Она едва могла дождаться ухода профессора и толпы его слушателей.
Один молодой врач нашептывал своему коллеге на ухо:
— Ах, оставь, пожалуйста, интернистов, этих всезнаек! Они мне кажутся извозчиками. Извозчики тоже умеют все назвать... всякую улицу, переулок, каждый дом, номер дома... только сути они не знают... того, что происходит внутри этих домов. Точь в точь так же и интернисты! Хирургия же... шапку долой! Эго я называю наукой... Эта женщина, например... Послушай, ведь это же чудо! На месте профессора... я разъезжал бы с этой пациенткой!
Когда профессор ушел, мать намочила свой носовой платок в стоящем на ночном столике стакане и тайком оглянулась во все стороны. Полагая, что никто за нею не следит, она быстро нагнулась к полу и начала тереть его мокрым платком. Она терла и скребла ногтями эти красные пятна, она терла и царапала с таким усердием, что пот выступил изо всех пор ее тела.
Но — о, небо... пятна не хотят исчезнуть... они все еще здесь... темно-красное и маленькое бледное, розовое...
Вдруг мать почувствовала, как что-то зашевелилось в складках ее юбки; как будто маленькие пальчики хотят ухватиться и вцепиться в них; и она услышала, как кто-то плачет и жалуется тоненьким голоском:
— Мама... Геди не хочет летать... не хочет играть в ангелы...
Мать вскочила с пола и начала прислушиваться и всматриваться. И она увидела у изголовья постели Францля, — он жадно глядел большими серыми глазами на все эти плоды и сласти.
Ужас охватил ее. Как будто ее травили, бросилась она из зала. Она бежала через коридоры и проходы, через двери и садики... через переулки и улицы большого города... через обширные площади... Впереди нее бежал Францль; а рядом с нею, тесно прижавшись к бедру, мелко семенила ножками Года; своими пальчиками она крепко вцепилась в платье матери, чтобы не потерять ее в сутолоке улиц.
Там впереди уж блестит поток. Беги... беги, мать... уже недалеко... беги... вода избавит тебя от всех мучений...
Когда она приближалась к мосту, быстроногий Францль стоял уже там и дожидался ее; когда она ступила на мост, он стоял уже, готовый броситься, на перилах и манил ее глазами; а когда она, наконец, охваченная жаждой избавления, с трудом взобралась на перила — потому что тяжело, как свинец, повисла на ее юбке маленькая Геда, — Францль уже успел броситься. Но прыгнул он, обернувшись лицом к матери, — как и во время падения из окна, он не спускал с нее больших серых глаз.
Городовой номер 335, молодой, цветущий великан со светлыми усами стоял в двадцати шагах на посту. Он видел как женщина бросилась в воду. Быстро побежал он вдоль откоса по берегу, ища глазами спасательный круг. Само собой разумеется, поблизости такового не оказалось. Со спасательными принадлежностями, как с городовыми: они имеются в избытке, но когда они необходимы, — ни одного не оказывается.
Тем временем отнесло мать уже на середину реки. Она судорожно двигает руками. Городовому казалось, что он слышит, как она зовет на помощь. Это тронуло его. Одно мгновение он колебался. — Ведь и у него дома жена и ребенок... Но здесь дело шло о жизни ближнего, а честный человек не долго думает в таких случаях. Он сбросил мундир, быстро выскользнул из высоких, тяжелых сапог и бросился за женщиной в холодный поток. Сильными ударами рук он разрезал грязную воду и, надув щеки, дул перед собою, чтобы рот и нос оставались свободными. Иногда он исчезал под водой, так что виден был только шлем, блестящий конец которого светился на поверхности воды.
На берегу и мосту быстро собираются люди. Плечо к плечу теснятся они и возбужденно наблюдают зрелище, делая при этом свои замечания:
— Он подплывает к ней, как ньюфаундлендская собака... теперь он возле нее... уже достиг ее...
— Настиг... настиг... пронеслось по рядам.
Кто-то толкнул соседа:
— Извините, я плохо вижу... она молодая или старая?
Толпа вновь заволновалась.
— Она снова вырвалась... она даже противится... он не поддается.... он силен, как медведь... вот он опять схватил ее... он ее схватил за волосы... теперь уж больше не вырвется...
Мальчишки кричали и гоготали: „Ага... она у него... вот так охота... ага...“.
Полицейский плыл со спасенной женщиной по направлению к берегу. Течение отбрасывало его в сторону, но он все-таки приближался к берегу и тащил за собою женщину, ухватив ее волосы.
Возбужденная, доведенная геройским поступком городового до энтузиазма, толпа устремилась к тому месту, где отважный спаситель хотел пристать.
— Браво... браво... ура... ура!.. — кричали люди... стали махать платками, хлопать в ладоши. Чем ближе подплывал городовой к берегу, тем громче становились крики одобрения. Сотни рук простирались теперь к рисковавшему собственною жизнью спасителю, чтобы помочь выбраться с тяжелой ношей на крутой берег.
Едва он успел вылезть из воды, как раздался знакомый пронзительный свисток; неслась карета скорой помощи. Врач и его помощники быстро выскочили из экипажа, оттолкнули с негодованием всех праздных зрителей и засуетились около безжизненной женщины.
