[333]. Ему удалось собрать около 50 крестьянских генеалогий, охватывающих до пяти-шести следующих друг за другом поколений общей численностью в несколько сот человек. (Для сравнения отметим, что по всей Северной Франции и Фландрии известно не более 20 рыцарских генеалогий этого же времени.) Крестьянские просопографические материалы отличаются неполнотой сведений о мужчинах, особенно в более ранних поколениях. По основательному мнению П. Ш. Габдрахманова, это объясняется тем, что феодальные собственники определяли социально-правовой статус своих зависимых крестьян преимущественно (или даже исключительно) по матери. Именно женская линия генеалогий оказывается здесь наиболее достоверной. Судя по ней, среднее число выживших дочерей, рожденных крестьянкой в течение жизни, было близко к двум, а общее число детей — соответственно к четырем. С учетом бездетности (или бесплодности) примерно 40 % женщин, П. Ш. Габдрахманов оценивает отношение общей численности взрослых детей к родительскому поколению в 1,2, т. е. чуть выше, чем исчисленное нами соотношение этих же поколений в рыцарской среде, а коэффициент (темп) ежегодного прироста — в 0,6–0,7 % (или в 6–7‰) в год против наших оценок для знати в 0,54 % (или 5,4‰) в год.
С этими данными полностью согласуются материалы по другим областям Франции. Так, в середине XII в. число выживших детей в крестьянских семьях составляло в Маконэ 4–6, в Нижнем Лангедоке 3–4; в конце XIII — начале XIV в. в пиренейских деревнях крестьяне имели в среднем по 4,5 выживших ребенка, в Нижнем Лангедоке — примерно столько же[334].
Приведенные здесь данные зондажей, касающиеся рождаемости в среде знати и крестьянства, разумеется, не следует абсолютизировать. Важно, однако, что эти зондажи дали примерно те же оценки, которые были получены для других областей Франции при использовании иных источников и иной методики их обработки. Тем самым подтверждаются и достоверность полученных результатов, и надежность использовавшихся методических приемов.
Касаясь нерешенных в этой сфере вопросов, упомянем прежде всего о недостаточной ясности социальных различий в рождаемости и выживаемости детей. Думается, в частности, что почти полное совпадение приводившихся выше цифр естественного прироста в среде аристократии и в среде крестьянства вряд ли отражает реальную картину. Наши подсчеты, касающиеся рыцарей и знати по данным Ордерика Виталия, воспроизводят, как подчеркивалось, заведомо заниженные показатели. Вполне поэтому вероятно, что в действительности рождаемость и выживаемость рыцарского потомства была выше, чем у крестьян: преимущества условий жизни детей аристократии не нуждаются в доказательствах.
Тем не менее было бы недопустимым упрощением напрямую связывать численность выживших детей с социальным статусом. Материальные преимущества сословного положения могли сплошь да рядом дополняться влиянием самых различных обстоятельств: экономических, политических, генеалогических, социально-политических и иных. Хорошо известны препоны, мешавшие в XI–XII вв. младшим отпрыскам рыцарей создавать семью[335]. Им приходилось довольствоваться внецерковными браками. Эти последние — как и всякие менее престижные формы полового союза — были, вероятно, и менее продуктивными[336], так что общая рождаемость оказывалась в этой прослойке более низкой. Но и в крестьянской, и в городской среде брачная продуктивность и естественный прирост также не были везде сходными. Сильнее всего сказывался здесь, видимо, уровень зажиточности. Например, в Форезе средние по имущественному положению крестьянские семьи имели 2–3 выживших ребенка, названных в завещаниях, а зажиточные — 7–8 детей[337]. В Пикардии, судя по 3000 актам (отражающим, правда, не только крестьянские семьи), среднее число детей на детную семью возросло с 4,5 в 1100–1125 гг. до 5,0–5,2 в 1250–1300 гг.; с учетом же холостых и бездетных семей среднее число детей на «очаг» составляло на рубеже XIII–XIV вв. 2,25 ребенка (что соответствует соотношению, при котором детское поколение составляло в целом 125 % родительского)[338].
Сравним все эти данные с теми, которые были получены для IX в. (см. гл. 2). Соотношение детского и взрослого поколений (взятое в обоих случаях в минимальной оценке) изменилось самое малое на 10–20 % (достигнув 115–125 % против 105 %). Среднее число выживших детей на детную семью увеличилось (опять-таки по минимальным оценкам) с 2–3 до 3,5–5,2 ребенка. Ежегодный естественный прирост поднялся (по таким же оценкам) с 0,1 до 0,5–0,7 %. Эти цифры говорят, что называется, сами за себя.
