«В то время мы еще не знали, что за шесть месяцев до этого наш дорогой Руди был призван к Господу. Он пал в бою 10 апреля 1945 г. в Тюрингии. Трудно быть без него, но пусть тебя утешат слова, которые мы поместили в траурном объявлении: «Я любил тебя от века и до века, посему взял тебя к себе от доброты сердца моего». Мы не сомневаемся, что Господь, хотя он и возложил на нас тяжкие страдания, оказал Руди величайшее благо, взяв его к себе из этой жизни в лучший мир. Утешайся этим и молись о том, чтобы Бог сохранил нас в истинной вере, чтобы, когда настанет день, мы снова встретились с нашим дорогим Руди и воссоединились все во славе. Мы рады, что получили наконец от тебя весточку, и ждем твоего возращения домой. Здесь мы находимся с 20 мая 1946 г.».
Третью открытку я получил 15 февраля 1947 г. В ней содержались дополнительные подробности о том, что происходило с нашей семьей. 15 декабря 1946 г. состоялось официальное введение отца в должность приходского священника. Гимназии в Браунау не было, Лизль посещала школу и занималась на курсах латинского языка. В Штокерау оставаться было нельзя из-за больших разрушений. Приходская церковь и все дома вокруг нее были полностью разрушены в результате воздушного налета 20 марта 1945 г. «Отец вернулся домой 9 марта 1945 г. и похороны прихожан стали его первым служением. 2 марта 1945 г., после однодневного отпуска, Руди в последний раз покинул дом. Твой отец так и не увидел его. Теперь он покоится поблизости от знакомых нам мест, в округе Хильдбургсхассен возле Глейхберга. Фрейлейн Вейдман навещала его могилу. За ней ухаживают учителя и ученики сельской школы. Пусть Бог хранит тебя и скорее отправит домой».
Я глубоко сожалел о потере брата, спутника моей юности, который всегда был таким жизнерадостным и с которым в последние годы у нас было такое прекрасное взаимопонимание. Тяжелое горе постигло и тетю Ильзе, которая сообщила матери, что Йорг, отец троих ее детей, был убит в самом конце войны. Таким образом, после гибели моего дяди, Эриха Шейдербауера, у озера Ильмень в ноябре 1942 г., на войне было убито трое мужчин из числа наших ближайших родственников. В свете того, что произошло с ними, я считал, что это было несправедливым по отношению ко мне. Поскольку эти трое не подвергались смертельной опасности так часто и так долго, как это было со мной, то я полагал, что убить должны были прежде всего меня. Не они, а я оказался под защитой невидимой руки Бога, которую я нередко ощущал над собой во время войны w в плену.
И все же теперь я знал, что мои добрые родители и маленькая сестра были живы и имели крышу над головой. Я также знал, что они не страдали от голода. Если все было так хорошо, то я должен был вернуться к ним домой. По сравнению со многими другими товарищами, которые не получили никаких вестей от своих родных, со мной все было в порядке. Почтовая связь, хотя и ненадежная, действовала снова, и это укрепляло во мне новое ощущение жизни.
Я верил, что в любом случае, после своего счастливого возращения на родину, для меня должна была начаться совершенно другая, новая жизнь. Все, через что я прошел, должно было уйти от меня, не оставив после себя никаких следов. Правда, вскоре после возращения домой я осознал свою ошибку. Но в то время это было действительно так. Пропаганда «Антифы» вызвала во мне надежды на то, что будущее Австрии состояло в демократической форме правления под социалистическим руководством и что как человек, интересовавшийся политикой, я бы тоже смог принять в этом определенное участие. Фашистской диктатуре пришел конец и о восстановлении старых порядков, т. е. тех, которые я знал в Третьем рейхе, не могло быть и речи.
В лагере была своего рода «культурная жизнь», организацией которой занимался мой старший товарищ Деквиц. Как-то раз состоялся конкурс, который завершился показом художественных произведений, таких как рисунки и литературные работы. Участие в нем приняли немногие, и интерес к нему был незначительным. Я не помню ни одной из представленных работ, кроме своих собственных. Это были два стихотворения, одно из которых было лирическим. В нем говорилось о любовной тоске по неизвестной девушке. Я знаю, что в нем я думал уже не о Гизеле, а о другой, незнакомой мне девушке, которой я бы отдал свое сердце. Другое стихотворение называлось «Глядя на последнюю фотографию из прошлого». Смысл его заключался в том, что все, что я чувствовал, глядя на свою военную форму, осталось в прошлом, ушло как сон. Это немудреное стихотворение оканчивалось строкой: «Вокруг все новое теперь!» Восторгов мои стихотворения не вызвали. За каждое из них был подан всего один голос, голос Деквица.
