– Выжига так выжига. На том стоит всякое торговое дело. А товар свой я никому не навязываю. Не нравится, пусть не берут. Вот хлопцы пришли пива выпить. Я ж их не приневоливаю. Понравится – еще придут, не понравится – на том и делу конец. Так-тося. Прощевайте, господин учитель.
Можно сказать, он меня просто выпроваживал. Уходя, я не удержался, чтобы не хлопнуть дверью.
С усилием вытягивая ноги из грязи, я думал: «А все-таки ему здорово от меня попало. Эти хлопцы завтра же всем расскажут, как я его живодером да мироедом обзывал. Подожди, я на тебя еще волостному правлению нажалуюсь». Но рядом с этими мыслями шли чередом и другие и все больше и больше тревожили меня. Я вспоминал, что когда отчитывал лавочника, а он укоризненно качал головой и хмурился, то в карих глазах его не было заметно никакой вражды ко мне. Больше того, глаза его смотрели на меня, казалось, доброжелательно и будто даже подзадоривали: давай, мол, еще, давай покрепче. Да и сами глаза эти с их особенной лукавинкой казались мне удивительно знакомыми, будто когда-то, может быть, очень давно, они поглядывали на меня с таким же дружеским лукавством.
Тревожное чувство какой-то раздвоенности долго не давало мне в тот вечер уснуть.
Ночной гость
С этим чувством я и проснулся и носил его в себе еще несколько дней.
Поздно вечером, когда я уже лежал в постели, но еще не спал, в наружную дверь класса постучали. Стук был тихий, осторожный. Кто бы мог быть в такой час? Да и стучат как-то особенно, будто остерегаются, чтобы на улице не услышали. Мне стало не по себе. Как-никак, в школе я был один, а она стояла в сторонке от других домов, у обрыва к морю и вблизи глубокой, заросшей кустарником балки. Мимо этой балки, возвращаясь ночью с гулянки, хлопцы шли не иначе, как по двое, трое: боялись. Затаив дыхание я прислушивался, не повторится ли стук. И когда он повторился, все так же тихо и пугающе осторожно, я невольно вздрогнул. А минуту спустя опять: стук-стук-стук… На этот раз громче и требовательней. Нащупав в кухне топор, я неслышно прошел через кухню в класс и замер у наружной двери. И мне показалось, что через дверь ко мне доносится чье-то дыхание. Так, я – по эту сторону двери, а кто-то таинственный и страшный – по ту, мы и стояли, напряженно прислушиваясь, пока я не услышал донельзя знакомый, с хрипотцой голос, проворчавший с досадой:
– Спит, чертов сын! Хоть в трубу лезь.
– Ты? – с облегчением воскликнул я.
– Открывай. Да не ори, – ворчливо ответил тот же голос.
Я снял болт и распахнул дверь.
На пороге в ночной мути стоял Илька. Как я ему обрадовался!
– Один? – спросил он.
– Один.
– Ну, веди. А то тут глаза выколешь.
С топором в одной руке и Илькиной мозолистой лапищей в другой я прошел в свою комнату и зажег ночничок. Илька стащил с головы шапку-ушанку, стряхнул с нее водяную пыль и снял пальто.
– Где тут расправить, чтоб просохло?
Повесив пальто на дверь, он обтер тряпочкой сапоги, вымыл руки, одернул рубаху и подступил ко мне с кулаками:
– Ты за что моего отца ругал, а? Вот я тебе покажу, как честных людей оскорблять!
Я попятился:
– Твоего отца?! Я?! Что ты, Илька! Я твоего отца даже не видел с тех пор, как на нас казаки напали.
– А, ты еще отказываешься! А кто кричал на отца: «Мироед! Паук!»? Не ты?!
Я раскрыл рот. Илька расхохотался.
– Подожди, подожди! – воскликнул я. – Так, значит, этот лавочник – Тарас Иванович? А я все думаю, чьи же эти глаза, так мне знакомые! Но как он изменился!
– Изменишься от такой жизни! Да и времени немало утекло. К тому же – борода. А в общем, хорошо: если даже ты не узнал, значит, дело в шляпе.
– Но зачем же ты натравил меня на него? А, понимаю!.. Мироед, живодер – это маска, а под ней…
– Вот это самое, – перебил меня Илька. – Молодец, Митя! А знаешь, что о тебе говорил урядник?
– Кому говорил?
– Лавочнику. Ведь он, урядник, на другой же день побывал в лавочке. Выпил с отцом бутылку водки, взял «взаймы» десятку и ушел. А про тебя сказал: «Мальчишка, сопляк. Тоже в драку лезет. Не обращайте внимания, я вас в обиду не дам. Торгуйте себе на здоровье, выходите в крупные люди».
Тут уж мы оба расхохотались.
– Постой, – спохватился я, – ведь ты, наверно, голодный.
Мы перешли в кухню и принялись печь картошку в поддувале, в золе. До чего ж она вкусна, эта запеченная картошка, в хрустящей кожуре! Разломишь – и от одного пара слюнки текут. Нашлись и соленые огурцы, и лук, и подсолнечное масло. Поели, выпили горячего чаю, улеглись рядышком в кровать – и пошли воспоминания. И как Илька у меня задачи в училище списывал, и как мы царя из золоченой рамы выдрали и в мусорный ящик бросили, и как я от монахов убежал, и как мы трое – Илька, я и Зойка – с казаками дрались.
– Ах, Зойка, Зойка, где она теперь, где? – сказал я.
– Гм… – начал было Илька и умолк.
