[473]. Таковой брак в его идеальном воплощении выступал, по Мезьеру, приемлемым даже для клириков.
Всеобщее принятие церковной модели брака подразумевало, разумеется, строжайший запрет разводов и исключение повторных браков при жизни супругов. Какие бы то ни было индивидуальные склонности при выборе брачной партии (или же попытке отказа от нее) игнорировались и правом и практикой. При этом осуждались любые мезальянсы, с той лишь разницей, что одни из них — между членами разных сословий — чаще запрещались, а другие — в рамках одного и того же сословия (например, браки более знатных дворян с менее знатными, более именитых горожан с менее именитыми и т. п.) — лишь не рекомендовались[474]. Превращение церковного брака в повсеместно признанную форму не предполагало, как видим, «либерализации» условий его заключения и расторжения и с этой точки зрения не поощряло роста брачности.
Было бы, однако, неверным думать, что идеал церковного брака определял все поведенческие стереотипы. Разрыв между идеалом и действительностью — обычное явление Средневековья. Он обнаруживается во всех сферах жизни, и матримониальное поведение отнюдь не составляет в этом смысле исключения. Остановимся на этом подробнее.
В полном соответствии с каноном моногамного брака и в праве, и в массовом сознании очень резко осуждались любые формы супружеской измены. Женщине, совершившей прелюбодеяние, в XIV–XV вв. грозила смерть. Если ее застигал на месте преступления муж, он мог тут же убить ее; суд в таких случаях обычно освобождал мужа от наказания[475]. Допускалась также выдача виновной для осуществления казни ее же роду[476]. Женщина, уличенная в адюльтере светским судом, могла быть повешена[477]. Случаи судебного преследования мужчин за прелюбодеяния встречались гораздо реже и, видимо, лишь тогда, когда их статус существенно уступал статусу оскорбленного мужа[478]. Тем не менее местные власти, и в том числе городские магистраты, резко выступали против любых супружеских измен. В городах существовала своего рода «полиция нравов». Ее действия нередко пользовались поддержкой населения. Возглавленные молодежными братствами жители подвергали осмеянию, с одной стороны, прелюбодеев, с другой — обманутых мужей, которых именно в то время стали называть обидными кличками: «нозами» (букв.: «наш друг»), рогоносцы, «голубые» (в противовес «желтым» — взятым развратникам)[479].
Столь же единодушно — и со стороны властей, и в общественном мнении — осуждаются в XIV–XV вв. разводы или же попытки мужей и жен проживать отдельно друг от друга. Именно такое обособление бывших жен служило нередко поводом для групповых изнасилований. Случалось, что невозможность добиться развода толкала кого-либо из отчаявшихся супругов на убийство[480]. А в то же время формально признавалась обязательной полная доверительность в отношениях между супругами[481].
Не менее показательно и отношение к конкубинату. Право предписывало наказывать его тюрьмой[482], допускался и самосуд (вплоть до убийства виновных). Местные власти обыскивали дома подозреваемых, особенно клириков. Последние лишались своих должностей. Уличенных в конкубинате женщин заставляли носить платья особого цвета[483]. Толпа предавала их осмеянию[484]. Их попытки совершить аборт наказывались по суду[485]. Доведенные до безумия различными преследованиями, эти женщины решались на детоубийство, грозившее им казнью[486].
Еще определеннее совпадение позиций властей и населения по отношению к случаям изнасилования. Несмотря на то что судебные иски по таким казусам из‑за боязни огласки предъявлялись пострадавшими лишь изредка, число соответствующих судебных дел во Франции — особенно после 40‑х годов XV в. — было весьма велико[487]. По подсчетам Ж. Росио, в Дижоне (типичном французском городе) в 1436–1486 гг. в среднем каждый второй мужчина в возрасте от 18 до 24 лет хоть раз участвовал в изнасиловании[488]. Среди участников насилия здесь преобладали холостяки (из 450 идентифицированных мужчин холостыми были 214, женатыми — 18); большинство их были ремесленниками (ткачи, валяльщики, мясники, ювелиры), поденщиками или клириками. В 80 % случаев изнасилования были групповыми (в них участвовало от 2 до 15 человек) и совершались обычно ночью. Под предлогом сторожевого «обхода» или без всякого предлога участники насилия врывались в дом, где находилась одинокая женщина, вдова или оставшаяся одной на время отлучки мужа молодая женщина. Иногда насилия совершались в присутствии запуганных родичей жертвы. Сами жертвы чаще всего принадлежали к низшим (или средним) слоям общества[489].
