Проанализировав прямые и косвенные данные о браке и его формах во Франции XI–XIII вв.[275], мы можем теперь лучше представить некоторые стороны демографического механизма, который обеспечивал рост населения в то время. Высокая брачность — еще более высокая, чем можно было бы думать на основании сведений о церковных браках, — ранний возраст первых половых союзов, обеспечивающий очень раннее начало детородного периода у женщин, частота повторных браков, заключавшихся порой вскоре же после прекращения предыдущего брака[276], — вот те черты брачного поведения, которые создавали весьма благоприятные предпосылки для интенсивного воспроизводства населения во Франции XI–XIII вв. Ясно, однако, что реализация этих предпосылок во многом зависела от принятых в обществе взглядов на деторождение, ребенка, женщину.
3. Ребенок, женщина, половозрастная структура. Масштабы прироста населения
Уясним вначале представления современников о том, какой тип рождаемости и какой тип отношений к детям следует считать идеальным, «предустановленным свыше» и какой — обычным, расхожим. Начиная с официозно-церковных взглядов, напомним, что по ним рождение потомства представлялось важнейшим (или даже единственным) оправданием брачного союза. Какое бы то ни было регулирование этого процесса в семье абсолютно исключалось: различные церковные установления пестрят соответствующими предписаниями[277].
Однако сам факт, что эти предписания многократно повторяются, побуждает думать, что паства знала средства такого регулирования, включая и способы предупреждения зачатия, и способы прерывания беременности. И те и другие, видимо, находили применение на практике, иначе трудно было бы понять, почему исповедникам предписывалось не только интересоваться подобными прегрешениями как таковыми, но и дифференцировать санкции к совершающим их — то ли из‑за невозможности прокормить ребенка, то ли по неразумию, то ли с целью скрыть «блуд»[278]. Поучительно и изменение строгости церковной эпитимьи: до XI в. за использование контрацептивов полагалось пожизненное отлучение, в начале XI в. оно было заменено десятилетним покаянием, на рубеже XII–XIII вв. срок такого покаяния сокращается до трех лет[279]. Не отражало ли такое смягчение наказаний косвенного признания церковью невозможности справиться с проступками такого рода?..
Единственная форма регламентации супружеских отношений, которую признавали церковные ортодоксы, касалась установления периодов, запретных для брачного соития. Со времени раннего Средневековья эти периоды охватывали не только основные религиозные праздники (Пасху, Троицу, Рождество и др.), воскресные дни, среду, пятницу, субботу, но и периоды регул, значительную часть срока беременности и кормления. При строгом соблюдении всех этих запретов для соития ежегодно оставалось лишь несколько десятков дней (в среднем 5–6 дней в месяц)[280]. Хотя это и могло уменьшить брачную плодовитость, она, по расчетам Ж. Фландрена, могла, несмотря на указанные запреты, теоретически достигать чрезвычайно высокого уровня (до 0,75–0,5 на одну женщину в год)[281]. Однако как раз в XI–XII вв. церковная регламентация супружеских отношений смягчается. Руководства для исповедников, известные для этих столетий, предписывают более краткие сроки воздержания в период праздников; почти исчезают запреты соития в субботу, среду и пятницу[282]. Поэтому связывать с церковной регламентацией какое бы то ни было реальное ограничение рождаемости в XI–XIII вв. не приходится[283]. Более того, сохраняющиеся в XI–XIII вв. меры по регулированию супружеских отношений в период беременности и кормления новорожденного, если бы они соблюдались, объективно способствовали улучшению условий деторождения и выхаживания младенцев.
Такое же значение имели и церковные предписания о повышенной ответственности родителей за сохранение жизни малолетних детей[284]. В основе подобных предписаний лежали, однако, не столько заботы церкви о детях как таковых, сколько вероучительные мотивы, имевшие целью укоренить общее представление о неприкосновенности каждого «божьего создания».
