На следующую ночь мне было приказано провести атаку, чтобы отодвинуть линию обороны немного вперед. Никто не знал, где находился противник. Русский пулемет «Максим» вел по нам огонь с небольшого возвышения к востоку от дома лесника. Однако с нашей стороны не было никакой артиллерийской подготовки. Мы должны были доложить о готовности к атаке и отбросить противника криком «ура». Было хорошо известно, что русские избегают вступать в бой в ночное время. Но наше командование, очевидно, забыло, что мы уже не были героями первых лет войны. Тем не менее, несмотря ни на что, мы двинулись вперед.
Стояла кромешная тьма. Вскоре от нас потребовались все силы, чтобы не упустить из виду идущего впереди человека. Мы были тенями и силуэтами, кравшимися по заснеженной местности по направлению к стучавшему пулемету. Несомненно, каждый солдат чувствовал, как и я, биение своего сердца. Через какое-то время вражеский пулемет прекратил огонь. Мы дошли до дома лесника, но он оказался покинутым. Судя по всему, противник отошел по собственной инициативе. Затем мы добрались до южного края вересковой пустоши.
После этого начались тяжелые бои, в ходе которых противник с различной степенью интенсивности старался выбить нас из лесистой местности. К 11 февраля мы провели трое суток в лесу и в снегу, без крыши над головой и без сна. В первый день русские попытались войти в лес, но потом от этого отказались. В течение продолжительного времени я почти не слышал треска и грохота выстрелов стрелкового оружия. Иногда в каком-нибудь лесном углу раздавался похожий на пение свист срикошетивших пуль. В романтической тоске мне вспомнилась строчка из детского стихотворения: «Маленькие пташки в лесу, они поют так расчудесно и весело». Но мне было совсем не до романтики, когда одна из таких «поющих» пуль пробила штанину моих зимних брюк. Лежа в снежных выемках, мы пытались урвать четверть часа или полчаса сна. Спать дольше не удавалось, потому что со временем мороз, 10 градусов ниже нуля, начинал пробираться через нашу оборванную форму. У меня к этому добавлялась еще одна беда. Мои ноги не мерзли на ходу, но теперь появилась опасность, что они промерзнут насквозь, до самых подошв моих сапог, которые уже превратились в лед.
Вечером 12 февраля мы пробрались к дому лесника по фамилии Мишке. Это был единственный дом на многие километры вокруг. К ночи он оказался набитым солдатами из различных частей. Следуя приказу капитана Вильда, я попытался собрать всех своих людей в одной комнате. Попытка провалилась. Мне пришлось ходить по всему дому, чтобы освободить, по крайней мере, несколько углов. Это было важно, поскольку дом лесника находился в нашей полосе обороны. В любой момент могла атаковать вражеская штурмовая группа. Чтобы иметь возможность ее отбить, командир подразделения должен был обеспечить постоянную готовность своих людей вступить в бой. Однако этого нельзя было добиться, когда большое число солдат из разных частей лежало по комнатам вперемешку.
В первой же комнате я натолкнулся на сопротивление до стороны одного фельдфебеля. Находившиеся вокруг него солдаты, очевидно, его товарищи, освободили место с готовностью, но он, напротив, остался лежать на полу. Я заговорил с ним резким тоном и приказал «как офицер» немедленно встать и вместе со своими людьми покинуть помещение. На него это не подействовало. После этого я заговорил по-другому: «Даю две минуты. Если приказ не будет выполнен, то буду стрелять». Я не стал дожидаться выполнения своего приказа и пошел к капитану Вильду, чтобы доложить ему об этом инциденте. Вильд сидел при свете моей сальной свечи и холодным тоном, не поднимая глаз, сказал: «Делайте, что хотите». «Господин капитан, я не могу просто так застрелить человека», — воскликнул я. Но капитан Вильд, отважный человек, бывший пастор и старший товарищ, находился на пределе своих сил. Он не выразил своего мнения и не принял никакого участия в том, что меня так возмутило. Он переложил на мои плечи ответственность за принятие решения и за последующие действия и еще раз ответил, безучастно и невыразительно: «Делайте, что хотите».
В нерешительности и в сомнениях я пошел обратно, опасаясь, что тот парень будет все еще лежать в своем углу. Так оно и было. Больше сдерживаться я уже не мог. В состоянии крайнего возбуждения я закричал: «Немедленно встать и покинуть помещение, или застрелю на месте!» Меня сотрясала дрожь. Хотелось знать, выполнит он мой приказ или нет. Когда мои трясущиеся пальцы уже потянулись к кобуре, другой фельдфебель, один из его товарищей, вмешался, чтобы успокоить и утихомирить меня. Даже его слова о том, что человек, отказавшийся выполнять мой приказ, был испытанным и отличным солдатом, я обернул против него, сказав, что в таком случае ему тем более следовало знать, что он должен был выполнить приказ, как это сделали другие. Но когда я все это говорил, то чувствовал, что мои слова были бесполезными. Этот человек был изнурен до предела, и у него просто иссякли силы.
