Как видно из табл. 4.1 и схемы 4.2, демографические колебания были в разных областях не вполне одновременными. В Провансе максимум спада в XIV в. приходится на конец 40‑х — начало 60‑х годов, в XV в. — на его первое десятилетие. В Шампани первый спад происходит в начале 1370‑х годов, второй — в 1430‑х годах. В Нормандии вслед за пиком спада в начале 1370‑х годов последовало частичное восстановление численности населения, вновь резко убывающего в 30–40‑е годы XV в. В Иль-де-Франсе пики спада в 1349 и 1365 гг. разделены краткосрочным подъемом конца 50‑х годов; новый подъем приходится здесь на конец XIV столетия, а максимум спада — на 20‑е годы следующего века. В Бургундии пик спада в XIV в. приходится на двадцатилетие — 1360–1380 гг., в Артуа — на 1385 г.
* Собранные в табл. 4.1 данные сугубо приблизительны. Они характеризуют лишь примерный масштаб изменений в численности сельского населения. При расхождении данных разных исследователей учитываются наиболее надежные.
** Данные по этим провинциям, не входившим (как Брабант) или лишь частично входившим (как Эно) в состав Франции, приводятся для сравнения.
1 — Иль-де-Франс; 2 — восточная Нормандия; 3 — Бургундия; 4 — южная Шампань; 5 — Прованс; 6 — Лангедок; 7 — Артуа; 8 — Эно; 9 — Бретань; 10 — Брабант; 11 — Дофинэ
Не была одинаковой и длительность демографических спадов. Наиболее глубокими они были в Лангедоке, Провансе, Бургундии, где спад XIV в. удалось преодолеть полностью лишь в следующем столетии. В отличие от этого в Иль-де-Франсе и Нормандии спады в XIV в. перемежались не менее резкими подъемами в численности населения. В некоторых провинциях — в Шампани, Бретани, Артуа — спад был менее резким, но и более длительным.
Эти различия между провинциями далеко не исчерпывают многообразия демографических колебаний: внутри каждой из них свою судьбу могли иметь отдельные районы и отдельные местности. Многие из этих особенностей имеют объяснение в «географии» Столетней войны, в рассредоточенности главных очагов народных восстаний, в своеобразии путей распространения чумных эпидемий, наконец, в степени изолированности отдельных местностей.
Осмысливая подобные особенности, Э. Леруа Ладюри выделил в свое время в качестве наиболее пострадавших от демографического спада области к югу от Артуа и расположенные вдоль линии Бове — Монпелье[439]. Ничуть не недооценивая эту локальную специфику, мы считали бы, однако, важным акцентировать здесь некоторые общие для всей Франции черты демографической динамики, и притом не только те, которые связаны с «черной смертью».
Перелом в демодинамике наметился уже на рубеже XIII–XIV вв., когда тенденция роста стала в некоторых областях Франции уступать место стагнации населения[440]. Затем последовали два еще более всеобщих кризисных периода, первый — с 1348 г. по конец 70‑х годов, второй — в 10–30‑е годы XV в. За 70–80 лет начиная с 1348 г. Франция потеряла минимум 30–40 % населения[441]. Фактически доля потерь была еще выше: как только что отмечалось, в ряде провинций часть убыли была восполнена в период между двумя спадами, второй из которых унес и восполненную после первого кризиса часть населения.
В любом, однако, случае тенденция к восполнению потерь действовала уже в XIV в. Она была особенно явной в Иль-де-Франсе и Нормандии (см. схему 4.2), но в той или иной мере присутствовала и в большинстве французских провинций. На схеме видно, что сокращение численности населения после конца 70‑х годов XIV в. прекращается на 30–35 лет почти повсеместно, несмотря на продолжающиеся вспышки чумы, военные опустошения, неурожаи и восстания. Такое было возможно лишь при условии интенсивного воспроизводственного процесса. Еще очевиднее становится этот процесс после 40‑х годов XV в.[442] Как выяснено исследователями, в начале XVI в. во Франции восстанавливается докризисная численность населения[443]. Иначе говоря, за 70–80 лет начиная с 40‑х годов XV в. прирост обеспечил восполнение тех же 30–40 % численности населения (или даже больше), которые были потеряны за предыдущие 70–80 лет. Какую бы из существующих оценок общей численности населения Франции в середине XIV в. мы ни избрали[444], это предполагало ежегодный прирост около 5‰[445], что по тем временам было далеко не заурядным явлением. В общем во Франции XIV–XV вв. действовали почти параллельно или по крайней мере попеременно две противоположные тенденции в динамике населения, одна — к убыли, другая — к приросту. Для понимания демографического развития этих столетий изучение второй из них ничуть не менее важно, чем первой[446].