Потом я рассказал, как трудно мне учить письму и чтению грамотных ребят вместе с неграмотными.
– Да ты что, обалдел?! – возмутился Илька. – Так и профессор начнет ходить на голове, если его посадить за одну парту с гимназистом.
– Но что же мне делать, что?! – с отчаянием воскликнул я.
– Как – что? Да рассади их. Одних – в первое отделение, других – во второе.
– Но я же тебе сказал, что инспектор запрещает.
– А ты плюнь на его запрещение. Делай так, как подсказывает разум. Подумаешь, инспектор! Паршивый царский чиновник.
– А если он с ревизией придет?
– Ну и что ж! На этот день опять сведи всех в первом отделении. А лучше так прямо ему и скажи: я еще с ума не спятил, чтобы учить грамотных ребят палочки писать. Так, мол, недолго и бунт у мужиков вызвать. Он бунта испугается и прикусит язык. Действуй смелее. Инспектора бояться, так лучше и на свете не жить.
Я с горечью воскликнул:
– Илька, ну почему мне самому не пришло это в голову! А ведь совсем недавно я советовал одному крестьянину не бояться людей. Неужели я таким и останусь трусом, безвольным существом, словом, заморышем?
Он обнял меня и ласково сказал:
– Не горюй, Митя. Это потому, что ты в хлюпкой среде жил. Ничего, постепенно закалишься. Ого, таким железным будешь, что хоть штыки из тебя делай!
– Ладно, постараюсь быть штыком и проколоть самого инспектора, – ответил я. – Ну, а как все-таки быть с лавочником? Ведь нельзя ж на гнилой бумаге учить ребят письму.
– Об этом отец уже подумал. Вот тебе его наказ: организуй кооператив.
– Кооператив?! Ка-акой кооператив?! – удивился я.
– А школьный, из учеников. Закупите сами в городе тетрадки и продавайте своим членам по сходной цене. Двух зайцев поймаете: и писать будете на хорошей бумаге, и нос «лавочнику» утрете.
Такому решению «трудной проблемы» я несказанно обрадовался:
– Илька, это ж великолепно! Даже не двух, а трех зайцев!
– А третий какой?
– Дух коллективизма.
– Правильно, – одобрительно кивнул Илька. – Я ж говорил, что котелок у тебя варит. – Он подумал и с той важностью, с которой еще в детстве показывал мне свою осведомленность в политических делах, сказал: – Но сильно кооперативом не увлекайся. Будут тебе поручения и поважнее. А то вот за границей некоторые смирненькие социалисты все спасение видят в кооперативах. Сто лет уже кооперативы разводят, а рабочий люд как гнул спину на буржуев, так и теперь гнет.
– Какое же мне будет поручение «поважнее»? – спросил я, стараясь не выдать охватившего меня волнения.
Илька опять помолчал.
– Видишь, батя мой учился, как говорится, на медные гроши. Книжки он читает свободно и проникает в самое их существо. Тут его никакие ликвидаторы не собьют – ни Мартов, ни Потресов, ни Дан. – Произнеся эти три имени, Илька искоса взглянул на меня, желая, видимо, проверить, какое впечатление произвела его осведомленность. – Да, а вот по части там всяких запятых, твердых знаков и ятей он слабоват. Я, сам знаешь, и двух классов не закончил, от жандармов скрывался. Так что разбираюсь в этой грамматике с синтаксисом не дюже лучше отца. А ты, как-никак, в училище до последнего класса дошел и даже на учителя выдержал, значит, все знаки препинания тебя слушаются, как солдаты фельдфебеля. Ну, и, конечно, не напишешь корову через ять. А главное, сумеешь так слова расставить, чтоб каждому человеку, даже малограмотному, вся суть вопроса была б видна как на ладони. Вот по этой части отец и хочет тебя использовать. Как ты, согласен?
– Я на все согласен, но ты скажи: что я должен делать? Учить вас знакам препинания, что ли?
– Не догадываешься? Ну, сейчас объясню. Ты от своего инспектора пакеты получаешь? Разные там предписания, циркуляры?
– Да, конечно.
– Кто ж их тебе доставляет?
– Пакет идет почтой до волостного села, до Бацановки. А оттуда волостное правление с оказией сюда направляет.
– То-то, что с оказией. Значит, не случись оказии, пакет так и будет в волости лежать?
– Так и будет. До города десять верст, а пакеты иной раз только на двенадцатый день приходят.
– Скоро этому безобразию конец наступит. Почту из Бацановки во все пункты волости будет развозить почтарка. А поселится она у вас, в Новосергеевке, на квартире у «лавочника», потому что «лавочнику» этому она племянницей приходится. Сам урядник за нее хлопотал перед волостным старшиной. Что значит хорошо угостить начальство и дать ему десятку «взаймы».
Илька беззвучно засмеялся, отчего под нами затряслась кровать.
– Дальше, дальше!.. – нетерпеливо потребовал я.
– А дальше все само собой понятно. Почтарка доставит тебе пакет от «инспектора», ты его распечатаешь и приведешь «предписания» в порядок. Потом сдашь на почту через ту же почтарку. Писать надо хоть и ясно, но коротко. Помнишь, как говорил в нашем училище Лев Савельич: «Во многоглаголании несть спасения». Для образца я дам тебе одну штуку. – Илька встал, отпорол перочинным ножичком подкладку на своем пальто и двумя пальцами извлек конверт величиною с почтовую открытку. – На. Садись за стол и вчитывайся. Так примерно и мы будем печатать. Читай и запоминай, а я пока подремлю. Часа через два ты меня разбудишь и выпустишь.