Анализируя связь демографического роста XI–XIII вв. с конкретными условиями воспроизводства населения, обратим прежде всего внимание на величину интервала между рождениями очередных детей (так называемый интергенетический период). Как отмечалось выше, в раннее Средневековье этот интервал и у крестьян, и у знати составлял не менее двух лет[339]. Не связан ли высокий уровень брачной продуктивности в XII–XIII вв. с сокращением интергенетического периода? По отношению к знати на этот вопрос следует ответить утвердительно. Известно, что с XI в. распространяется практика использования в аристократических семьях кормилиц[340]. Это не только сокращает период аменореи для матерей, но и улучшает возможности выхаживания новорожденных. Ведь если очередной младенец рождался, когда его предшественник еще не был отнят от груди, то жизнь обоих оказывалась под угрозой. Использование кормилиц, несмотря на связанные порою с этим опасности, во многом решало проблему. (Случайно ли средний интергенетический период у Бланки Кастильской — матери 12 детей — составлял 15 месяцев, а у ее невестки Маргариты Провансальской, родившей 11 детей, — 19 месяцев вместо обычного интервала 24–36 месяцев в раннее Средневековье?[341]) Использование кормилиц вряд ли было доступно в XII–XIII вв. кому-либо, кроме знати. Во всяком случае увеличению числа выживших детей у основной массы крестьян и горожан следует искать иное объяснение.
О роли изменений во взглядах на ребенка и в родительской заботливости уже говорилось. Рассмотрим теперь влияние изменений в социальном статусе женщины. Специфика ее общественного положения в XI–XIII вв. интенсивно обсуждалась в медиевистике последних десятилетий.
Одним из начальных импульсов дискуссии стала гипотеза, выдвинутая американской исследовательницей Э. Коулмен. Согласно Коулмен, рост сельскохозяйственного производства в XI в. именно потому обеспечил рост населения, что, сняв проблему «лишних ртов», покончил с искусственным ограничением численности лиц женского пола и тем обеспечил увеличение рождаемости[342].
По мнению другого американского специалиста Д. Херлихи, все полутысячелетие с VIII по XII в. отмечено в Западной Европе тенденцией к укреплению социального положения женщины. Эта тенденция сказывалась во всех социальных классах и затрагивала многие социальные сферы; в основе ее лежала повсеместная численная нехватка женщин, вызванная меньшей продолжительностью их жизни; но лишь в XIII–XV вв. по мере сокращения частных войн и разбоя (особенно губительных для женщин) и вследствие развития в городе и деревне хозяйственных отраслей, в которых женщины могли участвовать, не подвергая себя физическому перенапряжению, уменьшается риск ранней смерти для женщин, увеличивается продолжительность их жизни и возрастает их общая численность. Однако в судьбе женщины этот численный рост сыграл, по мнению Херлихи, роковую роль: повсеместно произошло падение их социального престижа и резко ухудшилось их правовое положение[343].
Иную концепцию выдвинул Р. Фоссье. По его мнению, укрепление социального престижа женщины начинается лишь с феодальной (сеньориальной) революции XI в. и усиливается по мере роста населения и обособления малой семьи в XII — первой половине XIII в. Исчезновение в то время остатков полукочевого быта, прочное оседание на землю и главное — становление и укрепление таких социальных и хозяйственных ячеек, как «дом», «деревня», «приход», «община» (так называемое l’encelulement), предполагало закрепление за женщиной ряда ключевых хозяйственных и культурных функций — как у знати, так и у крестьян; в числе этих функций: «ведение дома», непосредственное распоряжение питанием семьи и обеспечение ее одеждой, воспитание малых детей, культ умерших предков, сохранение родовых реликвий, поддержание в семье необходимого морально-психологического континуума[344]. В течение XI — первой половины XIII в. численность женщин заметно уступала численности мужчин: на 100–110 мужчин приходилось лишь 90–95 женщин; свидетельством такого перевеса служит меньшая частота упоминаний о женщинах в источниках XI–XIII вв.; причина же численного неравенства полов — в повышенной смертности женщин при родах[345]. Все это, вместе взятое, повышало престиж женщины, позволяло ей играть главную роль в цементировании супружеской семьи, обусловливало ее важное значение в формировании цивилизации XI–XII вв. в целом. В итоге Фоссье считает возможным говорить о «тайном матриархате» во Франции XI–XII вв.[346] Как полагает Р. Фоссье, лишь в середине (или конце) XIII в. численность женщин «обгоняет» численность мужчин, что одновременно ухудшило социальный статус женщин.
Еще одну трактовку эволюции женского статуса содержат работы некоторых урбанистов. По их мнению, улучшение общественного положения женщины в Западной Европе всего заметнее не в Х — XI и не в XII — начале XIII в., но к концу XIII в.; объяснялось оно тем, что в быстро растущих городах того времени заметно расширилась правоспособность женщин; им предоставлялись права наследования недвижимости, права свидетельствования, возможность быть членами цехов и магистратов