Виновные в изнасиловании наказывались по суду, хотя и не слишком сурово: им грозили несколько месяцев (или недель) тюрьмы, либо штраф, либо розги. Более строго в судах преследовались только насилия над девочками до 14 лет и над почтенными матронами[490]. Страшнее была угроза мести со стороны родственников опозоренной женщины. Самосуд и убийство насильников случались, видимо, не очень редко: в актах помилования в Лангедоке не раз упоминаются убийства насильников родственниками пострадавших[491]. Несмотря на это, в середине и конце XV в. индивидуальные и групповые изнасилования женщин стали обычным явлением, особенно в городах. Для молодых мужчин участие в них нередко превращалось как бы в «пропуск» в среду сверстников или в молодежный союз[492]. Поучительна относительная либеральность светских и церковных властей: о ней свидетельствует не только мягкость наказания (в частности, редкость в числе санкций изгнания из общины), но и частота случаев, в которых местный епископ или герцог вовсе амнистировали виновных[493]. Создается впечатление, что в середине XV в. к изнасилованиям как бы притерпелись и стали воспринимать гораздо спокойнее, чем еще столетие назад[494].
Сходная непоследовательность обнаруживается и в отношении к некоторым другим отклонениям от канона брачно-семейной жизни. Наиболее очевидно это в применении к повторному браку. Так, уже упоминавшийся Э. Дешан называл тех, кто вступал второй раз в брак, «дважды сумасшедшими» и «несчастнейшими» людьми[495], но в то же время констатировал, что ему известны многие случаи, когда после смерти одного из супругов брак заключался и в третий, и в четвертый, и даже в пятый раз[496].
Солидный парижский буржуа, безымянный автор «Трактата о домашнем хозяйстве и семейной морали» (начало 90‑х годов XIV в.), взялся за перо, когда в весьма пожилом возрасте женился повторным браком на 15-летней девушке из знатного дома. Целью своего труда он считал не только предотвращение ошибок в поведении молодой жены; его особенно беспокоило, как сложится ее жизнь в будущем, после его смерти, когда она, как он не сомневался, выйдет снова замуж и обретет детей от нового супруга[497]; этот следующий муж может оказаться грубым и несправедливым; обиды с его стороны автор трактата советует переносить со смирением: «Не сетуй на судьбу; уйди к себе, поплачь, пожалуйся Богу»[498]. Повторный выход замуж фигурирует в этом трактате как нечто само собой разумеющееся и в более общем плане. «Когда женщина теряет своего первого мужа, — говорится в трактате, — она находит обычно второго, чтобы не быть долго в состоянии, при котором ее никто не охраняет и не подает ей совета; и это тем более необходимо и оправданно в случае, если она потеряет и второго мужа»[499].
Не следует, конечно, думать, что многократные браки были абсолютно общим явлением. По наблюдениям Р. Фоссье, в южношампанской деревне первой половины XV в. средняя длительность брака достигала 20 лет, что сокращало возможность повторных браков[500]. Тем не менее, по подсчетам Ж. Росио, в Дижоне 30–80‑х годов XV в. браки молодых мужчин с богатыми вдовами составляли не менее 15 %[501]. Особенно учащались повторные браки после демографических кризисов, связанных с эпидемиями или военными бедствиями, когда, как, например, в Меце в 1484 г., многие богатые женщины выходили замуж, по словам хрониста Jehan Aubrion, «по-дикому» (sauvagement), т. е. за чужаков, бедняков и безродных, и вдова, которая «стоила» 25 тыс. франков, брала в мужья того, кто не имел за душой ничего[502].
Не приходится, однако, забывать, что повторный брак в случае смерти одного из супругов, хотя и осуждался общественным мнением, не встречал формальных препятствий со стороны светских и церковных властей. В отличие от этого конкубинат, как мы видели, дружно порицался и в праве и в обыденной практике. Тем любопытнее терпимость по отношению к нему в повседневной жизни.