На упоминавшемся совещании редакторов приводилось много фактов, свидетельствовавших, что бюрократия держит прочную оборону и не выпускает прессу из-под своего жесткого контроля. Да и сама она не всегда действовала боевито, больше робела, по привычке гнула спину. Мы стали поощрять в центральных органах статьи в поддержку региональной прессы. Печатались обзоры наиболее интересных выступлений местных газет, брались под защиту корреспонденты, подвергшиеся преследованию за критику.
Развертывание гласности тормозила не только позиция номенклатуры. Корни уходили в саму систему руководства средствами массовой информации, унаследованную от сталинских времен. Центр сохранял тотальный контроль за этой сферой «от Москвы до самых до окраин». Были ли это партийные газеты или профсоюзные, комсомольские, Союза писателей, организаций рыбаков, охотников, ветеранов — кого угодно, над всеми стоял агитпроп. Все редакторы утверждались в партийном порядке. Раз или два в месяц в отделе пропаганды ЦК проводились встречи с главными редакторами, иногда с участием зампредов Совмина и министров. Давались хвалебные либо осуждающие оценки публикациям, указания, что и как писать. Любое изменение, касающееся, скажем, периодичности, объема, количества полос в газетах и журналах, допускалось исключительно с согласия Секретариата ЦК. В аппарате постоянно «отслеживали», что публикуется, инструкторы докладывали руководству свои наблюдения и оценки, конформисты поощрялись, «критиканы» сурово наказывались.
Не могу не упомянуть о цензуре, которая играла огромную роль в «охране» режима. Официально этот орган именовался вежливо — Главлитом, и он должен был следить за неразглашением государственных секретов. На деле это был своего рода идеологический КГБ, перед которым буквально трепетали редакторы и издатели. В функции Главлита входил бдительный надзор за периодикой, и особенно библиотеками, архивами. По его представлениям утверждались списки запрещенной литературы, указывалось, что следует держать в спецхране, что «секретно», «совершенно секретно», «для служебного пользования».
Практика эта была отменена в 1988 году, и это тоже стало одним из завоеваний гласности. Главлит еще оставался, но утратил прежние функции. Постепенно была упразднена и система спецхранов. Списки книг, подлежащих запрету или полузапрету, несколько раз пересматривались, пока все они не были возвращены на открытые для всех книжные полки. В числе первых были книги А.И.Солженицына.
Пресса выходит из-под контроля
Между тем читатель начал проводить различие между официальными изданиями, которым полагалось строго выдерживать партийную линию, и менее скованной печатью. Подписка на газеты и журналы осенью 1986 года дала любопытные результаты: «Комсомолка» — на 3 миллиона больше, «Советская Россия» — на 1 миллион, «Известия» — на 40 тысяч, «Коммунист» — на 70 тысяч, «Правда» прибавила немного.
Стали возникать «вольные» издания, взявшие на себя роль возмутителей спокойствия. Началось это с «Московских новостей», чьи смелые публикации то и дело вызывали переполох в соответствующих инстанциях. Приходилось не раз брать под защиту редактора Егора Яковлева, хотя и мне он доставлял немало хлопот. Вослед «МН» двинулся «Огонек». До того это был сугубо парадный официоз, сначала грибачевский, потом сафроновский[9]. Когда освободилось место главного в журнале, стали обсуждать, кого назначить. Все были согласны с тем, что надо сделать это популярное иллюстрированное издание активным проводником перестроечных идей. Называлось несколько кандидатур, в конце концов Лигачев предложил Коротича, на том и порешили. Почему выбор пал на него? Он к этому времени опубликовал в «Правде» несколько интересных статей. Привлекало и то, что человек вроде «со стороны», не связан с московской групповщиной. Егору Кузьмичу больше всего импонировало, что Коротич выступает «с классовых позиций», против буржуазной идеологии и культуры.
При новом шефе «Огонек» воспрянул, вызвал большой резонанс острыми выступлениями на актуальные темы, волновавшие общество. Но затем, увы, редакция скатилась на односторонние, в известной степени даже клановые позиции. Разгоревшаяся у нее полемика с изданиями других направлений приняла ожесточенный, временами неприличный характер. Появились призывы к различным группировкам литераторов прекратить свары, больше думать о проблемах, которыми озабочено общество. Ну а после неудавшейся попытки избраться в народные депутаты Коротич, похоже, вовсе охладел к «Огоньку» и укатил в США, оставив его хиреть на чьем-то попечении. Печальный финал издания, которое вместе с «Московскими новостями» сыграло роль рупора сторонников перестройки на первом ее этапе.
Теоретический и политический орган ЦК КПСС «Коммунист» с самого начала перестройки выступал против новых идей. Удивляться не приходилось: возглавлял журнал самонадеянный философ, фанатичный приверженец схоластики «развитого социализма» Косолапов. Первые месяцы я как-то с этим мирился, не хотелось выглядеть лидером, который «расправляется» со ставленниками предшественников. Но эта терпимость стала вызывать недоумение, да и дело требовало срочно укрепить, как тогда принято было говорить, руководство ведущего партийного издания. Всплыла кандидатура Ивана Тимофеевича Фролова. Он был членом-корреспондентом Академии наук СССР, отличился в свое время смелыми выступлениями против лысенковщины. Успешно руководил журналом «Вопросы философии», но был снят с этого поста известным мракобесом, заведующим отделом науки ЦК Трапезниковым. Работал в журнале коммунистических и рабочих партий «Проблемы мира и социализма». Словом, подходил «по всем статьям».
