Текст 1944 года
Bitte diesen Brief senden an [dem nächsten] Griechischen Konsulat. Womöglich nächsten[1079] […]
Bardzo prosze[1080] […]
Konsulat Grecki[1081]
[…] ma grecque[1082]
[…] ces quelques mots[1083]
[…] mort[1084] […]
le permettre ne plus ainsi que[1085]
Consulat de la Grèce[1086]
[…] aux lectures[1087]
Dimitrios A. Stefanides
Rue Kroussovo № 4
Thessaloniki
GRECE[1088]
#
Моим любимым друзьям — Димитросу Афан[асиасу] Стефанидису[1089], Илиасу Коэну[1090], Георгиосу Гунарису[1091].
#
Моей любимой подруге, Смаро Эфраимиду[1092] из Афин[1093], и многим другим, о ком я всегда буду помнить и, конечно, моей любимой Родине, «ГРЕЦИИ», чьим хорошим гражданином я всегда был.
2 апреля 1944 мы выехали из наших Афин года после месяца страданий, перенесенных в лагере «Хайдари»[1094], где я постоянно […] получал посылки от добрейшей Смаро, чья забота обо мне навсегда останется в моей памяти — и в эти ужасные дни, через которые сейчас прохожу.
[Я бы хотел пожелать себе не переставать ее искать и надеяться на встречу] с ней […].
Дорогой Мицко, и каждый миг сейчас, и потом я буду надеяться, что ты достанешь для меня [ее] адрес и что ты всегда будешь заботиться о нашем Илиасе […] и что Манолис[1095] [всех вас] не забывал […]
Все однако выглядит так, что мы едва ли уже сможем встретиться когда-нибудь снова.
После десятидневного пути, 11 апреля, мы прибыли в Аушвиц. Они отвели нас в лагерь Биркенау. Мы пробыли в нем около месяца в карантине, и оттуда самых здоровых и крепких из нас перевели — куда? Куда же, мой дорогой Мицко? В один крематорий, и я еще опишу немного ниже ту распрекрасную работу, исполнения которой захотел от нас Всемогущий.
Это огромное здание с широченной трубой и 15 печами. Под [землей] два огромных вытянутых подвальных помещения. Одно используется для того, чтобы люди раздевались догола, а другое — это камера смерти, куда люди заходят голыми, и когда их число достигает 3000, камеру закрывают, а людей убивают газом. Через 6–7 минут мученичества — все они испускают дух.
Наша работа состояла в том, чтобы, во-первых, встречать их в раздевалке. Большинство не представляло себе причину […], и, если они [кричали] или рыдали, то мы говорили им, что это вроде бани. […] И они шли на смерть, не подозревая об этом. […] До сего дня […] Я говорил, что каждый [должен раздеться и т. д.]. Я говорил, что не понимаю язык, на котором они со мной заговаривали[1096]. Но я-то понимал, что эти человеческие создания, мужчины и женщины, уже были обречены […] И я [не] говорил [им] правду.
После того […] все они шли голыми в камеру смерти […] Немцы там протянули трубы под потолком, так что создавалось впечатление, что все приготовлено для помывки. Силою, с плетками в руках они загоняли в камеру людей и наполняли ее так, словно сардины в [консервную] банку, сардины из людей, — а потом герметично закрывали дверь. Банки с газом всегда привозились двумя эсэсовцами на машине Красного Креста. То были газаторы, которые вбрасывали газ[1097] в камеру сквозь специальные отверстия. Через полчаса открывались двери, и начиналась наша работа. Тела этих безвинных женщин и детей мы оттаскивали к подъемнику, доставлявшему их на тот уровень, где были печи, в которых они сжигались — и безо всякого дополнительного горючего, буквально на собственном жире. От каждого некогда человека остается не более половины окка[1098] пепла [и непрогоревшие кости], которые немцы заставляли нас дробить и мельчить, пропуская через грубое сито, после чего их кидали в грузовик и сбрасывали в Вистулу[1099]. Тем самым они затирали все следы. Неописуемы трагедии, которые видели мои глаза, перед которыми прошли около 600 000 евреев из Венгрии, а еще ведь из Франции, Польши и Литцманштадта[1100], а сейчас, совсем недавно прибыло еще 10 000 евреев из Терезенштадта[1101] в Чехословакии. Сегодня прибыл транспорт[1102] из Терезенштадта, но, слава богу, они не привели его к нам, а оставили в лагерях. Говорят, что пришел приказ больше не убивать евреев, и похоже на то, что это правда. Теперь, перед своим концом они изменили концепцию, но остался ли хоть один еврей в Европе?