«Чрезмерная» привязанность родителей к детям, наоборот, осуждалась церковными ортодоксами. Авторы XII–XIII вв. порицают ее с еще большей настойчивостью, чем это делалось в IX в., видя в ней ущерб всепоглощающей любви к Богу и даже источник различных прегрешений. «Дети приносят зло, — писал в конце XII в. реннский епископ Этьен Фужер, обращаясь к простолюдинам. — Так как их надо кормить и одевать, родители становятся скупыми, решаются на обман, забывают о Боге»[285]. Хотя хорошо иметь детей, особенно когда они понятливы и знающи, говорит Фужер в другом месте, обращаясь к знатным, «противно смотреть» на матерей и отцов, которые доходят до безумия, целуя и обнимая своих отпрысков, и которые готовы ради них воровать и грабить, брать в долг и забывать о его возврате. «Имеющие детей-наследников скопидомствуют… не имеющие же подают бедным… Графиня Гайрефорт… у которой все дети умерли, возносила за это Богу молитвы…»[286]
Обычность подобных пассажей у церковных моралистов и проповедников XII–XIII вв. делает понятным пейоративную тональность их высказываний о детях вообще. Когда дети маленькие, читаем у светского автора середины XIII в., обращающегося к горожанам, они не дают родителям спать ночью, а днем надоедают тем, что необходимо постоянно заботиться об их кормлении; когда они подрастут, они носятся по улицам и приходится все время следить, чтобы они не попали под лошадь или повозку; когда они становятся взрослыми, то требуют от родителей богатого наследства и, кроме того, приходится расплачиваться за их долги в тавернах[287]. Еще резче пишет о детях Филипп Новарский: «Малые дети грязны и надоедливы, когда же они подрастают — они становятся такими шалопаями и капризулями, что забота о них — не в коня корм…» Вместо того чтобы следовать божественным примерам, «они уподобляются бессловесным тварям — диким оленям, неразумным птицам и живут как животные». Неудивительно, что «очень многие (trop grand quantité) дети — скверные, гадкие, с дурными наклонностями — неожиданно заболевают и умирают»[288].
Обилие критических оценок детства у средневековых писателей XII–XIII вв. побудило ряд современных медиевистов поддерживать одно время известную концепцию Ф. Ариеса об относительной неразвитости в Средние века родительских чувств к детям[289]. Некоторые исследователи заговорили даже об общей нелюбви и презрении к ним в это время[290]. Если бы такая нелюбовь (или тем более презрение) действительно были характерны для отношения к детям в то время, это не могло бы не наложить сильнейший отпечаток как на условия их существования, так и на возможность выживания для многих из них.
Касаясь этого вопроса, отметим, что анализ текстов подтверждает уже сложившуюся в медиевистике последних лет тенденцию отказаться от распространения точки зрения Ариеса на рассматриваемый период Средневековья[291]. Людям того времени отнюдь не была чужда ни материнская, ни отцовская любовь. Мы специально процитировали выше из числа «антидетских» высказываний церковных ортодоксов те, в которых заметнее разрыв между богословским назиданием и действительностью. Как мы видели, епископ Фужер открыто признает существование матерей и отцов, «до безумия» любящих своих детей. Родительскую любовь и заботу о детях признают и другие авторы XII–XIII вв. Согласно Бомануару, случается, что дети до такой степени ненавидят мачеху, что их совместное проживание становится невозможным. Если в этой ненависти повинна сама мачеха, отцу детей следует куртуазно предложить жене «любить и почитать (aint — в некоторых рукописях: aide, aime — et honeurt) пасынков»; во всяком случае отец не должен соглашаться на удаление детей из своего дома, памятуя, что они и так уже с потерей родной матери утратили материнскую любовь (amour) и что его собственная любовь к детям (l’amour qu’il a vers ses enfants) не должна пропадать втуне[292]. Признает Бомануар и родительские чувства к незаконнорожденным детям. Он, в частности, оправдывает передачу им по наследству не только движимости или благоприобретенной недвижимости, но даже доли родового имущества[293]. Это тем более показательно, что в конце XIII в., когда писал Бомануар, социальный статус незаконнорожденных в целом ухудшился[294].
Еще более, чем высказывания Бомануара, впечатляют некоторые житийные сцены. Вот как описывается купание св. Идой Лувенской являвшегося к ней маленького Иисуса: посаженный в таз с теплой водой, младенец, «как все разыгравшиеся дети, хлопал обеими ручонками по воде и, как это свойственно младенцам, вертелся, плескался и брызгался, забрызгав все вокруг еще до того, как его успели помыть… Когда же купанье окончилось, Ида посадила его, обернутого в полотно, на колени и играла с ним нежно, словно мать». Хотя в данном случае речь идет о дитяти Иисусе, очевидно, что вся сцена списана агиографом с натуры и что сам он нисколько не сомневался в естественности и обычности материнской любви