Более того, вторая тенденция представляется нам особенно интересной. В отличие от первой она почти целиком определялась внутренними факторами социально-демографического развития. Именно они обеспечили компенсацию громадной убыли населения. Это было возможным лишь при наличии обширных ресурсов воспроизводства населения. Где они были скрыты? Какие черты демографического поведения способствовали их созданию? Эти вопросы не привлекали до сих пор достаточного внимания исследователей. Нам же они представляются исключительно важными как с собственной демографической, так и с общеисторической точек зрения. Анализируя демографическое развитие Франции в XIV–XV вв., нам хотелось бы, таким образом, перенести центр тяжести исследования с анализа истоков кризиса на изучение истоков его преодоления.
Но это лишь одно из отличий нашего подхода. Как и в предыдущих разделах, мы будем интересоваться не только результатами демографических процессов, но и их внутренним содержанием. А для этого очень важно уразуметь взаимосвязь брачности, рождаемости, смертности и других элементов воспроизводственного процесса между собою и с социальной системой в целом. И как и в предыдущих разделах, мы будем идти к пониманию этих взаимосвязей через изучение массовых представлений о жизни и смерти, браке и деторождении, молодости и старости, здоровье и болезни и т. д.
Но прежде чем обратиться к этим главным объектам исследования, присмотримся внимательнее к некоторым особенностям демографических сдвигов во Франции XIV–XV вв., особенно наглядно подтверждающим интенсивность собственно воспроизводственных процессов. Выше уже упоминалось явление так называемых «запустений», лучше всего изученное на немецких материалах. В свое время В. Абель, Ф. Лютге, Е. Кельтер и др. выдвинули гипотезу, согласно которой катастрофический спад населения в Западной Европе XIV в. означал безвозвратное исчезновение значительной части древних деревень. В Германии Абель и его коллеги оценивали потери в одну четвертую — одну вторую массы поселений. В основе сельских «запустений», по мнению названных исследователей, лежал ряд экономических процессов — падение цен на хлеб (при росте цен на ремесленные товары), расширение более интенсивных отраслей сельского хозяйства (животноводства, виноградарства) и — в более широком плане — аграрный кризис, глобальная перестройка общества, «преодоление» Средневековья в целом[447].
Эта концепция не раз уже подвергалась критике по отношению к территории Франции. Полное исчезновение сельских поселений здесь, в отличие от Германии, встречалось очень редко. Из 30–35 тыс. деревень, существовавших во Франции (в ее современных границах) около 1300 г., за последующие 150 лет безвозвратно исчезло несколько более тысячи (по максимальным оценкам, 3 тыс.), т. е. 3–4 % (максимум 10 %)[448]. В лучше изученных развитых французских провинциях — Нормандии, Иль-де-Франсе, Гиени, Борделэ — безвозвратно исчезли лишь немногие деревни (не более 2–3 %), несмотря на то что именно эти провинции жесточайшим образом пострадали во время Столетней войны. Запустения вовсе не коснулись во Франции крупных деревень, насчитывавших более 50 «очагов»: они сравнительно быстро восстанавливались даже после самых страшных бедствий[449].
Такому восстановлению способствовали прежде всего внутренние миграции. Нередко это были очень скромные по амплитуде перемещения — в пределах 10–20 км или несколько больше — в границах одной и той же провинции[450]. Они предполагали переселения из соседних деревень, почему-либо меньше задетых эпидемиями, войнами или сеньориальными насилиями. (Подчас близ расположенные деревни имели в этом отношении совершенно различную судьбу[451].) Но довольно часто в пострадавшие районы мигрировали крестьяне из соседних провинций. Их переселение зафиксировано нотариальными сделками; о нем свидетельствуют некоторые судебные споры и поземельные грамоты; подчас о том же говорят хроники и другие нарративные памятники, констатирующие, что число переселенцев измерялось сотнями и даже тысячами; в некоторых местах мигранты селились столь компактно, что давали деревне новое имя; косвенным свидетельством массовых переселений служит также установление специальных налоговых льгот для тех, кто возвратится на прежнее местожительство[452].
Эти крестьянские миграции заполняли бреши в городах и областях, опустошенных сильнее других, и притом в первую очередь там, где имелись лучшие хозяйственные перспективы (табл. 4.3). Для нас важнее всего уяснить, означали ли эти миграции восполнение потерь в одних местах за счет запустения провинций, из которых шл