– Как же тебя в церковь повели? – зло спросила Зойка. – В цепях, что ли?
– Да, в цепях, – серьезно ответил отец Константин. – Но цепи эти незримые. Цепи эти – покорность. Покорность церкви, покорность воле родительской, покорность обычаю, семейным традициям. И сковывают они крепче железных.
Отец Константин выпил второй стакан и, не закусив, а только понюхав корочку, продолжал:
– Так началась вторая книга: семейное счастье. Попадья моя была – что бога гневить – хорошей мне женой. Обходительная, ласковая и собой хороша, а томился я в доме своем, как, сказать бы, в больнице. Лежу с утра в постели, читаю «Русский паломник» и зеваю так, что скулы трещат. «Матушка, говорю, я к тебе сегодня в гости приду. Жди». – «Что ж, говорит, батюшка, приходите». И начинает готовиться: одних пирогов напечет с десяток сортов. Чему другому, а кулинарии в епархиальном училище обучаются прилежно. Когда стемнеет на улице, я поднимаюсь с пуховой постели, причесываюсь, умываюсь, надеваю шелковую рясу и, побрызгав ее духами, выхожу на улицу. Прогуливаюсь, а она в свой черед принаряжается. И вот возвращаюсь, стучу в дверь, спрашиваю разрешения войти. «Здравствуйте, говорю, матушка!» – «Здравствуйте, – отвечает она, – батюшка!» – «А я, матушка, к вам в гости пришел». – «Пожалуйте, батюшка!» Садимся за стол, кушаем, выпиваем, говорим друг другу любезности, будто на днях только познакомились. И такую игру продолжаем, покуда не уснем. А утром открою глаза – и пожалею, что проснулся.
– Отчего умерла попадья-то твоя? – спросила Зойка.
– От родов. Так, с ребенком, на тот свет и ушла, не разрешилась. А уж как мечтала доченьку нянчить!
Некоторое время мы все молчали.
Зойка моргнула раз, другой и с досадой сказала:
– Знаешь, поп, мне тебя жалко.
Отец Константин вздрогнул, хотел что-то ответить, но вместо того вылил в стакан остаток коньяка и выпил.
– Ты куда сейчас, Константин Павлович? – спросила Зойка.
– Домой, в Бацановку. А что?
– Возьми и нас с собой. Хочется проехать по первопутью.
– С великим удовольствием! – оживился священник. – Сани у меня небольшие, но в тесноте, да не в обиде.
– Дмитрий Степанович, поедем? – подмигнула мне Зойка.
– С превеликим удовольствием! – отозвался я тем же тоном, что и отец Константин. – Кстати, побываем у старого учителя. Мне давно хотелось навестить его.
И вот мы летим по заснеженному шляху: я и отец Константин – по бокам саней, а Зойка – в середине. Кучер даже не вынимает из-под ног кнута, только туже натягивает вожжи. Справа, из-под снежного покрова, проглядывает зелень озимых. До чего ж это свежо, радостно, красиво! Видно, неспроста в маленьких домиках на окраине города и в деревнях кладут на зиму между рамами окон белую вату и зеленый гарус. Зойка просовывает руку в карман моего пальто, нащупывает там мою руку и вкладывает в нее свою.
На плетнях засеребрилась бахрома,
Вместо хижин появились терема.
Как снежинки, мысли взвились, обнялись,
Завертелись, закружились, понеслись, —
радостно декламирую я и смотрю на Зойку. На ресницах у нее снежные звездочки. Мне хочется взять их губами.
Снег покрыл и все бацановские убогие избы. Теперь они тоже терема.
Отец Константин приглашает к себе в дом, но Зойка решительно отказывается. Нет, нет, нет! Ей надо забрать в волостном правлении почту и вернуться в Новосергеевку. Вот, может быть, Константин Павлович прикажет кучеру отвезти ее обратно? В таком случае пусть сани через полчасика подъедут к старому учителю. На площади отец Константин со вздохом прощается с нами. До дома Акима Акимовича мы с Зойкой едем вместе.
– Жди меня здесь, – говорит она. – Я быстренько.
И бежит в мельканье белых бабочек.
При виде меня Аким Акимович так поднял руки к лицу, будто хотел протереть глаза.
– Вы?..
– Я, Аким Акимович. Что вас удивляет?
Он взял мою протянутую руку и крепко сжал:
– Так это в самом деле вы?.. А я думал, что после той моей исповеди вы за сто верст будете объезжать меня.
– Но почему же, почему? – в свою очередь, удивился я.
– Сам себе я гадок, сам себе! А уж другим и подавно!
– Вы преувеличиваете свою вину, Аким Акимович. Не вас одного искалечила жизнь. Надо ее переделать, переделать нашу российскую жизнь, тогда и не будут люди так калечиться.
– Да, да, – забормотал он, – да, да… Может быть, может быть… Вот у нас стали расклеивать на стенах хат одну газетку… Не знаю, кто это делает… Так в ней тоже эта мысль проводится. Нельзя, мол, больше так жить, нельзя…
– Что ж это за газета? – с невинным лицом спросил я.
– Газета? «Рабочий и крестьянин» называется. Я, признаться, не вчитывался, просто остерегался долго стоять перед ней, чтоб не донесли уряднику. А крестьяне читают, не боятся. Он уже и нагайку в ход пускал. Все равно читают.
– Так, может, и не боятся потому, что худшей доли, чем у них, уже не придумаешь? – спросил я.
