За ночь фронт прошел, утро ясное. Солнце так пригревает, что под его лучами стаскиваем с себя свитеры и остаемся в одних рубашках. Вчера все тонуло в облаках. Теперь же мы можем спокойно осмотреться. Убеждаемся, что вчера в тумане, под зарядами ледяной крупы перешли орографическую границу между Малыми и Большими Гималаями.
На западе, довольно близко от нас, — скальные башни гребня, ведущего к массиву Чамланг. Самые высокие, по нашим расчетам, достигают 5000 метров. Не будь таких высот, можно было бы представить, что мы в Высоких Татрах и смотрим на гребень Натрия и дальше, до самого Сатана. Непосредственно над местом нашего привала вершина, почти доверху поросшая кустами рододендрона. Туда ведет наш дальнейший путь. Если же повернуться прямо против солнца, на восток и юго-восток, то откроется панорама ничем не затененной Яляле-Гимал — горной ступени перед восьмитысячной Канченджангой. Мы видим обледенелые северные склоны этого массива, их висячие ледники сверкают в лучах солнца, как полированные зеркала.
Ситуация с носильщиками, достигшая накануне критической точки, несколько нормализовалась. Из укрытий под скалами возле стоянки вылезают те, кто устроился там на ночлег. Один за другим появляются и скрывавшиеся в лесу. Солнечные лучи словно влили в людей новые силы и энергию, и они готовы продолжать поход. Правда, их уже не триста, как при выходе из Бункина, но и девяносто три отважных — это больше того, на что мы могли рассчитывать. Придется переходить на челночную переброску груза. Это означает, что мы будем проходить за день втрое меньше, но все же это движение вперед, а не безнадежное ожидание на одном месте, чего мы имели основание опасаться вчера.
Шерпы поднимают на утес над лагерем привязанную к шесту гирлянду молитвенных флажков — они развеваются на утреннем ветру и не замедляют оказать свое воздействие: носильщики тут же разжигают что-то вроде жертвенного огня из сухой, вырытой из-под снега травы, протяжно и жалобно, обратив лица в сторону гор, поют молитвы и затем разбрасывают во все стороны света горсти освященного риса. Теперь, когда весь необходимый ритуал соблюден, можно начинать переход через перевал Шиптона.
Вершинка над лагерем оказалась первой ступенью гигантской лестницы к седлу Тура-Ла. Лестницы, на которой трасса подъема давно превратилась в ледяной желоб. В утренние часы лед достаточно тверд, но уже к полудню превращается в мокрое месиво, в которое носильщики с тридцатикилограммовой ношей на спинах поминутно проваливаются. Каждый из них проходит этот путь три раза в оба конца. Таким образом, там, где Хиллари навешивал канаты, вырубал ступени и собственным примером воодушевлял остальных, наша босоногая бригада проходит как по обычной тропе, будто это само собой разумеется.
Седла Туру-Ла (4200 метров) и Кеке-Ла (4140 метров) — две наивысшие точки перевала Шиптона. Между ними находится западина с озером. Сейчас оно подо льдом и занесено снегом, только ровная поверхность да более темный тон снега определяют его контуры. После трудностей подъема сам выход на Кеке-Ла уже не является проблемой. Носильщики радостно приветствуют каменного идола на седловине, и каждый касается его рукой. Шерп Анг Пхурба, шедший с нашей группой, шепчет молитву и долго ищет по карманам что-нибудь, что могло бы стать приношением. Наконец находит молочную карамель из пражской кондитерской и засовывает ее между камнями. К большой радости шерпа Мирек подносит идолу красный запасной шнурок для ботинка, привязав его к верхней части изваяния. Склон, по которому мы спускаемся, принадлежит уже к Барунской долине.
Всего несколько минут мы можем видеть глубокую низину, и снова небо затягивается снежными тучами. Начинается густая метель. Вскоре мы достигаем пояса рододендронов. У верхней границы пояса они имеют печально поникшие листочки, но уже ниже на ветвях множество бутонов. И вот мы снова в лесу из причудливо искривленных пихт с длинными широкими иглами, со стволами, покрытыми мхом и лишайником. Это совсем иной мир, нежели тот, в котором мы были всего несколько дней назад над Бункином. Исчезли дубы и другие лиственные породы, остались только редко разбросанные березы. Основной фон составляют пихты и рододендроны.
На высоте 3750 метров выходим на довольно крутую поляну. Видимо, местные жители при летних переходах через перевал Шиптона используют ее для стоянки. У поляны есть собственное название — Мумбук. Здесь старшина шерпов Анг Темба останавливает движение. В густом снегопаде расчищаем в снегу площадки. Пользуясь близостью вывороченной пихты, нарубаем лапника и укладываем его на снег под палатки. К началу сумерек лагерь готов. Небо немного прояснилось, на душе — тоже. И хотя по календарю сегодня первый день весны, настроение у нас рождественское. Ледяная крупа барабанит по брезенту крыши, в палатке горит свеча и в «сенях» пахнет пихтовой хвоей…
Мой друг Анг Ками
Челночная переброска снаряжения задержала нас в Мумбуке на целых три дня — вполне достаточно, чтобы досыта насладиться этим рассадником ревматизма, холодным и сырым. Наконец двигаемся вниз по крутой заснеженной ложбине. Крутизна ее такова, что голова и плечи идущего впереди буквально у тебя под ногами. Лучше не думать о том, что будет, если кто-нибудь из носильщиков потеряет равновесие и с тридцатикилограммовым грузом полетит, словно по ледяной трассе бобслея, сбивая всех остальных.
