. Начиная с рубежа XI–XII вв. уделяется специальное внимание святым, «помогающим» при исцелении от той или иной болезни — лишая, лихорадки, эпилепсии, а также чудодейственному избавлению от врожденных заболеваний[402] и т. п. Одновременно предпринимаются попытки использовать предписания древних о необходимом соотношении в человеческом организме «холодных и горячих», «твердых и жидких» консистенций; развиваются идеи так называемой гуморальной патологии[403]. На этой основе вырабатываются рекомендации о лечении больных, об использовании различных настоек и сиропов[404]. Одним словом, в XII–XIII вв. прослеживается своеобразный «медицинский» бум. Укореняется представление о возможности и необходимости лечения заболевшего человека[405]. Наоборот, внезапная смерть воспринимается как нечто подозрительное: поэты считают ее символом проклятия; умерших такой смертью порой лишали церковного погребения[406]. Не имело ли все это своей подоплекой какие-то сдвиги в уровне смертности среди взрослых, в обычной продолжительности жизни?
Одним из свидетельств таких сдвигов следует, возможно, считать усиление в XI–XIII вв. внимания к старости, старческим недугам и старым людям вообще. Как отмечалось выше, в VIII–IX вв. мало кому удавалось дожить до внуков. Деды, бабки и вообще старики упоминались в источниках того времени редко. В XII–XIII вв. положение до некоторой степени изменяется. Выше уже приводились тексты, в которых говорится как о само собой разумеющемся о наличии в семьях знати бабок и дедов, об их участии в воспитании малышей, об их «чрезмерной любви» к внукам и т. п.[407] Тема старости становится обычной и в нравоучительной, и в художественной литературе. Вырабатывается определенный стереотип изображения стариков. Он предполагает сочетание двух противоположных оценок. С одной стороны, признается необходимость уважительного отношения к старым людям, с другой — констатируется их немощность, и притом не только физическая, но и интеллектуальная.
Так, Филипп Новарский называет среди обязательных достоинств «молодости» (jovent), начинающейся с 20 лет, умение прислушаться к совету более опытных и мудрых; ссылаясь на роман о Ланселоте, он призывает молодых следовать совету одного из героев этого произведения Кретьена де Труа и не высказывать в Совете своего мнения, пока не высказались «самые мудрые и самые старшие» (sages et li plus meür)[408]. Однако этой сентенции Филипп Новарский предпосылает текст, в котором констатируется, что уже среди людей среднего возраста (moien age — от 40 до 60 лет) встречаются частично утратившие то, за что ценят зрелого человека (cil dou moien aage sont ja ampirie, et auques recreü et remeis en partie de ce qu’il sorent et valurent); это, продолжает Филипп, люди, выжившие из ума, потерявшие память, забывшие то, что знали, впавшие в детство (revenu en anfance). Они плохо сознают, что делают, и не понимают, где добро, а где зло[409].
Еще более отталкивающий образ старости (без уточнения ее возрастных границ) встречается в «Романе о Розе», в повести «Окассен и Николлетта» и других произведениях XIII в.[410] Особенно часто обсуждается в них тема старческого сладострастия. Так, в известном трактате Андрея Капелана «О любви» (около 1185 г.) отмечается, что мужчины после 60 лет и женщины после 50 лет неспособны к любви: они «утрачивают естественное тепло своих тел и свои силы… что вызывает различные расстройства здоровья и разные болезни»[411]; у них не остается в жизни никаких радостей, кроме еды и выпивки. Столь же резко высказывается и Рамон Лулий. Осуждая все формы сластолюбия и похоти, он замечает, что этот порок тем отвратительнее, что не может сам собой умереть в старости. «Некоторые старики остаются сластолюбцами, несмотря на то что они не могут из‑за немощности тела и старости удовлетворять свои сладострастные желания»[412].
Думается, что само внимание к проблемам старости в трактатах XII–XIII вв. намекает на увеличение доли пожилых. Видимо, пожилые люди — 50- и 60-летние — не были тогда абсолютным исключением. Иначе зачем бы потребовалось обсуждать (и осуждать) грехи и недуги стариков?
Случайно ли, что в ряде памятников XI–XIII вв. встречается немало данных об активно функционирующих людях пожилого возраста? Материалы этого рода собраны в недавней работе молодого французского исследователя Г. Минуа. Оспаривая мнение М. Блока и некоторых современных медиевистов, автор доказывает неоправданность чересчур пессимистических суждений на этот счет. Минуа ссылается, в частности, на относительное обилие 60-летних и даже 70-летних людей в среде высшей церковной иерархии и клира в целом, на преклонный возраст едва ли не всех наиболее авторитетных теологов и богословов того времени (Аллен Лильский умер в возрасте 75 лет, Гийом из Шанпо — в 71 год, Гийом Коншский — в 74, Гийом де Сен-Амур — в 70 лет; среди римских первосвященников XI–XIII вв. большинство также перевалило за 60–70 лет)[413]. Сходной была картина и среди светской аристократии. Так, по генеалогическим данным, собранным О. Форст-де-Баталья, среди 82 предков Людовика IX, возраст которых известен, 30 человек достигли 60-летнего возраста или даже намного превзошли его[414]. Средний возраст королей из династии Капетингов достигал 56 лет[415].
