В Харбине осталось несколько тысяч русских.
Оружие в городе имелось — винтовки, но к трёхлинейкам не было патронов, гарнизон харбинский не мог похвастаться своей военной мощью — восемь рот и десять конных сотен, а также писарская и музыкантская команды. Все, даже те, кто валялся в госпитале на койке, встали под ружьё. Поскольку в городе не оказалось ни одной пушки, рабочие Главных механических мастерских попытались отлить пушку из меди, но из благой затеи ничего не получилось: из орудия этого нельзя было стрелять. Кроме того, продукты в городе находились на исходе, а все дороги в Харбин были перекрыты.
Харбин уже успел расстроиться, сделался громоздким — вдоль быстрой, с рыжеватыми опасными волнами Сунгари встало несколько разобщённых, почти не связанных друг с другом районов — Пристань, Новый город, Старый Харбин, Затон. Территория была большая, чтобы защитить её, требовались немалые силы, поэтому те, кто оставался в городе, стянулись к пристани. Так было проще защищаться — это раз, и два — если их всё-таки сбросят в воду, по воде можно будет уйти от погони.
Ранним утром тринадцатого июля 1900 года в Харбине стали рваться снаряды — с запада подошли враждебно настроенные китайские части. Значительные силы приближались с юга. Через несколько часов разведчики отметили клубы пыли, поднявшиеся на востоке, — оттуда тоже накатывался враждебный вал.
Харбин обложили со всех сторон. По прикидкам, город окружили не менее шести тысяч человек. Оставалось одно — сопротивляться.
Сопротивление было успешным: защитники города не только остановили наступающих, но и сами перешли в наступление и взяли ханшинный завод. Водка, которую здесь выпускали, сводила скулы и могла довести питока до обморока. На заводе было захвачено два орудия, несколько знамён, три сотни винтовок — не менее — и много патронов. Кроме этого, харбинцы захватили большой гурт скота и несколько подвод с продовольствием. Жить защитникам города стало веселее.
Ночью добровольцы-охотники сделали вылазку на противоположный берег Сунгари и обнаружили, что берег пуст: китайцы неожиданно дали деру, причём настолько поспешно, что бросили даже подводы с патронами. Охотники были довольны.
Через сутки конный отряд харбинцев догнал пеший строй китайцев и развернул его в сторону Хуланьчена, несколькими ловкими ударами вколотил их в этот невзрачный пыльный городок и запечатал там. Следом харбинцы в пух и в прах разнесли большой отряд китайцев, наступавший со стороны Ахиче. Бой этот был трудным, с потерями: харбинцы не досчитались тринадцати человек убитыми и сорока трёх — ранеными.
Тем временем к китайцам подоспело новое подкрепление — пришли войска сразу из двух провинций — из Цицикара и Гирина. Китайцев пришло так много, что воевать с ними было уже бесполезно, оставалось лишь укрыться в Харбине и, уповая на помощь Всевышнего, ждать подхода своих.
Подмога подошла двадцать первого июля — на реке Сунгари показались пароходы, идущие под флагами Отдельного корпуса пограничной стражи. Привёл корабли начальник штаба Приамурского округа генерал Сахаров.
Корнилов вспомнил дни, проведённые во время восстания «ихэтуаней» в Кашгарии, и грустно улыбнулся.
Хоть и чужая это земля — Харбин, а уже так обильно полита русской кровью, что кажется роднее родной — и степь здешняя с её ветрами, пахнущими травой и коровьим молоком, и Сунгари с плотной желтоватой водой, в которой водятся трёхпудовые сазаны, — наверное, даже в Волге таких боровов нет, слишком уж здоровы, — и дома эти, любовно сложенные — не наспех, а с толком и с чувством, свидетельствующие о том, что люди пришли сюда надолго и намерены расположиться здесь основательно, на долгие годы.
Впрочем, что касается самого Корнилова, то он и сейчас не был согласен с точкой зрения всесильного « графа Полусахалинского»: не сюда бы ему вкладывать деньги — а в российский Дальний Восток, не в Китай — а в убогое, полунищее Приамурье. Во-первых, и деньги эти были бы целее, и приключений на свою, пардон, задницу русские имели бы меньше, и крови нашей было бы пролито меньше на чужой земле, а во-вторых, эта дорога дала бы работу русскому человеку, это рубли, которые русские мужики приносили бы к себе в дом, своим семьям, детишкам, жёнам своим, а деньги в доме — это процветание, хотя и худое, по-русски, но всё-таки — процветание, что очень важно...
К сожалению, по-другому были устроены мозги у господина Витте и у тех, кто ему внимал.
Иногда Корнилову казалось, что человек этот живёт совсем не в России и на интересы российские ему глубоко наплевать.
Младший урядник Созинов стоял на вышке. Место вокруг поста было расчищено — надоели внезапные налёты хунхузов из зарослей, поэтому полковник Корнилов приказал вырубить вокруг каждого поста специальную «зону отчуждения», как на дороге, чтобы можно было заметить не только подползающего разбойника, но и засечь птицу, случайно вымахнувшую из тайги.
Было утро. Сырое, какое-то настороженное, со странной, предвещающей беду тишью, в которой даже не было слышно обычного синичьего теньканья, словно бы всех птиц выморила нечистая сила.
