Составным элементом вытекавшей отсюда логики было и отношение в СССР к идеям «германского воссоединения». Не стану вдаваться в историю и выяснять, кто больше виноват в расколе Германии. Думаю, до последней поры Сталин все же был готов заплатить свою цену за ее «нейтрализацию». Но после создания НАТО и включения в нее ФРГ любые разговоры о планах объединения Германии приобрели ритуально-пропагандистский характер как на Западе, так и в Советском Союзе.
Конечно, Брежнев и Громыко совершили просчет, пойдя на поводу руководителей ГДР и официально остановившись в начале 70-х годов на варианте, подкупающем своей «простотой», — сформировались две немецкие нации, германский вопрос «закрыт» и к нему нет смысла возвращаться. Но дело было не в теоретических построениях Ульбрихта — Хонеккера по национальному вопросу. Главное заключалось в искренней убежденности советских руководителей в том, что интересы безопасности СССР диктуют увековечение раскола Германии во что бы то ни стало.
Признаться, я тоже принимал подобную категоричность, хотя и сомневался, что можно законсервировать что-либо на веки вечные: мир находится в постоянном движении, игнорирование этого объективного закона может вести лишь к поражению, проигрышу. Когда я пришел в большую политику, существование двух германских государств было данностью и вопрос о воссоединении просто не возникал.
Когда в июне Г987 года Президент ФРГ К. фон Вайцзеккер очень осторожно и деликатно затронул вопрос о единстве германской нации, я ответил так: «Сегодня два немецких государства — реальность, из этого надо исходить. Реальностью являются Московский договор, ваши договоры с Польшей и Чехословакией, ГДР, другими государствами. На этой базе возможно эффективное развитие политических, экономических, культурных и человеческих контактов. Всякие попытки подкопаться под эти договоры достойны сурового осуждения. Советский Союз уважает послевоенные реальности, уважает немецкий народ в ФРГ и немцев в ГДР. На основе этих реальностей мы намерены строить наши отношения в будущем. История нас рассудит в свое время».
Иначе говоря, в принципе я не исключал воссоединения германской нации, но считал постановку этого вопроса в политической плоскости преждевременной и вредной.
Вопрос этот «решился», как известно, очень скоро — в контексте глубоких перемен, мощный импульс которым дала сама наша политика. И конечно, немалую роль сыграло благоприятное развитие отношений между СССР и ФРГ.
В течение первых двух лет перестройки эти отношения, что называется, оставались замороженными. Официальный Бонн с немецкой педантичностью повторял все виражи рейгановского курса, у нас в Москве возникло ощущение, что мы слышим с берегов Рейна добротный перевод с английского на немецкий знакомых текстов. Федеральному правительству явно не хватало то ли фантазии, то ли политической смелости, чтобы по-новому реагировать на перемены в Советском Союзе. Когда же канцлер Коль в одном из своих выступлений заявил, что разговоры о реформах в Советском Союзе, о новом политическом мышлении — всего лишь демагогия в духе геббельсовской пропаганды, то у меня и вовсе закрались сомнения в способности западногерманского руководства адекватно оценивать происходящее.
Уже состоялись мои встречи с Рейганом в Женеве и Рейкьявике, шел активный политический диалог с Францией, Италией, Англией, а с ФРГ все оставалось без существенных изменений. Ненормальность складывающейся ситуации в какой-то момент почувствовали обе стороны. Для меня становилось все более очевидным, что никакой серьезной европейской политики без Германии у нас не будет. Не раз и по разным поводам говорил я об этом на Политбюро, в узком кругу своих единомышленников. Европейское направление обладало для нас не только самостоятельной ценностью, оно было важным фактором в диалоге с американцами.
После Рейкьявика, когда улеглись страсти, где-то во второй половине 1987 года в Бонне заметно активизировались. Я получил несколько писем от канцлера Коля. (В одном из них автор принес формальное извинение за допущенные вольности, отнеся, правда, большую часть ответственности за происшедшее на счет прессы.) Весьма конструктивным и полезным был упоминавшийся обмен мнениями с президентом Вайцзеккером.
Мы во второй раз встретились с министром иностранных дел Геншером. Нашли общий язык и с Ф.-Й.Штраусом, посетившим Москву в декабре 1987 года. Должен сказать, что, вопреки расхожим клише, которыми обычно пользовались наши журналисты для характеристики этого политика, Штраус произвел на меня сильное впечатление как человек, твердо стоящий на своих позициях, но способный широко и реалистически смотреть на мир, на ситуацию в Европе, роль СССР и ФРГ в мировой политике.
