.
— Вишь, какой молодец. А говоришь, душа не принимает. Принимает. Шашлычком закуси.
Кешка хотел что-то ответить ему, но язык заполнил во рту все пространство, и он только мотал головой, а по его щекам текли слезы.
— Прикидывается, — подал голос Барсук. — Какая беда — глоток самогонки! Люди лечутся ей от всех болезней, а тут ишь ты...
В это время у костра Султан и Сохатый затеяли драку. Султан визжал, как под ножом, а Сохатый, ухватив ручищами большой кусок конины, рвал его зубами.
— Сволочь! Жадный сволочь! Мой кусок жрет. Зачем своя поганый зубы мое мясо кусаешь? А, зачем?!
Он наскакивал на Сохатого с кулаками, а тот только слабо отбивался и продолжал есть. Кулак вскочил и принялся дубасить их пустым котелком.
— Галманы! Кочетье проклятое! — орал он, бухая котелком по чему попало. — Убью! Вон отсюда!..
Кешка так и сидел, опершись на обе руки, подставленные за спиной, как на подпорки, и глазами, полными слез, уставившись в пространство, но ничего не видел, не понимал. Анисим подсунул ему кусок конины.
— Пожуй немного, оно так-то спокойней уляжется.
Разогнав драчунов, вернулся на свое место Кулак.
— Что, паря, осоловел? — Подхватив с ходу Кешкину жестянку, он опрокинул остатки ее содержимого в свой огромный лохматый рот. — А теперь сказывай, какое наследство отписал тебе Хозяин?
— Наследство? — насторожился Батя.
— Ты у него спроси, — буркнул Кулак. — Забыл, что ли, мое условие-то, а?
И хотя в голове у Кешки творилось что-то невообразимое, он понял, а скорее догадался, о чем говорит Кулак. И эта догадка помогла ему собрать силы и вернуть рассудок, он незаметно подвинул поближе ружье.
— А тебе какое наследство отказал он? — осмелев, спросил Кешка.
— Мне?!
— Да, тебе. Ты подольше моего вожжался с Хозяином-то, и на дело, случалось, вместе ходили. Ты-то знаешь, какая у него добрая душа была. Что?!
Батя только крякнул, а Кулак, вытаращив очумелые глаза, уперся в Кешку.
— Мне ниче-го...
— И мне ничего, — вздохнул Кешка. Он уже чувствовал себя лучше, внутри улеглось и почему-то захотелось поговорить. Просто так, без обид, без упреков, болтать что-то дурашливое, не относящееся ни к поминкам, ни к этому чужому горю. Кулак потянулся к Анисиму, чтобы допить из его котелка. Анисим разлил самогон пополам Кулаку и Барсуку, а сам взял кусок мяса и стал отдирать от него поджаренные волокна.
— А может, все ж таки откроешь нам тайны Хозяина? — без нажима, а как бы между прочим, с игривой улыбкой на лице спросил Батя.
— Тайны?.. Ну да, конечно, почему же... — бормотал Кешка, пьяно посмеиваясь. — Эх, эти тайны... Вы знаете, он сам — преогромная тайна. Он, он... загадочный человечище, честное слово! Он учил меня добывать рыбу. Да, да, без сети, без крючка. Вот здорово, как он умел это делать! Бесподобно умел. А вот косачей, он их ловил на обыкновенную удочку. Это удивительно. Да?
— Щ-щиколад на какую снасть он ловил, а? — зло проворчал Кулак.
— Шоколад? Да, правда, — Кешка вертел туда-сюда головой и все так же глуповато-пьяно смеялся, — на какой же крючок клевал шоколад? Вот это здорово! Правда, братцы, это очень интересно.
— Смеешься, прах тебе в пузо?
— Почему же не посмеяться, если смешно, — заметил Батя. — Правда, может, ты, парень, скажешь, как это ему удавалось, а?
Кулак был уже сильно пьян, но автомат свой не снимал с шеи, и большие руки его висели на нем тяжелой кладью. Сидел он беспокойно, дергался, возился, голова еле держалась, грузно заваливаясь то на одно, то на другое плечо.
— Как добывал? А? Добывал? — твердил Кулак, ища взглядом Барсука. — Ка-ак он доб-бывал, скажи, Бар-сук.
Но тот лежал возле Анисима и, подогнув к брюху коротышки ноги, блаженно храпел.
— Умный человек был Хозяин, — заученно продолжал Кешка, и слова уже не застревали, а сами выскакивали, им уже не терпелось, было тесно, на лице играл румянец, словно он только что пришел с мороза. — Умнейший он человек, он, знаете, умел предвидеть. Вот здорово. Ну, как это... Нет, я ничего не скажу плохого. Просто мне нечего сказать...
И в это время откуда-то из далекого штрека, из черной, как омут, глубины вырвался крик Султана:
— Бра-атцы-ы, нас вя-яжут!..
Кулак аж подпрыгнул и, сцепив зубы, прострочил темноту короткой автоматной очередью. Батя с маху ударил Кулака рукоятью пистолета по голове. Но удар пришелся, видимо, вскользь, и Кулак не упал, а лишь пошатнулся. Началась борьба. Здоровой рукой Батя ухватился за автомат своего противника, и ремень, на котором висел он, как петля затягивался на шее. Но обезоружить Кулака было не так-то просто. Оба хрипели, летела брань. Кулак с неумеренной хмельной силой сгреб на груди у Бати гимнастерку и теперь норовил повалить его на землю. Из глубинной тьмы по-прежнему доносился отчаянный призыв к помощи. Кешка совсем растерялся. На его глазах Анисим без суеты и крика связал сонного Барсука. Кешка вскочил и бросился бежать на крик, но Анисим кинулся на него и сбил с ног.
