имал, какое бремя ответственности мне приходилось нести, командуя батальоном. Однажды он по-доброму сам сказал мне об этом. Кроме связиста Герменса, о котором я уже говорил, я отчетливо помню нашего радиста, обер-ефрейтора Гутха. Не обращая внимания на грохот сражений, он всегда проявлял максимальную сосредоточенность, работая со своей радиостанцией.
Личностью особого рода был Вальтер Ханель, мой ординарец. Он регулярно наполнял мою тарелку доверху, и когда я говорил ему, что он никогда не станет хорошим человеком, то он искренне расстраивался. Его напомаженные волосы вились над круглым лицом с прищуренными глазами. Вдобавок он носил бородку клинышком. Длительное время он был безработным и говорил, что в этот период чувствовал себя совсем неплохо. Время от времени он болтался по задворкам Бреслау, промышляя ремеслом бродячего актера, пока его не отправили на строительство автодорог. Когда Вальтер демонстрировал образцы своего искусства, то приводил в восторг весь штаб батальона. В одной трогательной песне инвалида войны были такие слова: «С двумя отбитыми ногами и с одной рукой я живу, не обижаясь, в отечестве своем». Оставаться серьезным перед этим не мог никто. Мне, своему начальнику, он был предан по-настоящему. Как-то раз он попросил меня отдать ему наручные часы, которые встали. Я отдал их ему, забыв, что это был подарок от моего крестного отца, Эриха Шейдербауера, который пал в бою у озера Ильмень в 1942 г.
На позициях под Расейняем мы снова стали регулярно получать почту. Матери я писал, что «после четырех недель наша почтовая связь с родиной восстановилась». В то же время я просил прислать фотографии, поскольку после моего водного путешествия по реке Улла все мои снимки «слиплись и стали неразличимыми». 30 июля я писал, что новостей у меня нет, мы были «просто на войне». Я сообщал, что 21 июля наша дивизия упоминалась в сводке Верховного командования Вермахта. Потом она стала просматривать местные газеты, чтобы отыскать относившиеся к этому новости. Мне приходилось писать матери, отцу, брату Руди и конечно в Швейдниц, Гизеле, которой принадлежало мое сердце. Отец писал, что с нетерпением ожидал вестей от меня, но, самое главное, я должен был как можно чаще писать матери. Отец писал, что мне не следовало проявлять беспечность, потому что можно быть каким угодно храбрецом, но при этом оставаться внимательным и осторожным. «Тебя окружают наши молитвы. Бог сохранит тебя, как сохранял до сих пор! Всего тебе самого лучшего и храни тебя Бог!»
Если мы еще не осознали как следует, насколько милостива оказалась к нам судьба, дав нам возможность пробиться от Витебска до Расейняя в составе своего подразделения, то нам напомнили об этом люди, которые в те дни выходили в расположение наших войск. Многие из них находились в пути почти четыре недели. Один полковник и его ординарец пришли в «одежде разбойников». Унтер-офицер артиллерии, уроженец Клагенфурта, был одет по полной форме, с Железным Крестом 1-го класса на груди. Он был с бородой, а глаза воспалились и опухли. Этот человек пролежал трое суток за русскими траншеями, прежде чем сумел на четвертую ночь пробраться к нам.
В свете таких событий, и обстановки на востоке в целом, было неудивительно, что у нас не выполнялся приказ, изданный после 20 июля. В соответствии с ним в вооруженных силах вводилось «немецкое приветствие», т. е. вместо уставного отдания чести теперь полагалось поднимать правую руку вверх и произносить «Хайль Гитлер»; «Рейхсмаршал Геринг, как обладающий самым высоким воинским званием солдат германского Вермахта, просил фюрера об этой чести». Это уравнивало нас с партией, СС и государством. Однако даже сейчас мне представляется неслыханным кощунством напоминать нам об этом приказе, который мы сочли зловещим сразу после его получения.
Лейтенант Блашке доложил о русской противотанковой пушке, которая причиняла немалое беспокойство на участке его роты. Я поговорил об этом с Гельмутом Кристеном, который пообещал помочь. В результате произошло следующее. После нескольких часов интенсивного наблюдения Гельмут обнаружил хорошо замаскированное орудие, которое находилось возле отдельно стоявшего дома в 300 метрах позади переднего края противника. Ночью он поставил две 50-мм противотанковые пушки на огневые позиции. Неподалеку от них, в укрытии стояли наготове автомашины. На рассвете артиллеристы изготовились к стрельбе, и как только увидели вражескую пушку, в течение минуты выпустили по цели серию снарядов. Мы наблюдали за этим в бинокли. В небо взметнулось пламя, взорвались боеприпасы, и с тех пор эту пушку больше не слышали. Гельмут и его люди прицепили свои орудия к машинам и помчались в тыл, словно за ними гнался сам черт. Надо было бежать от «благословения», которым нас должны были «осенить» с русской стороны, что, собственно, и произошло.
