Распространенность конкубината во Франции XIV–XV вв. была весьма значительна. Некоторые из ряда вон выходящие случаи конкубината конкретно описаны. Так, богатый горожанин Тулузы J. Sudre вовсе не имел законной супруги и многие годы жил с конкубиной Кларой[503]. Сына шателена Trapani связывала, по словам современника, с 15-летней Garita de Manfrida «взаимная и честная любовь», и он относился к своей сожительнице как если бы она была его законная супруга[504]. В ряде случаев существование конкубината подтверждается налоговыми списками, в которых в качестве особой категории налогоплательщиков фигурируют бастарды[505], а также материалами завещаний. Например, в Лионнэ XIV–XV вв. в среднем в каждом 18‑м мужском завещании имеются распоряжения о прижитых в конкубинате незаконных детях; в среде рыцарства такие распоряжения еще чаще: они встречаются в каждом седьмом завещании[506]. Как уже отмечалось, весьма частыми были конкубины у клириков: в Дижоне XV в. от некоторых из таких конкубин власти потребовали поселения в публичных домах и соответствующей регистрации[507]. Однако, судя по сицилийским материалам XIV в., из 100 мужчин, признававших наличие бастардов, лишь 32 были клириками, а 50 — отцами семейств и 14 — холостяками. Среди их конкубин половину составляли служанки, 25 % — рабыни и 10 % — замужние матроны[508].
Уже из этих данных очевидно, насколько обычными — несмотря на всеобщее осуждение — были тогда конкубинат и адюльтер. Фарсы, нравоучительные и другие литературные произведения XIV в. буквально перенасыщены их описанием[509]. По мнению Анри Бреза, мужчины видели в этом некое молодечество, на которое их супруги смотрели сквозь пальцы[510].
Но особенно глубокий разрыв между общепризнанным идеалом и повседневностью обнаруживается при знакомстве с таким явлением, как проституция. Несовместимость ее с каноном моногамного христианского брака, принятым, как отмечалось, на всех общественных уровнях, совершенно очевидна. Недаром, однако, говорят о своеобразии средневековой ментальности. Исключая друг друга с позиций нашей логики, представление о моногамии и представление об оправданности (или даже необходимости) проституции вполне сочетались в сознании людей того времени.
Это сочетание отнюдь не было особенностью «простецов». Оно обнаруживается в картине мира, присущей любому социальному слою. Так, и королевские ордонансы, и городское право, и общественное мнение рассматривали публичные дома как оправданное явление, необходимое, чтобы «избежать худшего». Как говорилось, например, в постановлении от 1487 г. магистрата города Романа (к югу от Лиона) об открытии (на общественные средства) еще одного публичного дома, он был создан «ради общественной пользы» (pro servicio reipublicae eiusdem villae)[511].
За год до этого в Дижоне должностные лица, арестовавшие содержанок, которых имели местные священники, были отлучены местным епископом от церкви[512]. По мнению епископа, эти женщины делали нужное дело. Виновные в «плохом обращении» с женщинами легкого поведения или их незаконном изгнании из городов наказывались и светскими судами[513]. Даже богословы признавали уже с конца XII в. законность получения проституткой платы за свой «труд», хотя и осуждали его как таковой[514]. Владельцами публичных домов выступали то общины в целом, то отдельные епископы или аббаты, то знатные фамилии, то некоторые купцы или королевские чиновники. Сами публичные дома размещались открыто, в лучших местах города, нередко вблизи от здания суда или магистрата[515]. Общее расширение проституции и снятие преград в создании публичных домов относятся к рубежу XIII–XIV вв. Первое упоминание «славных домов» в городских статутах относится к 1252 г. (город Апт). В судебных документах папской курии в Авиньоне о них систематических говорится с 1326 г.
Особенно многочисленными были проститутки на юге Франции. Их можно было там встретить и в городе, и в деревне. (Как утверждает Ж. Шифолё, в Провансе XIV в. не было ни одного села без борделя[516].) В Дижоне середины XV в. было зарегистрировано более 100 публичных женщин, столько же в Авиньоне, в Лионе — не менее 70–80, в Реймсе — около 60, в Амьене — около 50, в Апте не менее 30, в сравнительно небольшом Тарасконе — не меньше 12, иными словами, в некоторых местах (в частности, в Дижоне и Тарасконе) на каждые 100–200 жителей приходилось по проститутке[517]. Часть этих женщин жила в специальных публичных домах, другая обслуживала бани, третьи содержались в небольших «домах терпимости», принадлежавших сутенерам, четвертые имели собственные жилища и принимали «на дому»[518]. Запрет существования публичных домов и проституции относится во Франции лишь ко второй половине XVI в. (Амбуазский эдикт 1560 г.).