Самым привлекательным в нашей «культурной жизни» был оркестр. Со временем удалось достать инструменты и сформировать музыкальный коллектив в составе примерно 20 человек. Руководителем был профессиональный дирижер Курт Форст. Это был человек приятной внешности, с мягкими манерами. У музыкантов было преимущество над остальными заключенными, которое состояло в том, что их не привлекали к работе. Кроме того, у них была особая одежда, то есть какое-то подобие рубашек в русском стиле, которые они носили навыпуск. Они были пошиты из плотного материала и носились вместо форменных кителей. Не считая музыкантов и тенора, Бенно Штапенбека, такие рубашки были только у старших должностных лиц лагеря, Глесса и Кубарта. Эти двое носили также недавно пошитые бриджи, чтобы подчеркнуть свое важное положение в лагере.
Время от времени оркестр давал музыкальные концерты, иногда даже для русских за пределами лагеря. К тому же он принимал участие в эстрадных представлениях, в которых выступали самодеятельные артисты. Одним их них был оказавшийся талантливым конферансье Готфрид Штадер. Программы таких выступлений были весьма разнообразными. Конечно, они тоже взывали к чувствам, как это бывало, когда наш тенор пел итальянскую песню, посвященную вину «Кьянти». В то время она была популярной, как и другие песни, которые 20 лет спустя назвали бы «затертыми».
Готфрид Штадер работал в бригаде грузчиков на железнодорожной станции Инстербург. Вместе со своими товарищами он месяцами занимался перегрузкой награбленных и конфискованных русскими вещей на поезда с русской колеей. Много раз, с раздражением и болью, он рассказывал о том, что видел каждый день, о том, что, судя по всему, вся находившаяся под русской оккупацией Восточная Германия подвергалась разграблению. Швейные машинки и велосипеды, посуда и другие предметы домашнего обихода, мебель и промышленное оборудование, музыкальные инструменты и многое другое из частных квартир — все было там. Но эти предметы находились по большей части в жалком состоянии, простояв неделями или месяцами под открытым небом. По-видимому, их нахватали бессмысленно и беспорядочно. Однажды он рассказал мне о грузе, прибывшем из веймарской Национальной библиотеки. Невероятно, но он держал в своих руках папку с карандашными рисунками Гёте. В Инстербурге были и другие конфискованные победителями музейные ценности, в последний раз проходившие через руки немцев.
Весной 1947 г. к нам часто попадали военнопленные, которые бежали из других лагерей. Они рассказывали, что во внутренних районах СССР их охраняли не так строго, как нас. Некоторым удавалось без помех добираться по железной дороге до польской границы, где их ловили и отправляли к нам в лагерь. Среди них был человек, который в конце войны вместе с тысячами других немецких солдат и офицеров бежал через Балтику в Швецию. Как известно, вопреки всем положениям международного права, Швеция уступила давлению России. Интернированные в этой стране немецкие военнослужащие были выданы Сталину.
Насколько я знаю, из нашего лагеря бежал только один человек. Это был майор Витцель, которого поймали через три дня. Несколько дней он провел в карцере, после чего был переведен в тот же самый барак, в котором находился до своего побега. Вместе с группой старших офицеров он работал на территории лагеря в примитивной мастерской, где делали гвозди.
Я еще не говорил о ежедневном пересчете заключенных. Два раза в день, утром и вечером, нас собирали строем в пять рядов. После этого русские охранники обходили строй, и если число заключенных совпадало со списком, то пересчет заканчивался быстро. Однажды произошел забавный случай. Курение в строю, конечно, запрещалось, и мы должны были стоять по стойке «смирно». Как-то раз, зимой, стоявший неподалеку от меня человек не успел потушить горевшую самокрутку и положил ее в карман шинели. Во время пересчета из кармана пошел дым, который он сам не заметил. Вероятно, русские смогли оценить комичность ситуации, и этот злополучный эпизод обошелся без последствий.
Во второй половине 1946 г. положение с питанием улучшилось. Ежедневная норма выдачи сахара для офицеров была выше, чем для других пленных. Такое же различие было и с табаком. Махорку, которую выдавали солдатам, мы получали очень редко. По большей части это был мелкий сигаретный табак. Готовые сигареты, то есть русские папиросы, мы не получали никогда. Их курили только охранники. Но газет в Георгенбурге хватало, а делать самокрутки мы научились уже давно.
Конечно, каждый из нас запасался газетной бумагой и для других целей. В качестве туалета использовался отдельно стоящий барак, в котором заключенным обычно приходилось сидеть вплотную один к одному. Однако это мало нас беспокоило, поскольку мы уже давно привыкли не обращать внимания на такие неудобства. У нас уже выработалось умение отключаться и обдаваться наедине с самим собой, даже если каждый человек был на виду у всех остальных. Проще всего было укрыться одеялом с головой, когда лежишь на своей койке.
В теплое время года нам досаждали клопы. Летом 1947 г. мы с Вилли Цельбротом решили спать на открытом воздухе. Перед входом в наш барак был сооружен навес, под которым мы в течение нескольких недель спали на соломенных матрасах, с одеялами и шинелями поверх своей старой военной формы. Клопов не было, и одно это уже доставляло нам удовольствие. Кроме того, нас не беспокоили крысы. Появляясь в бараке по ночам, эти твари обгрызали хлеб, который хранился на прибитой над головой доске, или пугали людей, перебегая по ногам.