Косьменко, поздоровавшись с китайцем, который в ответ церемонно поклонился, сел на табуретку напротив Викентия.
— Ну что, друг любезный, будем делать? — спросил прапорщик.
Викентий вздохнул, приподнял плечо, потёрся о него щекой.
— Разве у нас есть какой-то иной выход?
— Выхода нет, — проговорил прапорщик, в голосе его послышались озабоченно-виноватые нотки. — Нету выхода. Хотя ребята у меня здорово застоялись — вторые сутки взаперти.
— Остаётся только одно, Андрей Викторович, — терпеть. — Викентий назвал прапорщика по имени-отчеству, что делал редко. — Бог терпел и нам велел.
Викентий вообще мало кого величал по имени-отчеству, обращался так только к людям, которым верил безоговорочно.
Два члена комитета по снабжению Заамурского пограничного округа Корнилов и Пневский поняли, что своими силами с Сивицким и его окружением им не справиться: слишком уж всё повязано, хорошо смазано, свито в один узел, куда ни сунься — всюду приманка торчит, стоит только взяться за неё — и невинный человек тут же становится таким же замазанным, Корнилов и Пневский очень боялись этого, поразмышляв немного вечером за бутылкой смородиновой настойки, отправили депешу в Петербург, начальству. В депеше подробно рассказали о деятельности генерал-лейтенанта Сивицкого, скрывать ничего не стали.
Воз, однако, с места не сдвинулся, более того, при встречах с Корниловым Сивицкий ехидно посмеивался — значит, содержание письма двух полковников ему было известно, Сивицкий демонстративно подбивал кончик правого уса и, не здороваясь, проходил мимо.
— А ведь эти червяки нас сожрут, Лавр Георгиевич, — сказал Пневский Корнилову.
— Не верю. Не может быть, чтобы в Петербурге не было людей, которые не понимали того, что происходит.
Такие люди в Санкт-Петербурге были, но их точку зрения перекрывали другие, куда более сильные: за Сивицкого вступился временно исполняющий обязанности командующего Отдельным корпусом пограничной стражи Кононов.
Хоть и был Кононов «врио», а сил его хватило на то, чтобы защитить Сивицкого: бумагу, присланную Корниловым и Пневским, положили под сукно.
Корнилов отплюнулся, выругался матом и рванул крючки на тесном воротнике кителя:
— Душно!
Неужели Пневский прав? На лице Корнилова напряжённо вздулись желваки, потом они опали. Глаза угасли.
— Воры не унимаются, — произнёс он раздражённо при встрече с Пневским.
— Значит, надо посылать в Санкт-Петербург следующую бумагу. Если и её положат под сукно, пошлём третью. Под лежачий камень, Лавр Георгиевич, вода не течёт.
С этим Корнилов был согласен. Настроение у него было паршивое. Такое паршивое, что он даже ощутил некую ноющую далёкую боль, очень противную — у него начали болеть зубы.
— Хотел бы я повидаться с этим зловредным стариком один на один, — задумчиво произнёс Василий Созинов, лёжа на топчане. В зубах он держал прутик, грыз его.
— Выплюнь ветку, — строгим тоном потребовал Егор, — что за привычка — всякую грязь в рот тащить...
— Не скажи, брательник, — Василий ещё немного погрыз ветку и швырнул её к порогу, — китайцы ветками чистят себе зубы. Это специальное дерево, — он вытащил из кармана вторую ветку, — чистящее. И дух от него остаётся приятный.
— Ты какого старика имеешь в виду? Янтайского Лао или кого-то ещё?
— Лао. Пока я с этим гадом не поквитаюсь, других стариков для меня не существует.
— Никто даже сказать точно не может, как он выглядит. Одни говорят — седой дохлый таракан, другие — мужик в соку, корове голову запросто может свернуть, третьи вообще называют молодым человеком... Не пойму, в общем. Каждый говорит своё.
— Главное знать, что это — Янтайский Лао, а там глаз на задницу можно натянуть любому — и молодому, и старому. В отместку за Ванюшку.
Яркий диск уже опустился за сопки, но темнота пока не наступала — солнце продолжало светить из-за сопок, наполнять не только большое грибановское поместье, но и всю падь печальным вечерним теплом.
Днём к братьям приезжал почтмейстер, сопровождаемый двумя конными стражниками. В бричке у почтмейстера лежал большой парусиновый мешок, украшенный неряшливо застывшей сургучной печатью. В таких мешках возят деньги. Да и стражники могли сопровождать только деньги — не почтмейстера же!
Из усадьбы Грибановых почтмейстер уехал уже без приметного мешка. Это видели по меньшей мере полсотни китайцев — на станции прокладывали дополнительную ветку, шпалы для этой запасной ветки возили из здешнего леса, резали их и обрабатывали вонючей жидкостью прямо в тайге.
Полковник Корнилов действия своих подчинённых одобрил.
— Я так полагаю — гулять Янтайскому Лао на свободе осталось совсем немного, — сказал он.
Наконец свет над сопками начал гаснуть, печальная тёплая лиловость уступила место серой синеве, в просторной избе братьев сделалось темно.
— Может, запалим лучину? — предложил Викентий прапорщику Косьменко. — Лампу зажигать не будем, это слишком жирно, а лучину запалить в самый раз... А?
