На этом наш разговор окончился.
Почему выбор пал на меня?
Во время поездок в Москву я останавливался в гостинице «Россия». В гостинице «Москва» жил всего 2–3 раза. Многих интересовало почему. Ведь «по чину» мне была положена «Москва».
Но я как-то привык к «России». Там, на 10-м этаже, был номер, кажется, 98, окна которого выходили на Кремль. Придешь поздно вечером или ночью, усталый после дневной суеты, а тут тихо, далеко от шума улицы, от пьяных объяснений и полуночных драк у выхода из гостиничного ресторана. Перед глазами Кремль. Ночью, особенно когда он подсвечен, это не просто красивое зрелище — возникает какое-то особое состояние духа. Позднее Кремль стал местом моего постоянного пребывания, но и тогда я не стал равнодушен к его соборам, площадям, садам и парку. Мы любили семьей гулять по его территории. Иногда в праздничные дни ездили в Кремль, чтобы оттуда посмотреть салют.
В эту ночь мне заснуть не удалось. Не зажигая света, придвинул кресло к окну — прямо передо мной парили в ночном небе купола собора Василия Блаженного, величественное очертание Кремля… Видит Бог, о таком назначении я не думал!
Без малого четверть века я проработал на Ставрополье после университета, из них почти 9 лет — первым секретарем крайкома партии. Многое удалось сделать и понять, но немало проблем остались неразрешимыми. И дело тут было уже не только во мне, их решение упиралось в существующие порядки. Деятельность на посту секретаря краевого комитета партии меня удовлетворяла. Работал я, забывая обо всем, с желанием найти «архимедов рычаг», чтобы все переменить к лучшему в родном крае. Но время шло, и со мной стали заводить разговоры о переходе на другую работу.
В начале 70-х годов П.Н.Демичев интересовался, как бы я отнесся к предложению перейти на работу в ЦК заведующим отделом пропаганды. Ф.Д.Кулаков говорил о посте министра сельского хозяйства. Моя кандидатура, оказывается, обсуждалась и на предмет назначения генеральным прокурором СССР: состояние здоровья Руденко серьезно ухудшилось, встал вопрос о его замене, а дело это крайне непростое, если иметь в виду, какими критериями тогда руководствовались при принятии решений такого рода. Позднее заведующий административным отделом ЦК Н.И.Савинкин рассказал мне, что с моей кандидатурой не согласился А.П.Кириленко, сказав при этом: «Нашли топор под лавкой». Савинкин это понял так, что в отношении меня у них другие планы.
На все предложения подобного рода я реагировал негативно.
Впрочем, дело было, конечно, не только и не столько в моих настроениях. У членов Политбюро на мой счет были разные взгляды. Из доверительных разговоров с некоторыми работниками аппарата ЦК я знал, что кое-кому из руководства ЦК нынешний ставропольский секретарь с его независимым характером не по душе. Вот уж воистину, как говорил мой друг Николай Карпович Кириченко, первый секретарь Крымского обкома: «Не высовывайся из ряда, а то по роже дадут». Так что дальше обмена мнениями дело не продвигалось. Думаю, как раз это и было определяющим, так как при согласии в руководстве мое желание по тем временам мало что значило.
Кроме того, у нас на этот счет был безошибочный барометр — зарубежные поездки. Мне не раз звонили из отделов ЦК, спрашивая, не смогу ли я поехать в составе или во главе делегации в ту или иную страну. Бывало, я даю согласие, но в последний момент кто-то отводит мою кандидатуру. Объясняли так: «Знаешь, в руководстве считают, что край большой, нецелесообразно отрывать тебя от дел». Меня это не очень-то беспокоило. В таких случаях я задавал обычно ехидный вопрос: «А что, у тех, кто ездит за рубеж, дел мало, или они вообще отпетые бездельники?» Смеялись, на том разговор и заканчивался.
Ну, ладно с этими поездками. Куда важнее было другое. За все годы работы секретарем крайкома — с начала 1970-го и до ноября 1978-го, то есть за восемь с половиной лет, мне лишь один раз дали слово в прениях на Пленуме ЦК и раз на сессии Верховного Совета СССР: многие из моих коллег выступали многократно. Впрочем, я находил способы публично изложить свои позиции: писал в центральные и местные газеты, журналы. Немало бесед состоялось с секретарями ЦК, членами союзного и российского правительства.
При добром взаимном расположении, все чаще и острее становились наши споры с Кулаковым. Особенно запомнился наш разговор с ним поздней осенью 1977 года. Запомнился, наверное, потому, что в тот раз дело не ограничилось обменом мнениями.
Началось вроде бы с частных вопросов — с кредита и гарантированной денежной оплаты.
— Ведь как мы кредиты даем? — говорил я. — Если хозяйство плохонькое, убыточное — ему побольше; а если крепкое, передовое — ему ни кредитов, ни стройматериалов, крутись как хочешь. Те, кто может развернуть свой потенциал, лишаются нашей поддержки. А теперь? Вместо того чтобы крестьянин, колхоз, совхоз зарабатывал или разорялся, ввели гарантированную оплату труда, которая всех подравняла. Деревня лишается стимула к работе.
— Эх ты, умник, — ответил Кулаков, — сидишь у себя в Ставрополье и дальше носа не видишь. Здесь, в центре России, деревня погибает, земля зарастает лесом. Надо хоть что-то дать людям, чтобы последние не разбежались.
