— Прошу прощения, леди, — сказало это новое лицо, ухмыльнувшись и притронувшись к шляпе, — не объяснился ли он в любви одной из вас?
— Да, — ответила Кэт.
— А! — сказал тот, вынув из шляпы носовой платок и вытирая лицо. — Он, знаете ли, всегда это делает. Никак его не удержишь, чтобы он не объяснялся в любви.
— Бедняга не в своем уме, разумеется? — спросила Кэт.
— Ну, конечно, — ответил тот, заглянув в свою шяяпу, бросил в нее носовой платок и снова надел ее. — Это сразу видно.
— Давно это с ним? — спросила Кэт.
— Давненько.
— И нет никакой надежды? — участливо спросила Кэт.
— Ни малейшей, да так ему и надо! — ответил сторож. — Без ума он куда приятней. Он был самым жестоким, злым, черствым старым кремнем, какого только можно встретить.
— Неужели? — сказала Кэт.
— Ей-богу! — ответил сторож, столь энергически покачав головой, что ему пришлось сдвинуть брови, чтобы ие слетела шляпа. — Никогда еще я не видывал такого негодяя, и мой помощник говорит то же самое. Разбил сердце своей бедной жены, дочерей выставил за дверь, сыновей выгнал на улицу, счастье, что он в конце концов рехнулся от злости, от жадности, от эгоизма, от обжорства и пьянства, иначе он бы многих свел с ума. Есть ли надежда у него, старого распутника? Не очень-то много на свете надежды, и готов прозакладывать крону, что та, какая есть, приберегается для более достойных, чем он.
После такого исповедания веры сторож снова покачал головой, как бы желая сказать, что пока свет стоит, иначе и быть не может. Хмуро притронувшись к шляпе, — не потому, что был в дурном расположении духа, но потому, что эта тема его расстроила, — он спустился и убрал лестницу.
Во время этого разговора миссис Никльби не спускала со сторожа сурового и пристального взгляда. Теперь она глубоко вздохнула и, поджав губы, покачала годовой медленно и недоверчиво.
— Бедняга! — сказала Кэт.
— В самом деле, бедняга! — подхватила миссис Никльби. — Позор, что допускают подобные вещи. Позор!
— Что же можно поделать, мама? — грустно сказала Кэт. — Немощи человеческой природы…
— Природы! — повторила миссис Никльби. — Как? Неужели ты считаешь, что тот бедный джентльмен не в своем уме?
— Кто же может, увидев его, быть другого мнения, мама?
— Так вот что я тебе скажу, Кэт, — возразила миссис Никльби. — Он отнюдь не сумасшедший, и меня удивляет, как ты позволила себя одурачить. Тут какой-то заговор, составленный с целью завладеть его имуществом, — разве он сам этого не сказал? Может быть, он немножко чудаковат и неуравновешен — многие из нас таковы, — но сумасшедший?.. И притом выражаться так почтительно, таким поэтическим языком и делать предложение столь обдуманно, деликатно и умно — ведь не выбегает же он на улицу и не бросается на колени перед первой встречной девчонкой, как поступил бы сумасшедший! Нет, нет, Кэт, в его безумии слишком много благоразумия, можешь в этом не сомневаться, дорогая моя.
Глава XLII,
подтверждающая приятную истину, что лучшим друзьям приходится иногда раставаться
Мостовая Сноу-Хилла весь день поджаривалась и припекалась на солнце, и головы близнецов-сарацинов, охранявшие вход в гостиницу, для которой они служат и названием и вывеской, смотрели — или это только казалось усталым и с трудом волочившим ноги прохожим — более злобно, чем обычно, опаленные и обожженные зноем, когда в одной из самых маленьких столовых гостиницы, куда осязаемым облаком врывались через открытое окно испарения потных лошадей, был накрыт в примерном порядке стол для чаепития, защищенный с флангов вареным мясом, жарким, языком, пирогом с голубями, холодной птицей, большой кружкой эля и другими мелочами такого же рода, которые в наших вырождающихся городах и городишках рассматриваются скорее как принадлежность плотного завтрака, обеда для пассажиров почтовых карет или весьма основательной утренней закуски.
Мистер Джон Брауди, засунув руки в карманы, беспокойно бродил вокруг этих деликатесов, время от времени останавливаясь, чтобы отогнать мух от сахарницы носовым платком жены, иди опустить чайную ложку в молочник и препроводить ее в рот, или отрезать краешек корки и кусочек мяса и проглотить их в два глотка, словно две пилюли. После каждого из таких заигрываний со съестными припасами он вынимал часы и заявлял с серьезностью, поистине патетической, что больше двух минут ему не выдержать.
— Тилли! — сказал Джон своей леди, которая полудремала, развалившись на диване.
— Что, Джон?
— «Что, Джон!» — нетерпеливо передразнил супруг. — Ты разве не голодна, девочка?
— Не очень, — сказала миссис Брауди.
— «Не очень!» — повторил Джон, возведя глаза к потолку. — Вы только послушайте — ие очень! А обедали мы в три часа, а на завтрак было какое-то пирожное, которое только раздражает, а не успокаивает человека. «Не очень!»
— К вам джентльмен, сэр, — сказал официант, заглянув в комнату.
— Ко мне что? — воскликнул Джон так, словно решил, что речь идет о письме или пакете.
— Джентльмен, сэр.
— Черт побери! — вскричал Джон. — Чего ради ты мне это сообщаешь. Веди его сюда.