— Не надо, — отрицательно качнул головой прапорщик. — Я в тайгу отправил разведку, подождём, когда она вернётся, что принесёт.
— Да? — удивлённо произнёс Викентий, не заметивший, как ушли разведчики. Выходит, те обладали даром быть невидимыми и неслышимыми.
Разведчики вернулись через час, незамеченными проскользнули через заднюю дверь в дом и прошептали на ухо прапорщику Косьменко:
— В лесу видели полтора десятка вооружённых китайцев.
— Всё понятно, — молвил тот и отправился к Викентию.
— Теперь можно зажигать лучину. И лампу можно.
Викентий повёл головой в сторону двери:
— А эти ваши...
— Уже вернулись.
Брови на лице Викентия подскочили удивлённым домиком.
— Надо же! — проговорил он, поджал губы, недовольный собой: он, профессиональный охотник, должен всё видеть, всё слышать, всё знать, даже то, как мыши под землёй гоняют друг дружку, а он ничего не засек, не увидел, — коричневое лицо его покрылось тёмным румянцем.
— Ну-ну, — произнёс он и замолчал уязвлённо.
Поспешно запалив две лампы, он повесил их на крюки в разных комнатах дома.
— Этого пока достаточно, — сказал он.
Лю Вэй, сидевший неподвижно — не менял позу несколько часов, — вытянул голову, ноздри у него округлились.
— Однако... — проговорил он настороженно, повёл головой в сторону, вновь замер.
— Что «однако», Лю? — спросил Викентий.
— Ждать осталось совсем немного, говорю.
— Ты считаешь, нынешней ночью придут?
— Обязательно придут.
Едва стемнело, как недалеко от дома, выйдя на опушку леса, коротко и голодно взвыл волк. Викентий молча перекрестился — не любил он волков. Другое дело тигры — благородные животные... К тиграм Викентий относился с уважением — случалось, сталкивался с ними нос к носу в тайге, столкнувшись, молитвенно поднимал руки:
— Амба, извини, я нечаянно оказался на твоей тропе. Давай разойдёмся мирно.
И они расходились мирно — Викентий уступал дорогу, тигр величественно проходил мимо и растворялся в густотье деревьев.
И скотину тигры брали выборочно, лишнюю не трогали — не то что волки, которые, забравшись в загон, обязательно клали на землю всё стадо.
Вскоре в небесной выси прорезалась круглая яркая луна, осветила всё кругом мертвенным зелёным светом. От такого мертвенного колдовского света у людей даже мурашки по коже побежали.
Виталий, брат Викентия, крякнул в кулак:
— Никого сегодня не будет, ошиблись вы, господа хорошие. Разбойники любят ночи тёмные, а тут вон — вышивать можно, всё видно.
Он отставил винтовку в угол, сел на скамейку и, свесив голову на грудь, задремал. Керосиновые лампы в доме погасили — ни к чему они.
Хунхузы пришли в два часа ночи. Их было так много, что, казалось, они заполонили всю падь — шли, как в атаку, волнами. Шли не таясь, неспешно, во весь рост. Косьменко невольно присвистнул:
— Без подмоги не обойтись.
— Пока подмога подоспеет, ваше благородие, нас уже не будет, — вставил Подголов, поцеловал винтовку в ложе. — Не подведи, ружьецо!
— Встречаем дорогих гостей залпом, — предупредил Косьменко, — без моей команды не стрелять. После трёх залпов ты, Созинов, — он поискал глазами младшего урядника, — возьмёшь двух человек и переместишься к поленнице. Там — выгодная позиция.
— Я возьму Егора, брата, ваше благородие... Этого достаточно. Мы вдвоём справимся.
— Как знаешь, Созинов. Не подведи только. — Прапорщик повысил голос: — Приготовились...
Винтовочные дула воткнулись в окна. Прикрытые тенью крыши, они не были видны.
Хунхузам вообще ничего не было видно — они шли на лунный свет, навстречу потоку.
Тишина вызвездилась такая, что в ней было слышно, как гудит собственная кровь в жилах — люди, кажется, глохли от этого звука.
— Пли! — разорвал прапорщик тишину резким вскриком.
Громыхнул залп, дом заволокло сизым вонючим дымом. Команда стражников дружно передёрнула затворы.
— Пли! — вторично скомандовал Косьменко.
Вновь ударил залп. Если, первый залп ошеломил хунхузов, они остановились, послышались вопли тех, кого задели пули, то второй залп будто ветром повалил их на землю.
— По лежачим целям, если видите их — пли! — в третий раз скомандовал прапорщик.
Третий залп был нестройным, жидким — не все видели цель.
— Созинов, на выход! — напомнил прапорщик младшему уряднику.
Созинов беззвучно выметнулся из дома в сияющую ночь. Следом за ним дом покинул Егор.
Скатившись едва ли не кубарем с крыльца, Созинов распластался на земле, пополз к поленнице. Он слился с ночью, с землёй, с предметами, валявшимися во дворе, казалось, что он сам стал ночью, землёй, от его тела даже не было тени.
Следом за братом, ловкий, невидимый и неслышимый, пополз Егор.
Из окон вновь ударил залп — Косьменко смел целую шеренгу хунхузов, внезапно поднявшуюся из травы. Василий Созинов устроился под поленницей, в выемке, из которой открывался хороший обзор, с