Неразрывная связь этих умонастроений с усилившимся страхом смерти подчеркивалась в ряде исследований последнего времени[667]. В них было показано, как открытая еще Хёйзингой «алчная страсть» к жизни оборачивается в это трудное и страшное время ростом пессимизма, отчаяния, трагическим осмыслением неотвратимой смерти. Противоречивое сочетание этих настроений обнаруживается не только в среде элиты. Ощущение безысходности сквозит и в массовых самобичеваниях флагеллантов, в «плясках смерти» (с участием и взрослых, и детей), длившихся целыми днями, в пышных и многочисленных похоронных процессиях, в усложнившихся похоронных обрядах и т. п. Страх смерти был в это время отражением не только (или даже не столько) роста смертности, но гораздо более многоплановой и сложной общественной и социально-культурной перестройки. Видеть в нем лишь следствие повышенной смертности какого-либо одного возрастного класса, на наш взгляд, неоправданно.
Отдельный аспект в изучении смертности представляет анализ ее различий у мужчин и женщин. Как уже отмечалось, на пути такого анализа — ряд трудностей. Одна из них — в социально-культурной дискриминации женщины, вследствие которой составители дошедших до нас памятников нередко вовсе игнорировали женщин. Особенно это касается генеалогических и налоговых документов, частно-правовых грамот, нотариальных записей, т. е. всех тех материалов, в которых прямо или косвенно могли отразиться различия в жизненных судьбах мужчины и женщины. Например, в генеалогическом издании Э. Перруа доля женщин во всех возрастных классах крайне незначительна — 7 % в период до 1349 г., 10,5 % в период между 1350 и 1500 г. Явная случайность этих упоминаний делает анализ возрастных данных о женщинах и тем более сопоставление их с возрастными данными о мужчинах ненадежными. Как мы видели, и при описании сестер или дочерей форезских дворян сохранившиеся сведения скупы и ненадежны. Отметим лишь, что общее число упоминаний всех лиц женского пола во второй половины XIV и в XV в. становится в форезских материалах несколько более частым, чем в XIII — первой половине XIV в. Сколько-нибудь подробные данные о женщинах отсутствуют и в нотариальном архиве Перигора: А. Игуне-Надаль удалось собрать в нем подробные сведения о 460 мужчинах и только о 5 женщинах[668].
Среди обстоятельств, затрудняющих анализ половозрастных различий в смертности, следует назвать также неравномерность мужской и женской эмиграции. По крайней мере, в ряде случаев мужчины мигрировали в XIV–XV вв. чаще, чем женщины. А это означало, что даже там, где в налоговых описях зафиксированы и женщины, диспропорция в их соотношении с мужчинами могла быть обусловлена различиями не только в продолжительности жизни и смертности, но и в территориальной мобильности. Приходится учитывать и такие особенности полов, как неодинаковость возможностей для заключения повторных браков. Вдовцы вступали в них обычно легче, чем вдовы, если только последние не принадлежали к числу богатых наследниц или очень молодых женщин. В результате соотношение числа вдов и вдовцов также не является однозначным показателем частоты смерти у мужчин и женщин. Все эти трудности легко объясняют ограниченность исследовательских результатов по данному вопросу, так же как известную их противоречивость.
На протяжении последних десятилетий не раз высказывалась мысль, что на XIV в. приходится перелом в общем соотношении мужчин и женщин в Западной Европе в целом и во Франции в частности: на смену нехватке женщин приходит их избыток. Это тезис обосновывался преимущественно увеличением с XIV в. числа вдов[669], что само по себе, как уже отмечалось, не всегда может служить достаточным доказательством. Более надежными данными можно считать материалы сплошного анализа числа живых (или умерших) мужчин и женщин той или иной местности. Так, в описи 1422 г. в Реймсе среди 3175 учтенных жителей индекс пола (т. е. число мужчин на 100 женщин) среди взрослых составлял в одном приходе 90,9, а в другом — 91,7[670]. Сходные цифры известны в первой половине XV в. для ряда немецких городов — Фрейбурга в 1444–1448 гг. (81,9), Нюренберга в 1449 г. (82–85), Франкфурта-на-Майне в 1440 г. (85)[671]. К сожалению, не всегда ясно, в какой мере избыток женщин во всех этих случаях можно считать несомненным фактом, как в Реймсе, где учету подлежали даже временно проживавшие «чужаки» (forains) из подгородних сел, а в какой — следствием временных сдвигов или недоучета низших имущественных категорий.