Городовой — обессиленный, усталый, опустился на откос. Он дрожал от холода. Вода струилась с его тела. Мгновениями у него темнело перед глазами. Ведь для всего этого нужны были нечеловеческие усилия! Эта женщина боролась, как безумная, и два раза укусила ему руку. Его окружили со всех сторон и не переставали удивляться. Каждому хотелось пожать ему руку, видеть его лицо; скупые на слова мужчины в одушевлении становились словоохотливы, как старые женщины; матери подымали вверх своих детей.
Весьма решительная особа, с красным лицом, протискалась с трудом вперед и обратилась к городовому:
— Да вы дрожите, как осиновый лист!.. Марш! Сейчас же оденьте мундир и сапоги... и ступайте домой, в теплую постель! Поняли!
В мгновение была принесена блуза № 335. Четыре дамы осторожно, нежно вдевали в рукава геркулесовы руки городового, как будто они были из хрупкого сахара.
— Так! А теперь еще сапоги. Сапоги... где же сапоги?..
Сотни суетящихся, готовых на помощь, людей усердно бросились искать на берегу сапоги городового.
Какой-то скромный человек протискался вперед и заявил:
— Пять минут тому назад у моста я видел, как подозрительный, босой оборванец влезал в большие сапоги! Раз два — и он был уже в них, а три — в ближайшем переулке.
Стоящие впереди начали хихикать; другие спрашивали:
— В чем дело... чему смеются?
— У городового украли сапоги, — переходило от одного к другому.
Оживление росло. Во всех концах и углах раздавался смех. Один заражал другого. Слышались взрывы хохота. А когда городовой, дрожа от холода, все больше и больше возбуждаясь, стал кричать — тут уже не было удержу. Толпа рычала от веселья и удовольствия. Раздавались злые насмешки. Язвили и острили, вышучивали и высмеивали блюстителя общественного порядка, который не сумел уберечь собственных сапог.
Жаль, что вора, укравшего их у него, не было уже здесь. Героем толпы был бы теперь он.
Дрожащий от холода городовой, к великой радости этих людей, должен был бежать в чулках, чтобы вскочить на первого попавшегося извозчика.
И еще долго неслись за коляской крики ликующей толпы.
Между тем врач и его помощники настойчиво трудились над безжизненной женщиной. Работали лихорадочно. Голову положили низко, освободили рот и дыхательные пути; по всем правилам искусства массировали ее тело, снизу вверх по направлению к сердцу; раздражали подошвы и ладони; устроили искусственное дыхание; не оставили ничего, чтобы только снова раздуть потухающую искру...
Слава Богу... наконец! Тело реагирует...
Врач отирает пот со своего лба и облегченно вздыхает; „Спасена!”
Беднягу заботливо завертывают в шерстяные одеяла и осторожно кладут в карету. Быстро вскакивают туда и врач с помощниками. Кучер яростно хлещет лошадей. Свисток пронзительно звучит. Бешеным темпом несется карета по улицам и переулкам большого города.
Нечеловеческое напряжение в холодной воде оказалось не под силу даже для силача № 335. Он лежал дома смертельно-больной с воспаленными легкими; за ним ухаживала, молодая, пораженная горем жена. Лихорадка, как опустошающий дикий поток, трепала гигантское тело. Его высоко подбрасывало на постели, и так трясло, что кровать трещала. Лихорадочно блестящие голубые глаза были устремлены в угол. Там видел он, в безумии лихорадки, смерть, которая появилась в образе тигра на полу и мигала коварно своими желтыми кошачьими глазами.
Всегда занятый врач больничной кассы приходил, смотрел, писал и уходил; женщина всегда провожала его до дверей, а когда она снова тихо проскользала в комнату, глаза ее были еще более заплаканы, чем прежде.
— Что хныкаешь... Не я ли умру? Ты думаешь, что я уж собрался в дорогу? Глупая женщина! — Так утешал ее больной в те минуты, когда ему становилось легче. — Я ни минуты не задумался, чтобы спасти жизнь ближнего... и в благодарность за это — чтобы я лишился своей собственной? Глупая женщина... скорее сойдутся земля и небо, чем это случится!
Он поднял свои лихорадочно-горячие руки к небу: „Если Бог так хочет, да будет... но еще есть на свете справедливость!”
Затем его глаза снова начали блуждать в направлении к углу, где притаился и стерег день и ночь тигр.
— Таращи, сколько хочешь, глазища... проклятая кошка... ты меня не возьмешь... Если Богу угодно, пусть будет так... Еще существует справедливость...
Ему становилось все хуже. Доктор больше не обнадеживал.
Через жену он посоветовал ему причаститься. Но городовой об этом не хотел и слышать.
— Как верно то, что существует Царствие небесное... и что я грешный человек... не нужно мне еще пока сводить счетов с Богом... Я не могу, не могу теперь умереть... скорее земля и небо сойдутся! Если Богу это угодно, пусть будет так... но ведь есть же на свете справедливость...
Тигр в углу поднялся и на мягких лапах прокрался на средину комнаты. Там он снова лег, и его желтые кошачьи глаза с зловещим блеском смотрели по направлению к постели.