В безмолвии спускаем государственный флаг, развевавшийся над базовым лагерем. Из «пятерки» возвращаются двое ее последних обитателей — Польда Паленичек и Карел Прохазка. На высоте 7850 метров остается только одинокая могила — первая могила на Макалу и самая высокая в Гималаях. Карел Прохазка вместе с Польдой Паленичеком оказали товарищу последнюю услугу. Нам в базовом лагере они рассказали:
— Гонза похоронен в том же положении, в каком он умер. Он лежит на спине, со скрещенными на груди руками. Под голову мы подложили его штормовку. Он лежит в двух спальных мешках, еще два спальника мы положили сверху и все закрыли сложенной палаткой. Тент закрепили семью кислородными баллонами. На его груди лежит флаг Чехословакии. На кислородные баллоны мы навалили камни и щебенку, а сверху, уже чисто символически, засыпали снегом. Он погребен на том месте, где стояла палатка, в которой он умер, в своего рода естественном гроте, дно и стены которого из льда, а крыша — нависающая скала…
…Идет густой снег. Завтра, наверное, придут первые носильщики из Седоа[5].
Муссон и пиявки
На дальнейшую судьбу экспедиции глубоко повлиял муссон. Тяжелые тучи уже не только постоянная завеса, закрывающая от нас горы, но главным образом источник дождей и грозовых ливней, переходящих на высоте в плотный снегопад. И в те редкие минуты, когда под напором шквального ветра разрывается завеса облаков и на короткое мгновение горы освещаются, они выглядят совсем иначе, чем мы привыкли их видеть. Макалу уже не кажется ни полосатым тигром, ни черным великаном. Теперь это как бы его гипсовая модель, на ней нет уже иного цвета, кроме белизны свежего снега. Снег покрыл места высотных лагерей, которые мы узнавали по конфигурации склонов и по синим ниточкам страховочных канатов, протянутых вдоль юго-западного ребра. Исчезли под белыми покровами черные башни, а у их основания снег засыпал палатку, так и оставшуюся на высоте. Таким мы в последний раз видим Макалу.
Муссон осложняет нашу жизнь на каждом шагу. Носильщики, которые три месяца назад охотно шагали босиком по снегу и коротали морозные ночи под открытым небом, теперь, в период муссона, потеряли всякий интерес к походу. Поскольку теперь у нас осталась лишь незначительная часть прежнего багажа, Норбу-лама не прислал сразу достаточное количество носильщиков, и караван придется разделить на две, а потом — на три партии. И кто знает, как бы все обошлось, если бы Норбу-лама, сын великого ламы из Седоа, не унаследовал от отца уважение жителей горных селений во всей округе.
Покидаем базовый лагерь — первая группа из пятидесяти одного носильщика, трех шерпов и восьми наших товарищей. Без радости и без веселья. Видимо, завтра или послезавтра, в зависимости от того, когда подойдут следующие носильщики, двинутся остальные. Если к этому времени не прилетит вертолет, нужно будет нести больного Ивана. Но больше ждать уже нельзя.
Спускаемся сквозь тучи и дождь в глубокую долину Баруна. В Тадосе низкая зеленая трава, кустарники еще голые, но почки уже начинают лопаться. Зато рододендроны расправили свои скрученные морозом листья, и на них расцвело целое море цветов разных оттенков. Преобладает темный пурпур, но от него идет целая гамма пастельных тонов — до самого светлого и даже до легкой воздушной желтизны. Обилие цветов и красок, как весной в парках под Прагой. Рододендрон служит нам высотомером. По мере спуска все больше увядших, порыжевших цветов, а еще ниже, на уровне Янле и Пхематана, рододендроны давно уже отцвели.
Перевал Шиптона изменился до неузнаваемости. Ложбина, по которой мы подымаемся к Мумбуку, не изменила своей крутизны, но из ледовой трассы бобслея она превратилась в русло временного потока. И теперь ноги скользят не по снегу, а по камням, густо поросшим лишайниками, печеночниками и мхом.
Выше границы леса — целые луга темно-фиолетовых и желтых примул, а между ними в разных местах разбросаны цикламены. В котловине с озером между седлами Туру-Ла и Кеке-Ла до сих пор сохранилось небольшое снежное поле, но повсюду, где уже обнажились пятна влажной почвы, распускаются примулы. На берегу озера при каждом шаге под ногами чавкает вода, но наши палатки, да и все остальное снаряжение, настолько мокрые, что абсолютно все равно, где делать привал. Ночью подмораживает, и до утра все сковано морозом — последним гималайским морозом: завтра мы надеемся быть уже в Бункине.
Прежде чем покинуть Большие Гималаи, мы должны долго продираться через девственный лес, тонущий в облаках и потоках дождя. Вода повсюду. Распыленная на мельчайшие капельки тумана, она стекает по свисающим завесам из лишайников, превращает тропу в скользкую болотную жижу. А когда прекращается дождь и на минуту выглянет солнце, вода, которая до этого падала в виде дождя, поднимается над землей облаками пара. Этих моментов повышения температуры ожидают целые сонмы мельчайшей кровожадной мошкары из семейства Ceratopogonidae. Мошкара забирается в уши, проникает в носоглотку, облепляет глаза и невероятно кусается. Ее столько, что там, где она вылетает из гущи листвы, словно возникают легкие облачка дыма. По-чешски этих двукрылых мучителей мы называем «колючками», но думаю, что гораздо точнее их русское название — гнус.
