Гриппенберг сложил с себя полномочия командующего армией и послал телеграмму в Санкт-Петербург, царю, с объяснением, почему он это сделал. Попросил разрешения приехать в столицу и лично, «вживую» рассказать о том, что происходит на фронте.
Свидетельств того, что царь ответил на телеграмму Гриппенберга, нет — он продолжал по-прежнему доверять «бабушке в галошах» — генералу Куропаткину.
Хоть и было много снега, валил он с небес и валил, и выглядела зима под Мукденом страшной, лютой, а морозов особых не было. Многие офицеры так и не надели на головы папахи — предпочитали ходить в фуражках, щегольски сдвинув их на одно ухо.
Поскольку Куропаткин в ход событий ещё не вмешался, то здорово пахло победой — в воздухе носился её хмельной дух, смешанный с запахом хорошего вина.
Все беды начались, когда вялый, словно невыспавшийся, нерешительный Куропаткин высунул голову из тёплого бабьего капора наружу и отдал первое приказание... Вскоре Корнилова вызвал к себе генерал Добровский:
— Лавр Георгиевич, выручайте! Кроме вас послать больше некого...
— Что случилось?
— Второй стрелковый полк на плечах японцев ворвался в деревню Чжантань-Хенань и попал под сильный огонь. Командир полка Евниевич погиб...
— Господи, — не выдержал Корнилов. Полковника Евниевича он хорошо знал. — Толковый был командир!
— Полк залёг под огнём. Его надо срочно вывести, иначе японцы вырубят полк целиком, не оставят ни одного солдата.
Вскочив на лошадь, Корнилов бросил ординарцу — прыткому тамбовскому парню по фамилии Федяинов:
— За мной!
Федяинов также поспешно вскочил на лошадь, шлёпнул её ладонью по гулкому боку.
Под копытами чавкал, летел в разные стороны мокрый снег, тяжёлые сырые облака, низко повисшие над дорогой, тряслись и мотались из стороны в сторону в такт лошадиному бегу.
Неожиданно над дорогой с трубным гудом пронёсся снаряд, лёг на боковину пологой, с облезлой макушкой сопки. Вывернутая наизнанку земля покрыла сопку чёрным бусом. Корнилов в сторону взрыва даже не повернул головы — пригнувшись, продолжал скакать.
За первым снарядом принёсся второй, всадился в неубранное гаоляновое поле, расположенное в низине между двумя взгорбками, в воздух взлетел высокий плоский столб, снег, собравшийся на поле, разом вскипел и сделался чёрным. Федяинову стало страшно, он ткнулся головой в шею лошади и зажмурил глаза.
Стрельба была неприцельной, японцы послали эти снаряды случайно, но всадники попали точно в вилку, и третий снаряд мог накрыть дорогу вместе с людьми, ординарец это понимал хорошо, потому так и жался к шее лошади.
Но третий снаряд не пришёл, стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась.
Полк Евниевича, зажатый в лощине, лежал под огнём уже целый час. Весь, до последнего солдата, был на виду... Не оставалось никаких сомнений: если полк поднимется, то тут же будет скошен японскими пулемётами.
Корнилов соскочил на землю, бросил повод ординарцу:
— Скачи обратно! Доложи, что до полка я добрался благополучно и принял его.
Федяинов послушно подхватил повод и развернул лошадь. Под копыта коню попала японская фуражка — новенькая, с ярким красным околышем и синим верхом, похожая на цветной поварской колпак с прикреплённым к нему лаковым козырьком, — конь вдавил головной убор в грязь, расплющил кокарду. Федяинов прикрикнул на него, конь протестующе мотнул головой и тем не менее перешёл на галоп, вскоре Федяинов исчез за пологой, издырявленной снарядами сопкой.
— Только бы не побежал полк, только бы не поднялся, — пробормотал Корнилов, пробираясь лощиной к лежащим солдатам, — если поднимется — будет плохо. Только бы не поднялся.
Стало понятно, какой манёвр решил совершить погибший Евниевич.
Над головой с тугим треском лопнула шрапнель, горячее свинцовое сеево рассыпалось кругом — дробь с шипеньем всаживалась в чёрный снег, взбивала тёмный пар, Корнилов на шрапнель даже внимания не обратил.
Евниевич, взяв с ходу одну деревню, решил по пологой лощине, которую сейчас одолевал Корнилов, неприметно пройти ко второй — к деревне Вацзявопу, битком набитой японцами, — но попал под сильный огонь. Лощина оказалась хорошо пристрелянной, и полк залёг. Полковник погиб. Теперь надо было спасать людей, оттягивать их к деревне Чжантань-Хенань.
Хоть и трудны были сложные китайские названия для русского уха и тем более — для языка русского, сразу не возьмёшь, но Корнилов выговаривал их легко.
К Корнилову подполз капитан в разодранной шинели, испачканной грязью.
— Господин подполковник!
Это был капитан Луневич, с которого, собственно, и началась эта рискованная атака, — именно Луневич мерной январской ночью взял Чжантань-Хенань.
— Капитан, полк будем выводить из-под огня, — сказал ему Корнилов, — иначе нас всех тут положат. Ваша задача — организовать прикрытие. Я займусь отходом.
Луневич обрадованно кивнул подполковнику.
— Берите добровольцев. Чем ближе вы подойдёте к деревне — тем лучше.