Что бы произошло, если бы я его застрелил? Ничего бы не произошло. Как и в предыдущих отступлениях и в кризисных ситуациях, долгом старших начальников стало использование оружия в случаях отказа от выполнения приказа. Они могли застрелить нарушителя на месте, без судебного разбирательства. Таким образом, с формальной точки зрения, я имел на это полное право. Относившиеся к этому случаю факты неопровержимо свидетельствовали об отказе выполнить приказ. Более того, мой командир недвусмысленным образом предоставил мне свободу действий. Фактически приказ был обоснованным. И что эти люди делали на нашем участке? Являлись ли они солдатами, отставшими от своих частей, или они были дезертирами? Для того чтобы установить это, я был слишком возбужден и у меня не было времени. Времени у меня хватало только на выстрел, который должен был восстановить дисциплину и порядок.
Но я не выстрелил. Этот человек был почти так же изнурен, как и я. Вероятно, подобно мне, он тоже не спал в течение нескольких суток. Скорее всего, он был подавлен физическим, психическим и духовным перенапряжением, что привело его к потере контроля над своими действиями. То же самое было бы и со мной, если бы я не был офицером, если бы мне не надо было быть руководителем и если бы меня не охватило сильнейшее возбуждение от непостижимости такого отказа выполнить приказ. Остатки здравого смысла восстановили во мне чувство соразмерности. Я в достаточной степени восстановил контроль над собой, чтобы задуматься, стоила ли незначительность этого инцидента его смерти. Был ли я прав, настаивая на выполнении своего приказа? Таким образом, я пришел к заключению;; что мне не следовало позволять себе стать виновником его смерти, даже если обстоятельства полностью оправдывали меня и даже если это являлось моим долгом.
Я вышел в темноту февральской ночи. Меня раздирали противоречивые чувства. Формалистический склад моего характера страдал от ощущения поражения, и в то же время я радовался победе над самим собой. На какое-то страшное мгновение я держал в своих руках жизнь этого человека и едва не убил его. Ко мне подошел фельдфебель, товарищ бунтаря, и сказал, что я был «прекрасным человеком». По-видимому, он сразу же проникся ко мне доверием, так как догадался, что я родом из Австрии. Потом, со всей серьезностью, он предложил мне отправиться вместе с ним в Вену. Он сказал, что у него был мотоцикл с коляской, его часть была разгромлена и что с него «уже достаточно». Со мной, как с офицером, сказал он, будет легче прорваться через посты полевой жандармерии. Я онемел. Должен ли я был сделать так, чтобы этого человека арестовали, увели и расстреляли? Я с недоумением покачал головой, не сказав ни слова. Он исчез.
15 февраля, это дата моего последнего дошедшего до матери письма, в котором говорилось следующее:
«Последние четыре недели предъявили к нам нечеловеческие требования. Мы продолжаем находиться в тяжелейших боях на советском плацдарме к юго-западу от Грауденца. Громадное физическое утомление от снега, дождя, морозов, маршей, в сочетании с сильнейшим моральным стрессом, почти полностью доконали немногих оставшихся после 14 января. Но милостивый Бог на небесах, несомненно, берег меня. За это время я был ранен в пятый раз, не считая легкого ранения в 1943 г. Повседневные события были напряженными, чего не происходило даже летом 1944 г. В последний раз я подстригался в Деберице. С 14 января я не чистил зубы и уже давно не брился. Можешь себе представить, насколько привлекательным я выгляжу сейчас. Но мы хотим продолжать держаться, если это приведет к лучшему, а это значит, что мы снова сможем встретиться на родной земле. Будем надеяться, что Руди выберется из Восточной Пруссии целым! Я встречал людей из его резервной части, включая одного курсанта… Пишу в перчатках… Вчера, с первой почтой после Нового года, получил одно письмо от отца и два от Руди. Скажи Лизль большое спасибо за ее добрые пожелания на мой день рождения».
16 февраля мы маршировали в северном направлении к Дубельно. Облачка шрапнельных разрывов указывали на то, что наступление противника будет продолжаться. Так было всегда. Пара часов, возможно, ночь, а может быть, и два дня без давления со стороны противника. Затем русские атаковали снова, оттесняя и отбрасывая нас назад. К тому времени нас загнали на вересковую пустошь. В течение четырех недель у нас не было «постоянного места жительства». Примерно в полдень осколок мины попал мне в правое предплечье. Он залетел через открытое окно деревенского дома, в котором мы отдыхали. Конечно, это была слишком незначительная рана, чтобы попасть в госпиталь. Но, несмотря на это, охватывавшее меня с утра нервное напряжение спало. Потом я узнал почему.
В небе над другой стороной Вислы был виден привязной аэростат. Немецких истребителей не было. Наша авиация уже давно испарилась. Только на следующее утро один немецкий истребитель попытался приблизиться к аэростату, но был отогнан сотнями русских зениток и другими видами оружия.
Тем временем резко похолодало. 17 февраля мы лежали в только что вырытых траншеях в лесистой местности перед железнодорожной линией Грауденц — Кёниц. Русские продвигались через лес. К северу и к югу от нас они вышли к железной дороге. До этого мы держались стойко. Но потом на нас обрушились залпы захваченных русскими немецких реактивных минометов. Мощные взрывы их крупнокалиберных снарядов заставляли трястись неподвижную, промерзшую землю.