— За что?! — завопил Кешка, пытаясь схватить ружье, отскочившее в сторону. — Что вы делаете, бандиты?! Я... Я вас...
Но совершенно трезвый Анисим уже связывал за Кешкиной спиной его руки. Связывал, а сам зорко следил за Батей, которому наконец удалось одолеть Кулака. Воссев верхом на Кулака, Батя надевал на его руки «браслеты», тот дико ревел, ругался. Потом его вдруг затошнило, но и тогда он, корчась, продолжал свою бессвязную ругань.
— Беги скорее туда! — приказал Батя Анисиму. — Беги, я обеспечу здесь.
Кешке показалось, что все это происходит в каком-то страшном сне, и вовсе не с ним, а с другими, совершенно чужими людьми. Он было поднялся, но, как и бывает во сне, пошатнулся и упал.
Незапланированный вариант
Проще складывалось у Липата. Первыми «помянули» и утолили жажду двое «безымянных скитальцев». Они выдули чуть не по половине котелка и тут же, не шумя и не куражась, улеглись на «задворках Липатьевого завода». У них не было ни оружия, ни такой зверской силы, как у Кулака; всем удоволенные, тихие, они тотчас же уснули. После «скитальцев» заявились Баптист и Антонеску. Баптист наотрез отказался от самогона и уселся за трапезу, с благоговением уплетая пахнущую пихтовой хвоей конину. Антонеску же сперва понюхал напиток, покрутил увесистым, как дуля, носом, пошмыгал им, произнес несколько возбужденных, но совершенно непонятных слов и протянул Липату какую-то жестянку, однобоко смятую и не совсем чистую. Липат с готовностью наполнил ее.
— О, ух, карош... Фух-х... Букурешт дает сладкий-сладкий миноград, слива и грюша... Тайга — этот... Ни знаем, что такое. А?
— Испей и узнаешь, — пояснил Липат. Антонеску, не дыша, опорожнил свою посудину и сплюнул.
— Ох-ох, бох-бох... Слава Кристус, — чуть передохнул он, пожевал губами, потом с сожалением поглядел на пустую жестянку и, сморщившись, попросил: — Давай, да... Чуть мала-мала.
— Это можно, я человек добрый, — отозвался Липат. — А чего ты — в эту грязную жестянку?.. — Он налил чуть не полкотелка и подал Антонеску. — Я говорю: на коньяк, например, на «пять звездочек», мой напиток, конечно, малость не дотягивает, на ром тоже не похож. Абрау-Дюрсо — это супротив него слабовато. В общем и целом это — сельхознапиток первого ранга. Угощайтесь, пожалуйте.
Обхватив котелок ладонями, Антонеску пил, двигая волосатым кадыком, а Баптист глядел на него со страхом и, вздыхая, шептал молитву.
Румын очень быстро захмелел и стал приставать к Баптисту со своими нежными излияниями. Он клялся в верности их братству, в любви к святому Евангелию и лез целоваться. Баптиста же воротило от одного только самогонного запаха.
— Посиди, брат, — увещевал он его. — А лучше — ступай туда, к тем. Проспись, брат, а потом мы с тобой помолимся и испросим прощение тебе. Господи, грех преследует нас на каждом шагу. Грех и соблазн. Послушайся меня, брат.
Но Антонеску до того расчувствовался, что его уже ничто не могло остановить, он лез на Баптиста, обнимал его и что-то болтал. Терпение Баптиста наконец лопнуло, и он попросил Липата помочь ему успокоить «брата во Христе». И тут они уже ничего не могли придумать иного, как связать разбушевавшегося румына той самой веревкой, которой он был подпоясан, и уложить на кучу сена.
Последними явились к Липату Сохатый и Султан. Баптист уже дремал, привалившись спиной к штабелю полуистлевших крепежных стоек, и Липат сидел возле него, с большим вниманием прислушиваясь к тому, что делается в подземелье. Султан тотчас же разложил на еловом лапнике куски еще горячей конины и потребовал выпивки.
— Больно прыткий! — ответил ему Липат. — Что у тебя за заслуги такие перед нашим обществом, что ты требуешь, как в ресторане?
— Врешь всегда. Неправда твоя. Есть моя заслуга. Большущий заслуга. Кто махан варил-жарил, а? Ты, да? Сохатый, да? Бактист, да? Ты всегда обман делаешь.
— Ну заладил, пошел... За махан спасибо, но ты уже за него набрался порядком. Наверно, хватит.
— Э-э, что такое порядком?! Ты кто такой? Большой начальник, да?
— А это как хошь считай: мое хозяйство, что захочу, то и будет, — ответил Липат и поглядел на Баптиста, будто прикидывая, как и чем отзовется тот на скандал, который явно затевает Султан. Но Баптист, трусливо сжав плечи, молчал и глядел в землю. Может, поэтому Липат не пошел дальше, а, выругавшись, поставил перед Султаном и Сохатым полный котелок самогона.