В начале февраля 1988 года я имел беседу с заместителем председателя ХДС, премьер-министром земли Баден-Вюртемберг Л.Шпэтом. Он прилетел в Москву, чтобы прозондировать возможность проведения встречи в верхах. В принципе, к этому времени мы были уже готовы к такой встрече, и через Шеварднадзе я передал канцлеру приглашение посетить Москву в мае. Но после нашей довольно резкой реакции на неуклюжую попытку федерального правительства исключить из соглашения по РСМД ракеты «Першинг-1А» немцы, видимо, начали беспокоиться за судьбу визита. Во всяком случае, в этом вопросе Шпэт проявил явную нервозность и настойчивость. Чувствовалось, что в Бонне боятся остаться в стороне от новых процессов в Европе. Вот характерная выдержка из нашего разговора:
«ШПЭТ. Канцлер Коль убежден в необходимости встречи с вами. Для канцлера нет проблем, кому первым ехать в Москву и кому — в Бонн. Его проблема заключается в том, что если у вас предстоят визиты в Западную Европу, то хотелось бы, чтобы при этом была предусмотрена и ФРГ. Психологически это очень чувствительный аспект. Канцлер, если говорить откровенно, будет переживать, если вы, уже побывав во Франции и Англии, нанесете визиты в другие западноевропейские страны и оставите при этом в стороне ФРГ.
ГОРБАЧЕВ. Думаю, этот вопрос можно решить. Канцлер прав: сейчас надо определиться со сроком встречи, чтобы можно было начать к ней подготовку. Поэтому я и пригласил канцлера в Москву к ма_е — через Шеварднадзе.
ШПЭТ. Уверен, что вопрос о встрече мы сможем решить очень быстро.
ГОРБАЧЕВ. Можно решить этот вопрос уже сегодня вечером.
ШПЭТ. Канцлеру со всех сторон советуют поскорее и без сложностей встретиться с вами.
ГОРБАЧЕВ. Давайте будем идти к встрече. Мы уже многое обговорили с некоторыми западногерманскими политиками. Теперь надо договариваться на высшем уровне».
Первая встреча с федеральным канцлером Колем
Но визит состоялся осенью. 24 октября 1988 года произошла наша первая встреча с федеральным канцлером Гельмутом Колем. Моя отправная мысль в разговоре с ним заключалась в том, что отношения СССР — ФРГ в своем прежнем виде уже не могут устроить ни нас самих, ни немцев, ни Европу, ни мировое сообщество.
— Мы хотим, — сказал я, — чтобы наши отношения строились на доверии и реальностях. Словом, отвечали бы духу времени, его императивам. Настроены на очень откровенный серьезный диалог по главным проблемам, близко затрагивающим обе наши страны. Убежден, что нужна новая страница в советско-западногерманских отношениях.
Ответ Коля прозвучал вполне определенно:
— Полностью согласен с вами. Я все обдумал и именно с этим приехал в Москву.
Подчеркнув готовность своего правительства динамично развивать отношения с Советским Союзом по всем направлениям, Коль добавил:
— Личным отношениям с вами я придаю исключительное значение. Я приехал в Москву и как Федеральный канцлер ФРГ, и как гражданин Коль. Мы с вами примерно одного возраста, принадлежим к поколению, которое пережило войну. Я, правда, некоторое время служил во вспомогательных зенитных частях. Как участие в войне это рассматриваться не может. Однако наши семьи пережили войну со всеми ее ужасами. Ваш отец был солдатом, получил тяжелое ранение. Мой брат погиб в возрасте 18 лет. Жена была беженкой. Мы — настоящая немецкая семья. У вас есть дочь, у меня — двое сыновей, 23 и 25 лет. Оба — офицеры запаса.
Нам с вами предстоит решить очень крупную задачу. Через 12 лет кончается XX век и второе тысячелетие. Война, насилие уже не являются средством политики. Думать иначе — значит вести дело к концу света. Наши личные контакты в обстановке гласности тоже должны носить принципиально новый характер. Я готов к интенсивному личному диалогу с вами — обмениваться посланиями, разговаривать по телефону, посылать доверенных представителей.
…Не скрою, мне импонировал такой подход как в чисто человеческом, так и в деловом отношении. Я исходил из того, что в новой атмосфере, которая уже чувствовалась, личная «совместимость», понимание побудительных мотивов собеседника будут приобретать все большую роль в международной политике. А это может появиться только в процессе совместной работы, регулярного общения, в результате взаимной проверки «словом и делом». Многие трудные вопросы при наличии доверия между руководителями решаются проще, быстрее, без излишних дипломатических ходов и формальностей. Постепенно у нас с Колем установилось хорошее не только политическое, но и человеческое взаимопонимание. Без этого было бы значительно сложнее решать весь тот комплекс проблем, который буквально «свалился» и на него, и на меня в результате пошедшего стихийно, «снизу» процесса объединения Германии.
Тогда же, в октябре 1988 года, мы сумели перейти Рубикон в становлении отношений между нашими странами на долгосрочную перспективу. Были достигнуты договоренности и подписаны документы в области экономического, научно-технического, культурного, природоохранного сотрудничества. Впервые в послевоенной истории отношений между СССР и ФРГ за одним переговорным столом оказались и наши министры обороны, которые могли сами оценить, как выглядит недавний «потенциальный противник». Мы получили принципиальное согласие немцев содействовать становлению контактов между НАТО и ОВД. Тогда это был «прорыв», о котором 3–4 года до того трудно было даже помыслить.