Рассматривая возможные причины женского перевеса в XIV–XV вв., исследователи отмечали более высокую смертность мужчин. Ее связывали с их гибелью в войнах и восстаниях, а также в ходе чумных эпидемий. Так, Ж. Бирабен обратил внимание на данные по аббатству Сен-Жермен Локеруа (Иль-де-Франс) о захоронениях мужчин и женщин, умерших во время чумы 1349 г. Судя по подсчетам похоронных расходов и завещаниям, здесь было погребено 219 мужчин и 163 женщины[672]. Очевидно, однако, что в этих цифрах можно видеть подтверждение большей смертности мужчин, только если быть уверенным в примерном равенстве их численности с женщинами накануне «Черной смерти». Есть и другие сведения о большей уязвимости мужчин, чем женщин, в период эпидемий в XIV в. Ее констатирует, например, Жан де Венет в 1361 г.[673], она подтверждается некоторыми историко-сравнительными параллелями, хотя и не всеми[674].
Наряду с мнением о переломе с XIV в. в соотношении мужчин и женщин в пользу этих последних, в современной историографии встречаются и иные высказывания. Особенно убедительно возражают против однозначного признания женского перевеса в это время исследователи флорентийского кадастра — Д. Херлихи и К. Клапиш-Зубер. Судя по данным этого уникального памятника, как и ряда предшествующих и последующих ему описей, в Тоскане в XIV–XV вв. не существовало единой тенденции в эволюции соотношения полов. Это соотношение варьировало и во времени (женский перевес в XIV в., мужской перевес в течение первых двух третей XV в.), и в пространстве (в частности, в городах мужской перевес был определеннее), и в зависимости от социальной принадлежности индивида[675]. Лишь на рубеже XV–XVI вв. в Тоскане складывается устойчивый перевес женщин в ряде возрастов.
Против признания единой тенденции к женскому перевесу в XIV–XV вв. выступила также Э. Эннен, ограничивавшаяся, однако, приведением отдельных фрагментарных свидетельств[676]. В этом же духе высказался А. Брез, полагающий, что нехватка женщин в XIV–XV вв., в частности во Франции, бывала столь значительной, что становилась причиной мужского безбрачия[677]. Нехватку женщин постулировали, как отмечалось выше, и некоторые исследователи обычая шаривари — Ж. Шифолё, К. Гинзбург. Сохранение мужского перевеса в Керси после Столетней войны отмечал Ж. Лартиго[678].
Преодолеть существующие по данному вопросу разногласия и получить более адекватные представления о половой структуре в XIV–XV вв. можно было бы, на наш взгляд, при условии более дифференцированного социального и географического анализа. Соотношение мужчин и женщин и продолжительность жизни тех и других не могли не варьировать в зависимости от их сословно-имущественной принадлежности, места их жительства (деревня, небольшое местечко, крупный город и т. п.), давности их поселения, численности семьи, возрастного класса, к которому они относятся, и т. д. К сожалению, в применении к рассматриваемому периоду сделать это по недостатку данных чрезвычайно трудно. Однако иной исследовательский путь явно неправомерен. Первые опыты использования предлагаемого подхода уже известны. Так, собрав данные о 570 жителях Перигора в XIV–XV вв. и выявив различия в их возрастной смертности, А. Игуне-Надаль обнаружила и некоторые отличия женщин. Говорить о них следует из‑за особенностей источников «с осторожностью», подчеркивает исследовательница. Тем не менее можно предполагать, что в целом женщины Перигора умирали на несколько лет раньше мужчин, максимум смертей которых падает на десятилетие между 55 и 65 годами; особенно заметно женская смертность превышала мужскую в возрасте около 30 лет, т. е. в наиболее активный период деторождения[679].
Еще конкретнее наблюдения М. Т. Лорсен. По лионским и форезским завещаниям она констатирует довольно глубокое различие в среде простолюдинов (точнее — более зажиточных слоев крестьян и горожан), с одной стороны, и знати, с другой. У первых в XIV в. наблюдалось заметное превышение числа мужчин над числом женщин (до 129 мужчин на 100 женщин в 1340–1380 гг.). Мужчин становится меньше, чем женщин, лишь после 1460 г. (86,1 мужчин на 100 женщин). В дворянской среде на всем протяжении XIV–XV вв. мужчин было, наоборот, меньше, чем женщин (индекс пола составлял в 1300–1350 гг. — 70,5; в 1350–1400 гг. — 98,3; в 1400–1450 гг. — 85,6 в 1450–1500 гг. — 81,8)[680].
Как показал специальный анализ, в среде простолюдинов Лионнэ и Фореза равно учитывались дети обоих полов (не говоря уже о взрослых). Это же касается и дворян. М. Т. Лорсен связывает различие половой структуры крестьян и горожан, с одной стороны, и дворян, с другой, с повышенной смертностью дворян-мужчин в вооруженных столкновениях XIV–XV вв. и, кроме того, с менее тщательным выхаживанием новорожденных девочек в среде простолюдинов