Вправе ли мы, однако, распространять эти наблюдения за пределы высшего эшелона светской и церковной аристократии? Конкретные данные о продолжительности жизни во Франции XI–XIII вв. встречаются чрезвычайно редко. Найти их удается, в частности, в просопографических материалах о рыцарстве. Они касаются, естественно, только взрослого населения. Но именно оно нас здесь и интересует. Какова была средняя длительность предстоящей жизни у рыцарей, достигших 15–20 лет? Изучая этот вопрос, мы проанализировали просопографические материалы об участниках Четвертого крестового похода, собранные Ж. Лоньоном[416].
Точное число участников Четвертого крестового похода, как известно, не установлено. В первый «перевалочный пункт» на пути к Константинополю — Венецию — прибыло из областей, ныне входящих во Францию, примерно 1500–1800 рыцарей. До Константинополя добрались далеко не все, хотя некоторые крестоносцы прибыли туда и минуя Венецию. Лоньону удалось установить данные о 271 французском крестоносце, включая выходцев из Иль-де-Франса, Нормандии, Пикардии, Фландрии, Шампани, Прованса и Бургундии. Это число почти вдвое превышает число рыцарей, прямо упомянутых в известных мемуарах Жоффруа Виллардуэна, и почти в 5 раз — число рыцарей, описанных Робером де Клари. Тем не менее по отношению к общему числу участвовавших в походе французских рыцарей оно составляет малую (1/5 или даже 1/10–1/12) часть[417].
В первую очередь сохранившиеся просопографические данные охватывают, естественно, более крупных сеньоров, уцелевших вплоть до взятия Константинополя и создания Латинской империи. Члены этой социальной элиты имели несомненные преимущества перед остальной массой и при обеспечении оборонительным оружием, и при передвижении, и при удовлетворении потребностей в питании; они пользовались привилегиями, которые, несомненно, предохраняли их от многих опасностей по сравнению с рядовыми крестоносцами. В то же время, исходя из специфики тогдашней военной тактики, именно крупные сеньоры, действовавшие во главе военных отрядов, подвергались в сражениях или стычках наибольшему риску. Не были застрахованы члены феодальной элиты и от заразных болезней, косивших немалую часть крестоносцев. В общем смертность в рядах крестоносной аристократии (шире всего представленной в просопографических материалах Ж. Лоньона) вряд ли была намного ниже, чем в среде остальных рыцарей-крестоносцев. Быть может, она не всегда уступала даже смертности сельского и городского населения Франции, не участвовавшего в крестоносном движении и не подвергавшегося риску быть убитым или раненым в сражениях.
К сожалению, прямые сведения о продолжительности жизни рыцарей, участвовавших в этом походе, немногочисленны. Из 271 французского участника, вошедшего в сводку Ж. Лоньона, такие сведения сохранились лишь о 18 (7 %). Среди них половина (9 человек) умерли (или были убиты) до 40 лет, а другая половина — после этого возраста, причем 7 человек — после 60 лет (табл. 3.2, строка 1). Как известно, люди того времени плохо знали свой возраст. Переоценивать познавательный смысл приведенных данных, естественно, не следует. Но и недооценивать обнаруживающуюся долю «стариков» (людей старше 40) было бы неосторожным.
Попытаемся расширить исследование за счет рыцарей, возраст которых можно было бы приблизительно установить по косвенным данным. С этой целью включим в подсчеты всех тех участников похода, по отношению к которым достоверно известна хотя бы дата их смерти, а также дата их первого упоминания в источниках. Условимся, что если при таком первом упоминании рыцарь выступает как рядовой свидетель в какой-либо имущественной сделке между сеньорами (или как прибывший в крестоносное войско в чьей-либо свите), его возраст 15 лет. Подобное допущение в целом будет «омолаживать» наших рыцарей. Можно ведь не сомневаться, что далеко не все рыцари начали военную службу на Востоке уже с 15 лет или стали пользоваться своим правом свидетельствования сразу же после наступления совершеннолетия, т. е. в 15 лет. (Бомануар, правда, допускал свидетельствование в сделках еще до совершеннолетия — с 12 лет, однако вряд ли такого рода случаи были слишком частыми.) Еще существеннее, что дошедшие до нас источники отражают лишь часть (и притом не слишком большую) общей массы актов или общей массы хроникальных упоминаний, в которых могли так или иначе фигурировать интересующие нас рыцари: вполне вероятно, что многие из них начали активную деятельность задолго до известного нам первого о них упоминания, т. е. достигли 15-летнего возраста задолго до принимаемого нами момента.