ии.
После апрельского Пленума некоторые члены Политбюро стали высказывать мнение о целесообразности совмещения постов Генерального секретаря и Председателя Президиума Верховного Совета, как это было при Брежневе, Андропове, Черненко[7]. С этим я не согласился. Во-первых, для меня было далеко не безразлично, как это будет воспринято обществом. Во-вторых, на таком масштабном и ответственном развороте не хотел дополнительных нагрузок, которые отвлекали бы внимание, время и силы. Наконец, в тот момент было важным произвести замену министра иностранных дел, и я не видел иного варианта, как выдвижение Громыко на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Крупный политик и дипломат, умудренный опытом человек, — словом, личность незаурядная. Он стремился к контактам со мной, подчеркивая готовность лояльно сотрудничать.
Правда, Громыко рассчитывал сохранить за собой монопольное влияние на сферу внешней политики. Но уже скоро убедился, что это для меня неприемлемо. Как он реагировал? Спокойно. Умения адаптироваться к ситуации ему было не занимать, в этом состоял его талант, секрет непотопляемости.
Почему надо было менять министра иностранных дел? Предстояло радикально реформировать внешнюю политику, и ясно было, что это затронет многочисленных наших партнеров в международных делах — и союзников, и нейтралов, и противников, с которыми надо было искать формулу примирения. Крутой поворот в этой сфере был невозможен без обновления во внешнеполитическом ведомстве. Для Громыко такая задача была уже не по силам.
Впрочем, мое предложение было весьма почетным, и Андрей Андреевич принял его с удовольствием, рассматривая как достойную оценку своих заслуг перед Отечеством. Я никоим образом не изолировал его от участия в обсуждении вопросов внешней политики, как и внутренних проблем, напротив, считал ценной возможность обратиться к его памяти и опыту.
После нашего разговора с Громыко, о котором, кстати, никто до поры не знал, вопрос этот перешел в практическую плоскость. В итоге долгих размышлений я остановил свой выбор на Шеварднадзе.
С Шеварднадзе мы познакомились еще на XII съезде комсомола. Тогда он не совсем гладко говорил по-русски, не был, как принято говорить, молодежным вожаком, «заводилой», выдающимся оратором. С расхожей точки зрения — «нетипичный грузин», очень уж сдержанный и внутренне собранный. Но было в нем нечто располагавшее к общению. Встречались мы, как я уже рассказывал, и будучи секретарями: он — ЦК Компартии республики, я — крайкома, затем ЦК КПСС. Между ставропольцами и грузинами издавна существовали живые связи, и мы с Эдуардом Амвросиевичем всячески содействовали их развитию. Конечно, ни он, ни я не предполагали, к чему могут привести эти контакты несколько лет спустя.
Со временем между нами сложились доверительные взаимоотношения, позволявшие обо всем говорить откровенно. Я имел возможность убедиться, что ко многим ключевым проблемам политики, в том числе — международной, у нас общий подход. Став генсеком и размышляя о кадрах, я пришел к мысли о том, что именно такой человек, способный размышлять и убеждать, наделенный восточной обходительностью, может справиться с новыми задачами на поприще внешней политики.
Через несколько дней после разговора с Громыко мы снова встретились для обсуждения вопроса о его преемнике. Он рассчитывал выдвинуть на этот пост кого-то из дипломатов. Говорил о Корниенко, назвал и сам же отклонил Воронцова, в то время посла во Франции. Упоминалась и кандидатура Добрынина, хотя он его не жаловал, видимо, понимал, что тот во многом ему не уступает, а может быть, и превосходит.
Когда я спросил Андрея Андреевича: «Как вы смотрите на Эдуарда Шевардназде?» — первая его реакция была близка к шоку. Ожидал чего угодно, только не этого. Однако в считанные секунды справился с собой, стал рассуждать, взвешивая «pro и contra».
— Вижу, вы не воспринимаете Шеварднадзе, — сказал я, — что ж, давайте подумаем, кто лучше.
И вдруг слышу: «Нет-нет, это ведь, как я понимаю, ваше выношенное предложение».
— Хорошо, давайте еще подумаем, а затем продолжим разговор.
В следующий раз в разговоре участвовали Чебриков и Лигачев. Отметив, что сейчас нам не удастся заменить Громыко человеком, равным ему по опыту, я заключил:
— Размышляя о будущем министре, всякий раз прихожу к выводу, что он должен быть крупной политической фигурой. И в связи с этим склоняюсь к кандидатуре Шеварднадзе.
Обмен мнениями свелся к следующему. Эдуард Шеварднадзе — личность, несомненно, незаурядная, сформировавшийся политик, образован, эрудирован. Работая в трудное время в Грузии, прошел большую политическую школу как секретарь ЦК Компартии республики и кандидат в члены Политбюро. В курсе внутренней и внешней политики страны, занимает новаторские позиции. Конечным итогом было согласие. После этого я позвонил Шеварднадзе в Тбилиси и сказал, что мы предлагаем ему пост министра иностранных дел. Последовала длинная пауза.
— Все, что угодно, мог ожидать, только не это. Я должен подумать. И вы еще должны подумать. Я не профессионал… Грузин… Могут возникнуть вопросы. А как Громыко?