К концу августа стало наконец спокойнее. В это время генерал Мельцер получил Дубовые листья к Рыцарскому Кресту за заслуги в руководстве войсками во время отступления. В один из этих дней он посетил наш участок и выразил свое удовлетворение состоянием оборонительных позиций. Потом он вместе с офицером своего штаба, обер-лейтенантом Храбровски, сидел под навесом из зеленых веток, который соорудили солдаты нашего батальона. Мельцер был в хорошем настроении и разговаривал с нами по-дружески. В целом его замечания относились ко мне, и я расценивал это как признак особого отличия.
Пришлось отвлекаться и на канцелярскую работу. Накапливались самые разнообразные вопросы, требовавшие решения. Из 5-й роты пришел гауптфельдфебель Бирлейн с письмом от соседа, в котором сообщалось, что жена Бирлейна ему изменяла. Бирлейну был предоставлен недельный отпуск, чтобы съездить домой и разобраться с этим.
Или еще один случай. 5-й ротой короткое время командовал обер-лейтенант Меркле, который пал в бою во время первой русской атаки на Расейняй. Теперь его родители просили выслать им личные вещи сына. Тело убитого, которого я сам видел лежавшим на земле, вынести сразу оказалось невозможным. Оно пролежало неделю под палящим солнцем, но его обнаружили только после того, как город был взят снова. Русские раздели его догола. Пришлось написать, что он был похоронен, но без упоминания о его вещах.
Как это уже было в предыдущем году под Ельней, пришел приказ, предупреждавший об опасных «игрушках». В нем говорилось, что русские разбросали авторучки и зажигалки, которые взрывались в руках при их первом использовании. Это было дальнейшим развитием применявшихся в Первую мировую войну разрывных пуль. Они были запрещены Женевской конвенцией. Но что значил этот договор в войне идеологий и в войне против большевизма? Во всяком случае, мы даже не знали, был ли такой договор подписан Советским Союзом вообще.
В качестве начальника штаба батальона мне пришлось еще заняться вопросом, связанным с военно-полевым судом дивизии. Он должен был наказать одного связного нашего штаба, который заразился венерической болезнью и таким образом ослабил вооруженные силы. Этот обер-ефрейтор, как он мне рассказал, был за три недели до этого выписан из госпиталя в Тильзите. Был уже вечер, и поездов в сторону фронта не было. Ночи на соломе в сарае прифронтового КПП он предпочел мягкую постель доступной женщины. Результатом стала гонорея. Ему пришлось вернуться в госпиталь. Так как он был толковым и надежным связным, я постарался уладить это дело без суда, потому что, судя по ситуации в целом, все должно было разрешиться само собой, противном случае этот парень попал бы в штрафную роту.
В это время, под руководством саперов, она занималось установкой минных заграждений перед основной полосой обороны. Штрафная рота была подразделением армейского подчинения. «Мелкие грешники» направлялись туда на несколько дней для выполнения строительных работ. Но главным образом штрафные части состояли из военнослужащих Люфтваффе и Военно-морского флота, осужденных за совершение более серьезных преступлений. Приговор смягчался тем людям, которые проявляли себя хорошими солдатами на фронте. В этой роте находились в основном осужденные за совершение преступлений в оккупированных районах на Западе. Должность у ее командира была незавидной.
Из корпуса пришел приказ подготовить штурмовую группу для проведения атаки на участке нашего соседа слева, занимавшего оборону на реке Дубисса. Атака должна была проводиться силами нашего батальона, поскольку у командования корпуса не было уверенности в том, что находившаяся там «народно-гренадерская» дивизия добьется успеха. Отобранный для этого офицер, лейтенант Блашке, пришел в ярость, заявив, что теперь он должен был таскать для чужих каштаны из огня. Мы выехали к нашим соседям, чтобы осмотреть их позиции.
По дороге Блашке сказал мне, что в доме, стоявшем позади передовых позиций его роты, имелся рояль «Bluthner». Дом просматривался противником и был пустым. Расставшись с Блашке, мы с Вальтером отправились в темноту. Окна были разбиты стрельбой. Мы не рискнули включать свои фонари, но лунного света оказалось достаточно. Судя по тому, как дом был обставлен, было видно, что его владельцы были людьми образованными. Время от времени вспыхивали осветительные ракеты и слышался свист пролетавших поблизости пуль. В мерцании лунного света («ты вновь наполняешь и лес, и долину…», как писал Гёте) я сидел у рояля, и хотя не мог делать этого как следует, играл и пел из «Вселенской ночи» Шумана. На какое-то время меня охватило ощущение, будто небеса целуются с землей перед сном. Затем я перешел, потому что знал это лучше, к его романсу на стихи Матиаса Клаудиаса «Луна взошла…».
На обратном пути к командному пункту я размышлял об огромной удаче, которая выпала на мою долю после 22 июня. Вспоминая людей, которым удалось пробраться к нам из советского тыла через линию фронта, я думал о том, что бы я сделал, если бы попал теперь в такое же положение. После полученного мною опыта плавания по реке Улла я бы постарался в ночное время пробраться к Мемелю (ныне Клайпеда. — Прим. ред.), то есть на 80 километров к югу. После этого я поплыл бы на каком-нибудь бревне вниз по реке до Балтики. Погода была бы еще теплая.