Фраза насчет «собственного носа» раззадорила меня…
— Если смотреть на проблему в плане «неотложных мер», то вы правы, помочь надо. Но сколько можно «принимать меры», «спасать», «вести борьбу» за урожай, за скот, за головы и хвосты? Ведь в той же деревне центральной полосы, где и осадки и прочие природные условия в норме, результаты никудышные и земля погибает. А раньше-то крестьянин жил, работал, кормил… Значит, политику надо менять. Вы гордитесь мартовским Пленумом 1965 года. И я считаю, что им можно гордиться. Это был крупный шаг к тому, чтобы решать проблемы села политически, то есть с точки зрения взаимоотношений с крестьянством в целом. Ну а теперь? Мартовский Пленум погублен: нарушили нормальный взаимовыгодный обмен между промышленностью и селом. Вот крестьянин и рассуждает: раз вы мне не платите за продукцию как положено, то плевать мне на все. Тем более есть гарантированная оплата. Деваться вам некуда, кредиты дадите, а возвращать он их не будет, потому что долг не за ним, а за вами… Перевернуто все вверх ногами…
Реакция Кулакова была бурной. По-человечески его можно было понять: и на Ставрополье, и на посту секретаря ЦК по сельскому хозяйству он за деревню стоял горой, выбивая для села трактора, комбайны, автомашины, запчасти, удобрения. И после всего этого — услышать такие слова. И от кого — от Горбачева!
И, не скрывая обиды, он рассказал, что идет подготовка нового Пленума ЦК по вопросам сельского хозяйства, однако председателем комиссии, вопреки ожиданиям, назначен А.Н.Косыгин, а не он, Кулаков, являющийся членом Политбюро и секретарем ЦК именно по этим вопросам. Его не ввели даже в состав комиссии.
Я был поражен. Ведь именно Косыгин в конце шестидесятых приложил руку к тому, что обернулось разрушением эквивалентного обмена между городом и деревней.
Хитровато улыбаясь, Кулаков предложил:
— А ты напиши обо всем, что сказал. — Он был уверен, что я откажусь. Но я согласился.
— Хорошо. Когда прислать?
— До первого января.
Работал я над запиской основательно. Получилось 72 страницы. Последнюю редакцию закончил в три часа ночи 31 декабря 1977 года и тут же отослал.
Кулаков прочел, показал помощнику Брежнева Голикову, а спустя два-три месяца позвонил мне:
— Слушай, Михаил, а что, если твою записку разослать членам комиссии Политбюро?
Я ответил, что писал ее лично ему, а для комиссии надо доработать. Он согласился, но просил сделать все побыстрее. Через неделю сокращенный вариант записки был отправлен в ЦК. В нем были сохранены все основные положения. В таком виде она и была разослана по комиссии Политбюро.
Сам июльский Пленум запомнился очень хорошо. С докладом «О дальнейшем развитии сельского хозяйства СССР» 3 июля выступил Брежнев. Начались прения. На второй день, 4 июля, выступали: министр сельского хозяйства СССР В.К.Месяц, первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии П.М.Машеров. После секретаря Амурского обкома слово предоставили мне. Это было мое первое выступление на Пленуме ЦК — на девятом году работы секретарем крайкома. Я твердо решил: хотя бы в спрессованном и «упакованном» виде сказать то, о чем писал в записке…
Обычно в зале заседаний обстановка рабочая. Если даже то или иное выступление не заинтересовало, присутствующие сохраняют спокойствие, может быть, даже чрезмерное. Однако определенный звуковой фон — от перешептываний и шуршания газет — все же был.
Началось мое выступление, и, по мере того как я развертывал свою аргументацию, в зале возникла какая-то напряженная тишина. За моей спиной в президиуме сначала тоже было тихо, а потом до меня стали доходить какие-то реплики.
Когда, закончив выступление, я сел на свое место, министр сельского хозяйства Российской Федерации Л.Я.Флорентьев, мой давний добрый друг, большой мудрец, шепнул:
— В общем-то, все хорошо. Но зря не послушался — я же советовал тебе кое о чем не говорить. Уж очень занервничали в президиуме.
Почему же в ноябре 1987-го выбор пал все-таки на меня? Что произошло? Вспомнилась фраза Черненко: «Леонид Ильич исходит из того, что ты на его стороне». Так что же, есть другая сторона, где она, что из себя представляет, и кто на «той стороне»?
Я знал о разных точках зрения по тем или иным проблемам, о спорах в руководстве страны. Но воспринимал это как обычное явление, стремление в дискуссиях найти оптимальные варианты решений. Уже работая в ЦК, понял, что это были не просто различия мнений, а нечто большее — наличие группировок в составе руководства и борьба между ними. И все же не следует заблуждаться на сей счет, думать, что речь шла о борьбе между «реформаторами» и «консерваторами». Нет, это были люди одной «веры» и приверженцы одной системы. Соперничество группировок означало не что иное, как борьбу за власть. Брежнев искал опору» Сначала это были Гречко и Кириленко, затем Громыко и Устинов и уж потом Андропов и Кулаков, а еще Щербицкий с Кунаевым, Рашидов и Алиев… Я не говорю о тех, кто находился на других ступенях иерархической лестницы и на кого также опирался Брежнев. Но сейчас я подумал, что ведь консолидация в ПБ вокруг генсека в конечном счете обернулась не столько позитивными, сколько негативными последствиями, реанимацией в новых формах сталинизма, ограничениями демократии. Так что не такое уж безобидное дело — подавление одной группы другой.