— Вы дома, сэр?
— Дома! — воскликнул Джон. — Хотел бы я быть дома! Я бы уже часа два как напился чаю. Да ведь я сказал тому, другому парню, чтобы он смотрел в оба у входной двери и предупредил его, как только он придет, что мы изнемогли от голода. Веди его сюда. Ага. Твою руку, мистер Никльби. Это счастливейший день в моей жизни, сэр. Как поживаете? Здорово! Как я рад!
Забыв даже о голоде при этой дружеской встрече, Джон Брауди снова и снова пожимал руку Николасу, после каждого пожатия похлопывая его весьма энергически по ладони, чтобы сделать приветствие более теплым.
— Вот и она, — сказал Джон, заметив взгляд, брошенный Николасом в сторону его жены. — Вот и она, теперь мы из-за нее не поссоримся, а? Ей-богу, когда я подумаю о том… Но ты должен чего-нибудь поесть. Приступай к делу, приятель, приступай, и за блага, которые мы получаем…
Несомненно, молитва перед едой была должным образом закончена, но больше ничего не было слышно, потому что Джон уже заработал ножом и вилкой так, что его речь на время оборвалась.
— Я воспользуюсь обычной привилегией, мистер Брауди, — сказал Николас, придвигая стул для новобрачной.
— Пользуйся чем хочешь, — сказал Джон, — а когда воспользуешься, требуй еще.
Не потрудившись дать объяснение, Николас поцеловал зарумянившуюся миссис Брауди и повел ее к столу.
— Послушай, — сказал Джон, на секунду ошарашенный, — устраиваешься, как дома, так, что ли?
— Можете в этом не сомневаться, — отозвался Николас, — но с одним условием.
— А что это за условие? — спросил Джов.
— Вы пригласите меня крестным отцом, как только явится в нем необходимость.
— Вы слышите?! — воскликнул Джон, положив нож и вилку. — Крестным отцом! Ха-ха-ха! Тилди, ты слышишь — крестным отцом! Ни слова больше — лучше все равно не скажешь. Крестный отец! Ха-ха-ха!
Никогда еще не потешали людей почтенные старые шутки так, как распотешила эта шутка Джона Брауди. Он клохтал, ревел, задыхался от смеха, когда большие куски мяса застревали в горле, снова ревел, при этом он ве переставал есть, лицо у него покраснело, лоб почернел, он закашлялся, закричал, оправился, снова засмеялся сдавленным смехом, опять ему стало хуже, его колотили по спине, он топал ногами, испугал жену и в конце концов, совершенно ослабев, пришел в себя; слезя катились у него из глаз, но он все еще слабым голосом восклицал: «Крестный отец, крестный отец, Тилли!» — и тон его свидетельствовал о том, что слова Николаса доставили ему величайшее наслаждение, которого не уменьшат никакие страдания.
— Помните вечер нашего первого чаепития? — спросил Николас.
— Да разве я его когда-нибудь забуду, приятель? — отозвался Джон Брауди.
— Отчаянный он был тогда парень, не правда ли, миссис Брауди? — сказал Николас. — Просто чудовище!
— Вот это вы бы могли сказать, если бы только послушали его, когда мы возвращались домой, — ответила новобрачная. — Никогда еще мне не бывало так страшно.
— Полно, полно, — с широкой улыбкой сказал Джон. — Ты должна лучше знать меня, Тилли.
— Я и знала, — отозвалась миссис Брауди. — Я почти что решила никогда больше с тобой не разговаривать.
— Почти! — повторил Джон, улыбаясь еще шире. — Она почти решила! А всю дорогу она ко мне ласкалась и ластилась, ласкалась и ластилась. «Чего ради ты позволила этому парню ухаживать за тобой?» — говорю я. «Я не позволяла, Джон», — говорит она и жмет мне руку. «Ты не позволяла?» — говорю я. «Нет», — говорит она и опять жмется ко мне.
— Боже мой, Джон! — перебила его хорошенькая жена, очень сильно покраснев. — Как можешь ты говорить такие глупости? Да мне бы это и во сне не приснилось!
— Не знаю, снилось это тебе или нет, хотя заметь — я думаю, что могло бы присниться, — возразил Джон, — но ты это делала. «Ты изменчивая, непостоянная вертушка, моя девочка», — говорю я. «Нет, Джон, не изменчивая», — говорит она. «Нет, говорю, изменчивая, чертовски изменчивая! Не отпирайся после того, что было с тем парнем в доме школьного учителя», — говорю я. «Ах, он?» — как взвизгнет она. «Да, он!» — говорю я. «Ах, Джон, — говорит она, а сама подходит ближе и прижимается еще крепче, — да неужели это, по-твоему, возможно, чтобы я, когда со мной водит компанию такой мужчина, как ты, стала обращать внимание на этого жалкого хвастунишку?» Ха-ха-ха! Она так и сказала — хвастунишка. «Ладно! — говорю я. — А теперь назначай день, и делу конец». Ха-ха-ха!
Николас от души посмеялся над этим рассказом, который выставлял его самого в невыгодном свете; да к тому же, он не хотел, чтобы краснела миссис Брауди, чьи протесты потонули во взрывах смеха ее супруга.
Благодушие Николаса вскоре помогло ей успокоиться, и, отрицая обвинение, она так весело смеялась над ним, что Николас имел удовольствие убедиться в правдивости рассказа.