Мошкара не единственная неприятность, которую приготовили нам влажные горные леса. Еще более неприятным явлением оказываются пиявки — буквально вездесущие, подстерегающие в траве, на ветвях кустарников и деревьев. Им не нужна вода и вполне хватает воздушной влаги, а ее здесь более чем достаточно. Пиявки впиваются в нас, стоит лишь чуть дотронуться до растения. Сядешь на камень — можешь быть уверен, что пиявка молниеносно окажется тут же. Кровососущие членистоногие против них младенцы. И дело не в количестве крови, необходимой пиявке для насыщения, а в способе кровососания. Пиявка присасывается к коже словно резиновыми присосками. Затем особыми приспособлениями, напоминающими острые ножи, кожа прорезается, и все это так мгновенно и безболезненно, что вы ничего не успеваете почувствовать. Чтобы кровь в ране не свертывалась и пиявка могла беспрепятственно сосать, она выделяет в кровь свою слюну, содержащую вещество, называемое гирудином. Пиявка кормится до тех пор, пока из обычного тонкого червяка не превратится в наполненный кровью «баллон», после чего освобождает присоски и отпадает. Однако гирудин в ранке продолжает действовать еще несколько часов. Кровь не сворачивается и очень долго не образуется струп, поэтому значительно больше крови, чем выпила пиявка, свободно вытекает из ранки. Когда смотришь на окровавленных, словно они брели в потоках крови, носильщиков после окончания дневного маршрута, начинаешь понимать их нежелание участвовать в походе.
Конечно, пиявки не выбирают и точно так же впиваются и в нас. Заползают под ремешок от часов, залезают в ботинки и без труда сосут через тонкие хлопчатобумажные гольфы. Не оставляют они нас и ночью, и на спальных мешках появляются кровавые пятна. В первый раз мы подумали, что занесли пиявок в палатку на своих ботинках. В следующую ночь мы всячески старались преградить им путь и все же обнаружили их в палатке. Вход плотно закрыт «молнией», которая для них является непреодолимой преградой, но они ухитряются заползти внутрь через крышу, найдя невидимые нам просветы вокруг опорных стоек. При этом они очень хорошо ориентируются по свету. Пиявка, попавшая в луч фонарика, двигается за ним послушно, как собачонка на поводке.
В следующие ночи мы на пиявок уже не жалуемся. Все возможные пути их проникновения в палатку мы опрыскали диетилтолуамидом, который в виде баллончиков выпускают у нас как средство против насекомых. На пиявок он действует очень сильно, а в случае прямого попадания наступает мгновенный конец.
Однако во время маршрутов мы непрестанно сражаемся с пиявками, так же как и наши носильщики. Лучше всего было как можно чаще осматривать себя и сбрасывать пиявку прежде, чем она успеет присосаться. Носильщики часто помогают себе горящими окурками сигарет или зажженными спичками. А когда случается короткий привал, они мгновенно разводят костер и сжигают на нем собранных пиявок. Видимо, этот огненный ритуал — акт мести за причиненные страдания.
Не доходя до лесной опушки, мы увидели на поляне немудреную хижину. Вокруг бродит несколько коров, мелких и тощих (это и неудивительно — пиявки висят на них гроздьями). У костра, под навесом, сплетенным из бамбука, сидит мальчуган примерно в возрасте нашего первоклассника. Несмотря на это, он держится важно, как хозяин, когда ведет с нами переговоры о продаже небольшого количества молока. За последние пять сигарет, которые здесь считаются хорошей платой, он продает нам несколько глотков. В банку из-под говядины в собственном соку, которую мы, видимо, опустошили еще по дороге в горы, он отмеряет нам грязного кислого молока, сильно пахнущего дымом… Но кто в эту минуту думает о нарушении санитарных норм? Главное, что перед нами молоко, а мы умираем от жажды! На вторую банку у нас под рукой нет сигарет, приходится залезать поглубже в карманы рюкзаков, чтобы получить новую порцию. Из леса выходят еще двое наших, и цена растет. Пока мы еще не знаем, что все это в сущности лишь прелюдия к тому, что ожидает нас в Бункине.
Лес остался позади. Мы быстро шагаем по межам и подпорным стенкам полей — это значит, что мы снова среди людей. Хотелось бы, не задерживаясь, проскочить Бункин и как можно скорее продолжать путь. Но у носильщиков совсем иные планы. Придется остановиться на том же месте, где мы стояли, направляясь в высокогорье.
Как только поставлены первые палатки, со всех сторон начинают стекаться жители. Выглядит это обнадеживающе: не будет проблем с носильщиками, завтра же заменим тех, кто не хочет идти дальше. Но очень скоро мы понимаем, что ошиблись. Нет ни одного желающего разделить с нами оставшийся путь, всех интересует только содержимое нашего багажа и одежда, которую мы носили в горах и которую сейчас, когда холодные дни и морозные ночи уже позади, мы можем сменить на более легкую. Все это вызывает большое оживление, у каждой вещи толпится по нескольку заинтересованных.