Для нас вещи выглядят все равно иначе. Нас уберут с Земли, потому что мы слишком много знаем об их непредставимых методах, преступлениях и акциях мщения. Наша команда называется зондеркоммандо[1103], и вначале она состояла из 1000 человек, из которых 200 были греки, а остальные поляки и венгры[1104]. А после героического восстания они захотели убрать 800, сотни снаружи лагеря и сотни внутри. Погибли и мои хорошие друзья Вико Брудо[1105] и Морис Аарон[1106] из Салоник.
Теперь, когда пришел этот приказ, они ликвидируют и нас. Мы — это 26 греков, а остальные поляки. По крайней мере мы, греки, мы уйдем из жизни как истинные греки, ибо каждый грек знает, как надо умирать, являя это вплоть до последних мгновений. И несмотря на превосходство нелюдей, греческая кровь бежит в наших жилах, и мы доказали это в итальянской войне[1107].
Мои дорогие, когда вы прочтете, какую работу я тут справлял, вы мне скажете: как же так — я, Манолис, или любой другой на моем месте, мог это делать и сжигать трупы своих братьев по вере? Я и сам говорил себе это же поначалу, много раз думал над тем, а не присоединиться ли мне к ним и поставить тем самым точку [самому]?
Но всякий раз месть [жажда мести] останавливала меня. Я хотел и я хочу жить и отомстить за смерть моего отца, моей матери и моей дорогой маленькой сестренки Нелли[1108]. Я не боюсь смерти, да и как я мог бы ее бояться после всего того, что видели мои глаза?
Поэтому, дорогой Илиас, мой любимый младший двоюродный брат, ты должен будешь, коль скоро меня самого уже не будет в живых, ты и мои друзья должны будете знать, в чем состоит ваш долг! [Долг перед] моей младшей кузиной Сарикой Хули[1109] (помнишь ли ты ее, одну из тех, кто бывал у меня в доме? Она жива и рассказывала, что Нелика была вместе с Эрикой[1110], твоей сестрой, в последние мгновенья их жизни).
Мое единственная желание — что бы эти строки попали в твои руки.
Всю собственность моей семьи я завещаю тебе, Мицко, Димитрос Афанасиос Стефанидис, — с настоятельной просьбой взять к себе Илиаса, моего двоюродного брата. Илиас — коэн[1111], и ты должен так его и воспринимать и, как если бы ты был мною самим, должен всегда заботиться о нем. А если вдруг так случится, что моя кузина Сарика Хули вернется, ты, дорогой Мицко, должен к ней так же относиться, как твоя любимая племянница Смарагда, потому что все здесь переживали то, что человеческое разумение даже не в состоянии себе вообразить.
Вспоминай меня время от времени, как и я вспоминаю всех вас. Судьба не хочет, чтобы я увидел нашу Грецию свободной, какой ее увидел ты 12 / 10 / 43[1112]. Если кто-то спросит обо мне, то скажи ему, что меня уже нет, но что я ушел как истинный грек.
Помогай, мой Мицко, всем, кто вернется из лагеря.
О Биркенау.
Я грущу не о том, дорогой Мицко, что я скоро умру, а о том, что мне не удастся отомстить им так, как я этого хочу и как я знаю.
Если случится так, что ты получишь письмо от моих родственников из-за границы, ответь им, как положено, что семья Наджари была изничтожена, убита цивилизованными немцами.
Новая Европа![1113]
Помнишь ли ты моего Георгия[1114]?
Пианино моей Нелли, мой Миско, забери в семье Сиониду[1115] и отдай Илиасу, пусть оно всегда будет с ним, пусть напоминает ему о ней. Он так сильно ее любил, и она его.
Почти каждый раз, когда они убивают, я спрашиваю себя, а есть ли Бог? Я всегда верил в НЕГО и по-прежнему думаю, что Бог желает свершения своей воли.
Я умираю, удовлетворенный тем, что отныне знаю, что в этот момент наша ГРЕЦИЯ [уже] свободна.
Пусть моими последними словами будут: да здравствует Греция!