На макушках недалёких сопок висел туман — прилип клочьями прямо к деревьям, сваливался на землю неряшливыми комками, таял, растекался жгучей, вышибающей дрожь на коже сыростью.
Иногда с сопок приносилось чужое холодное дыхание, прошибало до костей, Созинов невольно передёргивал плечами и старался сжаться в клубок, сгруппироваться, стать одним большим мускулом, не пропустить в себя холод... И всё равно холод прошибал до костей, кожа на руках покрывалась сыпью.
Туман, пристрявший к кудрявым невесёлым сопкам, раздвинулся, охапки ваты пробил острый, лезвистый луч, и, словно отзываясь на пробуждение солнца, в кустах, обрамлявших вырубленное вокруг поста пространство, по-дурному громко заголосила незнакомая птица. Созинов насторожился.
— Уж не сорока ли? — беззвучно прошевелил он белыми, остывшими губами. — Китайские сороки отличаются от российских...
Китайские сороки, как слышал Созинов, и в горляшек — диких воркующих голубей — могут обращаться, и в воробьёв, и в синиц, и в попугаев, которых на юге жарят, варят, парят вместе с рисом и змеями, а захотят — обратятся и в мрачных, хрипло кричащих ворон...
Созинов насторожился недаром — кусты вокруг «зоны отчуждения» зашевелились, на открытое место выскочил плечистый кривоногий китаец, глянул в одну сторону, потом в другую, увидел сторожевую вышку и стоявшего на ней казака, пискнул что-то и поспешно втиснулся задом в кусты. В следующее мгновение из кустов раздался пистолетный хлопок. Созинов подхватил винтовку, стоявшую на дощатом настиле вышки, передёрнул затвор, приложился и выстрелил в густую шевелящуюся листву.
Стрелял он вслепую, ориентируясь на шевеление веток, и, похоже, попал — из зарослей донёсся вскрик, по листве словно ветер пробежал, на открытое место выскочил ещё один китаец, в руке он держал старый тяжёлый револьвер с тускло поблескивающим стволом, с таким оружием деды воевали на Шипке, подхватил револьвер другой рукой, пальцем натянул курок и выстрелил.
Пуля с басовитым гуденьем прошила воздух метрах в двух от вышки и растаяла в воздухе. Созинов почувствовал, как его щёку запоздало обдало теплом. Китаец выкрикнул что-то гортанно, громко и вторично взвёл курок своего огромного револьвера, снова надавил на спусковую собачку. Револьвер рявкнул оглушительно, подпрыгнул в руке китайца. Вновь — мимо. Пуля, как и в первый раз, обогнула Созинова.
— Хорошо, — прокричал он азартно и выстрелил ответно. — Очень хорошо! — Недовольно сморщился — впустую сжёг патрон, так же, как и криворукий китаец, промазал.
Из зарослей на открытое место выскочили ещё несколько человек, вооружённые как попало, кто чем — ножами, тесаками для рубки бамбука, ружьями, у двоих хунхузов в руках были японские «арисаки», были также странные самопалы, прикрученные проволокой к плохо выструганным ясеневым прикладам, берданки, старые пищали, которые надо заряжать со ствола; несколько человек вскинули оружие и дали нестройный залп. Созинов даже сжался — показалось, что ему сейчас продырявят шкуру.
Но нет, пронесло. Две пули всадились в вышку, встряхнули её, остальные промахнули мимо. Созинов выстрелил ответно. Удачно выстрелил — один из нападавших заверещал, подпрыгнул по-заячьи высоко и повалился на спину. Созинов передёрнул затвор.
Снизу, с поста, прямо из окна, также ударил выстрел: друзья-стражники очнулись от сна, протёрли глаза и схватились за винтовки. Сквозь ватную наволочь снова проклюнулся лезвистый радужный луч, засиял дорого, неузнаваемо преобразил местность; в следующее мгновение из дома стражников ударило сразу несколько выстрелов.
Хунхузы закричали возбуждённо, попятились. Трое лежали на земле, дёргали ногами. Громко хлопнула дверь домика — у двери к стальному тросику был привязан тяжёлый противовес, хлопал оглушительно, будто люк на орудийной башне. Старший урядник Подголов договорился с Созиновым, чтобы тот, спец по части чего-нибудь смастерить, заменил противовес на более лёгкий, тогда дверь не будет лупить так оглушающе, не будет пугать «стрельбой» птиц и зверей, но Созинов не успел выполнить заказ.
На площадку из караульного помещения выбежал Подголов, пригнувшись, огляделся и поспешно прижал к плечу приклад винтовки, прокричал что-то, крик был заглушён звуком выстрела, Подголов ударил точно — из кустов, будто птица из гнезда, вывалился хунхуз. Созинов ударил снова, сверху он видел, как на площадку выскочили сразу полдесятка стражников, проворной цепью покатились к кустам.
— Поаккуратнее, мужики! — прокричал им с вышки Созинов, — их там всё равно, что мух в выгребной яме — на каждом кусту развешаны.
Выкрик Созинова только добавил стражникам решимости. Созинов почувствовал, как у него задёргалась щека — младший урядник опасался за ребят: молоды, горячие, с ветром в голове, они могут в беду попасть. Этого Созинов боялся. Он передёрнул затвор в очередной раз, выстрелил в шевелящийся куст, снова передёрнул затвор и выругался — в обойме кончились патроны.