Неделя, начавшаяся в тот день, когда мы простились с перевалом Шиптона, заканчивается у ревущих вод реки Барун на высоте 3200 метров. Долина в этом месте необычайно узкая и так глубоко врезана, что кажется, будто скалы по обеим ее сторонам опрокидываются на нас. Днище долины полностью занято течением реки, неустанно подмывающей берега, отчего склоны постоянно осыпаются. Наш берег полностью завален снегом, во многих местах лавины перекрыли русло, и река глухо урчит глубоко в снежном тоннеле. Лавины часто срывают и слой почвы, и на снегу разбросаны камни и целые острова земли, скрепленные корнями расщепленных, искореженных пихт и рододендронов. Стараемся проходить лавиноопасные места как можно быстрее.
Полдень. Снег подтаивает, и со склонов срываются небольшие лавинки, а с ними и камнепады. Одному из носильщиков камень угодил по ноге. К счастью, ранение поверхностное, хотя сначала казалось, что дело обстоит хуже.
Если взглянуть вверх по долине, то открывается симметричный треугольник вершины номер шесть. По мере нашего продвижения долина изгибается, и белый силуэт горы отодвигается в западную часть горизонта, а справа выступает курящаяся игла «нашего» Макалу. Затем долина расширяется, появляется признак речной террасы, солнце обнажило на ней пятна размокшей почвы, а по соседству, в лесу, лежит еще метровая толща снега. Мы в Пхематане, одном из мест для привалов, которыми пользуются местные жители при летних переходах в Бару некую долину. До базового лагеря под Макалу остается еще несколько дней пути, а возможно, неделя или больше. Все зависит от носильщиков — от их выносливости и терпения, от того, сколько их еще покинет нас и сколько останется.
Пхематан — место, во многих отношениях отвечающее нашим интересам. Здесь можно заложить первую научную базу и начать исследование нижней части долины Баруна. Задолго до отъезда из Праги, когда в тепле моей лаборатории мы уточняли все подробности программы исследований, мы уже знали, что определенное время научная группа должна работать отдельно от спортивного состава экспедиции. Нам было ясно, что мы должны иметь свои собственные лагерные точки, чтобы последовательно изучить всю Барунскую долину. Разумеется, основной лагерь останется центром. В план научных исследований мы включили также высотные (промежуточные) лагеря на ребре Макалу. Но кроме них нужно будет заложить три исследовательские точки под базовым лагерем и четвертую — высоко над ним, там, где кончается долина Верхнего Бару некого ледника, в непосредственном соседстве с Тибетом.
Вся научная работа лежит опять на двоих. Мой коллега — доктор Ян Калвода, геоморфолог, сотрудник Института геологии Чехословацкой академии наук. К геоморфологии его привела любовь к горам. Его участие в экспедиции значительно расширило ее тематику. Для взаимного обогащения нам надо было найти как можно больше точек соприкосновения. Думаю, что это вполне удалось. Гонза[4] — хороший товарищ и коллега, прямой, открытый, увлеченный своим делом. Это именно те качества, которые так необходимы в экспедиции. Он единственный ее участник, в прошлом уже побывавший в Непале и в своих геологических скитаниях добравшийся до Эвереста.
Первый ящик с геологическими образцами был заполнен и упакован еще в Дхаран-Базаре раньше, чем караван тронулся в путь. Следующие ящики остались как путевые вехи нашего похода: в Кхандбари, у торговца Нара Нараяна Шресты, и в одном из бун-кинских домиков. В целом — десятки килограммов образцов, весьма обычных на вид. Но результатами такой работы Яна наполнены многие специальные лаборатории.
Из лыжных палок он соорудил за нашей палаткой импровизированную фильтрующую установку с воронкой, с помощью которой процеживаем воду из реки Барун. Мы искренне радуемся, когда на фильтре остается осадок — для остальных это просто примесь, портящая вкус воды. Фильтруем мы и ветер, расставив в разных направлениях рамки с натянутой на них фильтровальной бумагой. То, что непосвященные называют пылью, для геолога — эоловые отложения, которые тщательно упаковываются и укладываются в специальное хранилище.
Моя зоологическая и паразитологическая программа состоит из тех же научных задач, что и в предыдущих экспедициях, но в то же время она, разумеется, приспособлена к особенностям непальских Гималаев и дополнена новой методикой, оправдавшейся в ходе полевых работ. Каждый отловленный экземпляр после сбора наружных паразитов помещаю в раствор детергента, очищающий шерсть от микроскопических форм некоторых паразитических клещей. Образовавшуюся пену осаждаю спиртом и после отстоя осадка сливаю раствор, а осадок помещаю в пробирку. Позднее, в лаборатории, о