Среди посетителей публичных домов, судя по судебным разбирательствам, которые предпринимались при нарушении в них порядка, встречались мужчины всех возрастов (от 18 до 40 лет) и всех социальных классов (ремесленники, поденщики, купцы). Особенно много было молодых холостяков, иммигрантов и клириков[519]. Опираясь на сохранившиеся свидетельские показания, Ж. Росио утверждает, что для неженатых мужчин среднего класса посещение публичных домов представляло в середине XV в. обычное (а не постыдное или хотя бы требующее сокрытия) дело. И сверстники, и даже нотабли видели в нем признак физического здоровья и делового и морального благополучия. Наоборот, молодого мужчину, не появлявшегося в публичном доме, начинали подозревать в том, что он болен, либо имеет постоянную конкубину (что неприличнее), либо слишком стеснен в средствах[520]. С женатых, застигнутых у проституток, полагалось взимать штраф, хотя соблюдалось это далеко не всегда и они также входили в число завсегдатаев публичных домов. Посещать их было в обычае и у вельможных особ. По словам Г. Шателена, Филипп Добрый повелел включить в счета его герцогских расходов, предпринятых по случаю пребывания в Валансьене английского посольства, траты на посещение членами этого посольства, как и сопровождавших их родственников, публичных бань города; при этом подчеркивалось, что в ожидании высоких гостей в банях должно быть все устроено «сообразно с тем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет наиотборнейшее»[521]. Й. Хёйзинга, ссылаясь на Базена, замечает даже, что в ту пору благопристойность считалась «неподобающей» члену княжеского рода[522].
Среди проституток абсолютно преобладали дочери бедных крестьян и ремесленников в возрасте от 15–17 до 30 лет. Примерно половина из них — жертвы насилий, которым они подверглись в ранней молодости, и им приходилось либо находиться на содержании, либо же искать прибежища в публичном доме[523]. После 30 лет многие из проституток добивались удачного замужества: раскаяние считалось достаточным для «очищения» от грехов прошлого[524].
Было бы упрощением видеть в широком распространении публичных домов во Франции XIV–XV вв. лишь проявление обычной дихотомии долженствующего и существующего; столь же неоправданно сводить дело к двуличию христианских иерархов и светских властителей, «говоривших» одно, а «делавших» противоположное[525]. Перед нами более сложное явление средневековой культуры. В нем выражается свойственное тому времени убеждение в неизбывном несовершенстве человеческой натуры. Будучи изначально грешен, человек может духовно усовершенствоваться лишь ценой напряженнейших интеллектуальных и физических усилий. Мир наполнен соблазнами, частью дьявольскими, частью ниспосланными богом во испытание чистоты праведников, над которыми ведь тоже висит угроза греха. Сложна иерархия этих соблазнов: перед одними способны устоять лишь самые совершенные, преодолеть другие по силам и простецам. Как известно, последнее представление пронизывало учения ряда еретических сект и нищенствующих орденов XIII–XV вв. — от катаров до францисканцев и доминиканцев. Оно же в той или иной мере присутствовало и во всеобщей картине мира, создавая базу для иерархии идеалов и норм поведения. Высшие из этих идеалов предполагали недостижимое для рядового мирянина (или даже клирика) исполнение всех горних заветов, другие — менее возвышенные — допускали (или даже извиняли) следование соблазнам грешной плоти. Если при этом удавалось «избежать худшего», не допустить «смертного греха» или тем более «сократить» масштабы греховного поведения, это уже было достижением, оправдывающим соответствующие поступки. С точки зрения этой логики отступления от идеала моногамного церковного брака, характерные для значительной (если не основной) массы населения, казались, во всяком случае, естественными. В зависимости от «точки отсчета» в них можно было видеть не только прегрешения, но и, наоборот, свидетельства преодоления худших соблазнов и, следовательно, моральное достижение.