Сообщил, что Громыко, Лигачев, Чебриков поддерживают его кандидатуру, и попросил прибыть в Москву. На следующий день мы еще раз с ним побеседовали. Затем я пригласил членов Политбюро, и вопрос был решен. 1 июля на Пленуме ЦК Шеварднадзе был избран членом Политбюро, а 2-го на сессии Верховного Совета назначен министром иностранных дел СССР. Сессия избрала Громыко Председателем Президиума Верховного Совета СССР.
Реакцию на назначение Шеварднадзе в стране и в мире можно охарактеризовать как крайнее недоумение. Многие выражали непонимание и несогласие с тем, что такую важнейшую функцию союзного государства доверили не русскому человеку. Но искушенные люди разгадали замысел Горбачева: «Воздал должное Громыко и одновременно обеспечил себе свободу рук во внешней политике, поставив на это дело близкого человека, соратника».
На июльском Пленуме от обязанностей члена Политбюро и секретаря ЦК был освобожден Романов. Секретарями ЦК избраны Ельцин и Зайков, заведующим отделом пропаганды утвержден Александр Яковлев, а заведующим общим отделом — Анатолий Лукьянов.
Встретившись с Романовым, я достаточно откровенно дал понять, что для него нет места в составе руководства. Воспринял он это болезненно, хотя возразить было нечего. Я сказал, что предпочитаю не доводить дело до обсуждения в Политбюро, лучше решить все на добровольной основе. Романов всплакнул, но в конечном счете принял это предложение. На Пленуме вопрос о нем решился спокойно, членом ЦК он остался.
Непросто решился вопрос об уходе на пенсию Тихонова. Вроде бы все ясно: человеку без пяти минут 80, во главе правительства, тем более — вступающего на путь реформ, должен стоять политик, обладающий запасом сил и времени, способный заглянуть в завтра. Тихонов же был деятелем не то что вчерашнего, скорее позавчерашнего, сталинского времени. Но у него на этот счет было собственное мнение. Был уверен, что не обойдутся без его услуг, и в первом нашем разговоре выразил готовность «поработать в новой интересной обстановке».
Я вежливо отклонил это предложение и, напирая в основном на трудности предстоящих преобразований, необходимость позаботиться о здоровье ветеранов, послуживших стране, дал понять, что ему надо уходить на пенсию. Здесь выяснилось, что Тихонов все-таки был готов к такому исходу дела. Он попросил не оставить без внимания условия его дальнейшего бытия, и я пообещал сохранить все, чем он пользовался. В конце сентября его освободили от обязанностей главы правительства, а в октябре на Пленуме ЦК вывели из состава Политбюро.
При обсуждении кандидатур на пост предсовмина всплывали многие имена, но в конце концов выбор свелся к двум: Рыжков или Воротников. Виталий Иванович неплохо зарекомендовал себя на посту главы правительства Российской Федерации, за плечами у него был большой и многообразный опыт руководящей деятельности. Он располагал к себе взвешенностью суждений, вдумчивой, спокойной манерой решать дело. Но тот факт, что в РСФСР не было своего ЦК и фигура главы правительства приобретала особый смысл, говорил за то, чтобы оставить Воротникова на этом посту.
Выбор в пользу Рыжкова был, конечно, продиктован не только этим. Мы с ним плодотворно сотрудничали еще при Андропове, и во многих случаях обнаружилась близость наших взглядов на положение в экономике, понимание острой нужды в коренной ее реконструкции. Совпадали и политические позиции, по крайней мере, не помню каких-либо существенных расхождений по этому поводу. Мне импонировали человеческие качества Николая Ивановича — четкость, иногда резкость суждений, никогда не переходившая в грубость, деловая хватка, воспитанная в годы практической деятельности на производстве.
Наши отношения не оставались безоблачными. Развитие событий ставило обоих перед непредсказуемыми ситуациями, взгляды каждого претерпели эволюцию, не обошлось без моментов непонимания, обиды и даже раздражения. Не рассудить, кто был прав в каждом конкретном случае (ко многим эпизодам я буду не раз возвращаться), но при всем этом должен сказать, что и сейчас считаю правильным тот выбор. Рыжков был моим первым соратником в деле реформ, мы действовали тогда в одном ключе, и, что бы ни случилось потом, за это товарищество я останусь ему благодарен.
Следующей по значению кадровой проблемой стала смена первого секретаря МК, в просторечии — московского губернатора. Всем было очевидно: руководство столицы выдохлось, полагаться на его способность работать по-новому безрассудно. Москва, которую торжественно обещали превратить в «образцовый коммунистический город», переживала серьезные трудности с жильем и снабжением, падал ее производственный и интеллектуальный потенциал. Конечно, тогдашнее состояние столицы может считаться образцовым по сравнению с тем, во что превратили ее за два года своего правления наши демократы. Но все, как известно, познается в сравнении. Тогда мало кто сомневался в необходимости замены Гришина, хотя сам он думал по-другому и даже претендовал на более высокие посты. Человек крайне самоуверенный и болезненно властолюбивый, он не терпел вокруг себя сколько-нибудь ярких, самостоятельно мыслящих людей. Неудивительно, что в Московском комитете не оказалось фигуры, обоснованно претендующей на роль «первого», — пришлось искать ее на стороне. Так совпало, что одновременно надо было менять председателя Моссовета. В.Ф.Промыслов, занимавший этот пост на протяжении двух десятилетий, прослыл бездельником. Он умел и себя подать публике, и начальству «втереть очки», на том держался.