Фролов стал главным редактором «Коммуниста», и очень скоро уровень журнала резко повысился, он активно включился в разработку и пропаганду перестроечных идей. В это время я поближе узнал Ивана Тимофеевича, оценил независимость его суждений. Это и определило выбор Фролова в качестве помощника по идеологическим проблемам, когда такой вопрос встал передо мной. Годы сотрудничества с ним выпали на самый ответственный этап наших поисков, анализа прошлого, теоретических разработок актуальных проблем перестройки.
Роль активного катализатора в критике всего негативного, что унаследовало общество от застойного периода, сыграла «Правда». Поначалу она задавала тон в очистительной работе, на нее равнялись другие издания. Газета «забирала» все выше в смысле должностного положения критикуемые, ставила крупные проблемы экономических преобразований.
Но вот парадокс: чем шире становился поток гласности, чем смелее выступали редакции других газет, тем суше, скучнее, ортодоксальнее становились материалы, публикуемые центральным органом партии. Из положения лидера «Правда» переходила в положение замыкающего, с реформаторских позиций сползала на консервативные. Падала популярность газеты, сокращался тираж, и это при том, что партийные комитеты в той или иной форме способствовали ее распространению.
Главный редактор Виктор Афанасьев не скрывал своих антипатий к демократическому процессу, вышедшему на новый виток, за пределы идеологической ортодоксии. Он сориентировался на тех членов Политбюро, которые уже сделали для себя вывод, что «перестройка пошла не туда». В результате «Правда» с определенного времени превратилась в рупор противников реформ. Это происходило при поддержке Лигачева, в чем я еще раз убедился, прочитав его книгу, в которой расточаются похвалы Афанасьеву.
Вокруг «Правды» все больше складывалось негативное общественное мнение. К тому же и в самом коллективе газеты к «главному» высказывалось много претензий. Людей возмущало его равнодушие, откровенное пренебрежение к мнению сотрудников, всегдашняя занятость очередной своей книгой в ущерб делам редакции. Словом, вопрос о замене редактора назрел. Называли Примакова, Болдина, Ненашева. Даже Капто… В конце концов мой выбор пал на того же Фролова. Скажу откровенно, хотелось иметь на этом ответственнейшем посту человека, не только подходящего по всем профессиональным измерениям (академик, опытный редактор), но и на которого можно было положиться.
Поляризация общественного мнения
Постепенное освобождение прессы от агитпроповского диктата выявило растущую дифференциацию взглядов на идущие в стране процессы. Образовались два полюса. Один — реформаторский, к которому тогда еще примыкало и радикально-разрушительное крыло. Другой — умеренно консервативный, из которого опять-таки тогда еще не выделилась откровенно реваншистская группировка.
Это — если говорить схематично. Разброс мнений и позиций был большой. Много было «промежуточных», центристского толка взглядов внутри обозначенных лагерей. Газеты, журналы как бы разошлись по своим «окопам», стали выразителями определенных социальных устремлений и политических течений. Развернулась яростная борьба: грубые обвинения, нападки, брань и клевета, полоскание на виду у всех грязного белья. Противопоставление оценок и взглядов то и дело перерастало в беспринципную склоку, за которой скрывались корыстные интересы определенных групп или новых хозяев средств массовой информации. В такие моменты я шел на встречи с прессой, с тем чтобы остудить страсти, напомнить об ответственности журналистов перед народом. На какое-то время удавалось утихомирить противостоящие стороны, но потом полемика разгоралась с новой силой — по логике эскалации. В этой свалке участвовали практически все, внося свой «оригинальный вклад».
Гласность вырывалась из рамок, которые первоначально пытались ей определить, приобрела характер независимого от чьих-то указов и, директив процесса. С точки зрения демократизации общества плюсы' очевидны. Но много появилось и минусов. Беспринципная перепалка в средствах массовой информации сеяла в обществе ненависть, вражду, непримиримость.
Так случилось с оценкой пути, пройденного страной после Октября 1917 года. Пожалуй, ни одно из направлений гласности не имело столь сильного резонанса и не произвело такого психологического шока, как восстановление достоверной, а не мифологической, идеализированной и романтизированной истории советского периода, включавшей наряду с многими образцами народного героизма и бесспорными достижениями в социальном устройстве чудовищный разгул бюрократии, массовые репрессии, тоталитарное подавление свободной мысли. Люди жадно набросились на публикации с разоблачением творившихся преступлений, накатилась вторая после XX съезда волна развенчания Сталина, полной мерой досталось Брежневу, а затем дело дошло до переоценки и самого Ленина, марксистской идеологии, принципов социализма.