– И так может быть, и так может быть, – закивал Аким Акимович.
– Я, собственно, заглянул к вам, чтоб пригласить на елку. Мы с ребятами устраиваем в школе елку на Новый год. Приезжайте. Все-таки перемена обстановки, а то вы тут совсем закисли.
Аким Акимович замялся:
– Конечно, я вам очень благодарен за внимание, не знаю даже, чем его заслужил, но боюсь быть вам в тягость.
– Приезжайте, приезжайте! – повторил я. – Были б в тягость, не стал бы приглашать.
Зойка стукнула в окно. Я пожал Акиму Акимовичу руку и выскочил на улицу. Сани были уже тут.
– Пое-ехали!.. – крикнул кучер.
Зойка положила мне голову на плечо, закрыла глаза и приказала:
– Читай.
– Что читать? – спросил я.
– Да стихи свои о первом снеге.
– Это не мои стихи.
– Не твои? – разочарованно протянула Зойка. – Ну, тогда… не читай. Я подремлю у тебя на плече, хорошо? Ведь я трое суток не спала.
Я бережно прижал ее к себе, и до самой Новосергеевки она не поднимала с моего плеча головы и не открывала глаз.
С третьего яруса
У Ильки дел в городе было по горло, и третий номер газеты набирали без него. До этого я не раз заходил в лавочку. Васыль приносил наборную кассу, и мы с Тарасом Ивановичем набирали статьи из «Социал-демократа». Кто доставил свежие номера заграничной газеты, Тарас Иванович не говорил, а спрашивать я считал неудобным. Впрочем, нетрудно было догадаться, что сделала это наша почтарка. Оттого-то она и не спала трое суток.
Однажды, постучав поздним вечером в дверь лавочки, я услышал сердитый голос Тараса Ивановича:
– Ну, чего надо?
Как обычно, я спросил, не продаст ли лавочник пачечку махорки.
– Какая может быть продажа в поздний час! Иди себе с богом! – недовольно ответил лавочник.
«Что б это могло означать?» – размышлял я, возвращаясь домой.
Тревожное чувство не оставляло меня весь следующий день. Вечером ко мне постучал Васыль и сказал:
– Иди. Уже можно.
Я немедленно прицепил бороду и отправился.
– Ни за что не догадаешься, кто у меня был вчера, – смеясь, сказал Тарас Иванович.
– Кто же?
– Урядник.
– Урядник?! – невольно воскликнул я.
– Он самый, наш достопочтенный Иван Петрович Квасков. Был у Перегуденко, там недопил, так пришел ко мне допивать. До того набрался, что в лавке и заночевал. Любопытнее всего, что именно от него я получил самые точные сведения, в каких деревнях наклеивают нашу газету на всякое чуть удобное место и как ее читают. «У вас, говорит, благополучно, а в Бацановке на двери моего собственного дома наклеили, сукины сыны, эту нелегальщину. Просыпаюсь утром, слышу – галдеж. Глянул в окно – толпа. Я – на улицу, а они уже прочли и обсуждают. У самого моего дома митинг устроили, канальи. Да еще благодарить меня вздумали: «Вот спасибо вам, господин урядник, что вы нам мозги вставляете. Теперь мы знаем, кому шеи ломать». Сорвал я с двери газету, скомкал и говорю: «Если кто из вас хоть пикнет про это, в Сибирь законопачу. Марш по домам!»
Посмеявшись, Тарас Иванович озабоченно сказал:
– От него я узнал и кое-что другое. По деревням уже рыщут сыщики. Газета наша целый переполох вызвала в жандармском управлении. Теперь особенно надо держать ухо востро. Конечно, на Новосергеевку меньше всего падает подозрение, тут народ зажиточный, но все-таки шрифтом тебе заниматься больше не следует. Хоть следы от него и смываются с рук, но не настолько, чтоб не рассмотреть их в лупу. Зойке я приказал тоже прекратить на время всякую такую работу. Пусть отдыхает – развозит обыкновенную почту и помогает тебе елку наряжать.
– А как же быть с четвертым номером? – Я уже успел сродниться с нашей газетой, и решение Тараса Ивановича меня огорчило.
– С четвертым номером пока подождем. Печатать будем листовки со статьями Ленина. Тут мы с Васылем одни управимся. Бороду свою спрячь подальше, лучше всего зарой где-нибудь в песке. А теперь иди. Когда надо будет, я пришлю за тобой Васыля.
Утром Зойка доставила мне служебный пакет, на этот раз действительно от инспектора. В циркулярном письме сообщалось, что во время рождественских каникул общество педагогов устроит для учителей начальных школ чтение лекций на педагогические темы и что приезд учителей в город и посещение ими лекций инспектор считает весьма желательным.
– Как же быть? – озабоченно спросил я Зойку. – Вся затея с елкой пропадает.
– Зачем же ей пропадать! Я с ребятами все подготовлю, а утречком на Новый год ты приедешь и откроешь «бал-маскарад», – сказала Зойка так, будто заранее все предвидела, обдумала и решила.
Отпустив ребят на каникулы, я с Зойкой и Семеном Надгаевским отправился к попечителю. Василий Савельевич встретил нас все с той же ласковой улыбкой на круглом, как блин, лице.
– Уезжаю, Василий Савельевич, – сказал я. – До Нового года не ждите меня. Извольте дать подводу – вот письмо от инспектора.
С «блина» точно сошло масло.