— Смотри... проклятый тигр, — бредил больной, с угрозой сжимая громадные кулаки. — Ты меня не схватишь!
Жена громко всхлипнула.
— Жена, дитя... будьте спокойны! Со мною ничего не может случиться, не должно... Если Богу это угодно, то на то Его святая воля... но ведь существует же справедливость...
Тигр поднялся и едва слышно подполз ближе. У самой постели он присел и приготовился к прыжку. Его морда касалась края постели; его горячее дыхание обдавало больного.
Обезумевшая от горя женщина зажгла свечи.
Больной великан храпит и тяжело дышит. Крупные капли пота катятся с его лба.
Но он бесстрашно глядит в горящие глаза тигра.
— Прыгни ко мне, если можешь... — бормочет он. — Ты меня не схватишь... скорее земля и небо сойдутся!
Тигр вскочил. Одним прыжком он очутился на постели и бросился на больного. Городовой задыхается; его геркулесовы руки машут в воздухе; он отчаянно борется за свою жизнь. Вот он вонзил свои кулаки в соломенный матрац и вытянулся на постели. Он трясется, корчится, бросается во все стороны, чтобы только сбросить с себя этого ужасного тигра. Но тигр не отпускает городового. Как камень лежит он на его груди и все сильнее давит ее.
Все усилия были тщетны. Номер 335 должен был сдаться. Громадные руки стали опускаться; виски впали, и могучая грудь не хотела уж больше подыматься.
В тяжком спокойствии смерти лежал он на соломенном мешке, не примирившись с Богом и судьбой. Его потухавшие, твердые, как сталь, синие глаза, ища справедливости, блуждали еще, уносясь в иной мир.
Небо и земля не сошлись. Природа дышала глубоким спокойствием и миром. Все зеленело и цвело; воздух был мягок и тих, и ясно светило солнце.
Когда, после долгих усилий, снова удалось возвратить мать к жизни и несчастью, она начала метаться и кричать:
— Где же та собака, что вытащила меня из воды? Давайте ее сюда... я хотела бы отплатить ей...
Она билась, кусалась, царапалась и каталась по полу. — Вы живодеры... вы палачи...
Четыре человека едва могли удержать ее.
Ее вели по лестницам вниз и вверх, через темные проходы и длинные больничные коридоры в камеру для буйных больных.
Впереди нее опять несся быстроногий Францль. Время от времени он останавливался, чтобы не потерять матери из виду. Он даже возвращался иногда назад, как смирная собачка, чтобы быть в ее близости. Плотно прижавшись к матери, семей ила ножками и все забегала вперед маленькая Геда. Пальчиками она впилась в юбку матери, чтобы не потерять ее в темных проходах.
Когда мать, с маленькой Гедой у подола, переступила порог камеры, Францль уже удобно расположился там. Он съежился на полу в углу и манил мать своими большими серыми глазами.
Измученная женщина хотела удариться головой о стену, чтобы найти покой от преследующих ее детей, но стены камеры были обиты мягкими матрацами. Она попыталась удавить себя своими собственными волосами, чтобы заглушить совесть, но дежурный врач и сторож зорко следили: ей отрезали косы и одели смирительную рубашку, чтобы несчастная женщина не причинила вреда своей дорогой жизни.
Так проводила мать дни и ночи в камере. Вправо от нее сидел Францль, впившись в нее большими серыми отсутствующими глазами. А у подола она все время чувствовала Году, которая, не переставая, перебирала маленькими пальчиками. И с вечера до утра она слышала, как измученный ребенок стонал и просил тоненьким, душураздирающим голоском:
— Мамочка... Геди не хочет летать... не хочет играть в ангелы...
Но мать не могла ни повернуться, ни тронуться с места; она была в смирительной рубашке и должна была терпеть. И в безумном, диком желании смерти, она вдруг закричала:
— Будь трижды проклята та собака, которая вытащила меня из воды! Пусть Бог ее накажет... да не будет ей Царствия небесного!