— Задачу понял, — по-неуставному произнёс Луневич и уполз.
Вскоре по окраинным домам деревни, где мелькали сине-красные фуражки японцев, грохнул винтовочный залп, следом застучал пулемёт.
— Молодец, Луневич! — похвалил капитана Корнилов.
Утром Корнилов подсчитал потери. Прореха, образовавшаяся в полку Евниевича, была немалая — двенадцать офицеров и пятьсот тридцать восемь солдат. Из боя было благополучно вынесено знамя, вытащены все раненые, а также все пулемёты.
Деревня Чжантань-Хенань оказалась забита трофеями. В девять тридцать утра девятнадцатого января в неё прискакал Добровский со своим конвоем.
Солдаты, стоя на улице, чесали затылки, разглядывая диковинные японские знамёна с изображением драконов и змей, украшенные яркими солнечными дисками.
— Из этих тряпок хорошо бы нам несколько скатертей в деревню на столы сгородить, — задумчиво произнёс Федяинов. — Там эти флаги в самый раз, а тут что с ними делать?
— Пусти на портянки.
— Портянки будут плохие, шёлк — материя скользкая, в сапоге будет сбиваться в комок — с мозолями потом намаешься. Нет, на портянки флаги не годятся.
— Тогда сделай из какого-нибудь стяга носовой платок.
— Это ж какую швыркалку надо иметь, чтобы её таким платком утирать. В такой платок вся деревня может сморкаться.
Вдалеке погромыхивало одинокое орудие — то ли наше, то ли японское, не разобрать — расстояние размывало звук. Над фанзами летали большие чёрные птицы.
Соскочив с коня, Добровский обнял Корнилова.
— Спасибо, Лавр Георгиевич, вы спасли полк. А у нас новости. Куропаткин вместо Гриппенберга на Вторую армию поставил генерала Каульбарса, на Третью — генерала Вильдерлинга.
Бильдерлинга Корнилов знал — ещё совсем недавно тот командовал Семнадцатым корпусом. Средний генерал среднего роста средних возможностей — всё среднее. От Куропаткина Бильдерлинг — в восхищении, и тот, понимая, что малоразговорчивый, с покладистым характером немец никогда не посмеет ослушаться начальства, отдал ему в руки армию.
— Комментариев на эти назначения у меня нет. — Добровский развёл руки в стороны. — Теперь — новость тревожная. На юге скапливаются значительные силы японцев. Похоже, генерал Ноги собирается пойти на выручку генералу Оку.
Добровский не ошибся: Ноги действительно двигался на помощь своему незадачливому коллеге. Человек предприимчивый, умный, хитрый, Ноги считал, что победа должна быть добыта любым способом, победителю прощается всё — обман, жестокость, трусость, коварство, пренебрежение нормами, обязывающими армию гуманно обращаться с пленными, и так далее. Ноги был достойным сыном Тенно[20], божественного микадо.
Стремясь сбить Куропаткина с толку, Ноги распространил слух, что собирается повернуть свои войска во Владивосток и взять его штурмом — это раз, и два — послал один японский эскадрон в полосу отчуждения КВЖД навести там шороху и цели своей достиг... Генерал Чичагов, начальник охраны дороги, у которого под командованием находилось двадцать пять тысяч человек, забил тревогу и стал бомбить Куропаткина телеграммами: «Японцы собираются захватить КВЖД, идут целыми полчищами», Куропаткин же, вместо того чтобы прикрикнуть на Чичагова, ослабил фронт, снял с него несколько сильных частей — в совокупности целый корпус — и перебросил в зону отчуждения.
Хитрецам, отмечавшим праздники рисовой лапшой, это только и надо было.
Хмурым утром семнадцатого февраля пять японских батальонов атаковали деревню Чжантань-Хенань. Плоские, скудно освещённые фигурки японских солдат передвигались по снегу, замирали, вскакивали, падали... Погромыхивала артиллерия.
Японцев подпустили совсем близко, так, что можно было различить их лица, и дружно ударили из пулемётов. Японцы бросили несколько дымовых шашек, прикрылись клубами вонючего сизого дыма и отступили.
В двенадцать часов дня они повторили атаку. Безуспешно. Седьмой полк бригады Добровского прочно удерживал деревню, сдавать её не собирался. К японцам тем временем подошло подкрепление, и они вновь двинулись на Чжантань-Хенань.
Половина фанз в деревне уже была разбита, на окраине горели сараи с углём, густой дым низко стелился над землёй, уносился в поле — уголь, если он разгорелся, будет полыхать долго, вонь его разъедала людям глаза и ноздри, из уцелевших фанз доносился ядрёный русский мат. Очередная атака японцев была также отбита.
Не спал Корнилов уже двое суток. К вечеру почувствовал: если он сейчас не прикорнёт хотя бы на полчаса, то свалится с ног. Он отполз в угол фанзы, где было устроено пулемётное гнездо, и ткнулся головой в кучу соломы. К нему по-пластунски подгрёбся Федяинов с бутылкой ханки, заткнутой кукурузным початком:
— Это вам, ваше высокоблагородие, если замерзать будете... Хотел достать спирта, но не удалось. Не обессудьте.
— Не обессужу, — тяжёлым, неповоротливым языком проговорил Корнилов, отпил немного из бутылки и закрыл глаза. — Разбуди меня через двадцать пять минут, Федяинов, ни позже, ни раньше, ладно?