[681]. На наш взгляд, в собранных М. Т. Лорсен данных наиболее интересна общая тенденция: к концу XV в. во всех социальных классах, кроме бедноты (не отраженной в источниках), доля женщин поднимается выше доли мужчин. Совпадая с некоторыми приводившимися выше данными, это дает повод думать, что к концу рассматриваемого периода в южнофранцузских областях, отличавшихся в это время особенно быстрым приростом населения, последний хотя бы отчасти обеспечивался за счет сокращения женской смертности при родах и связанного с этим удлинения детородного периода. Эта гипотеза правомерна, по крайней мере для имущих прослоек города и деревни. В XV в. можно, следовательно, предполагать тенденцию к росту продолжительности жизни женщин.
5. Об изменениях в структуре семьи
Гибель миллионов разрушила сотни тысяч семейных ячеек. Резко возросла доля неполных семей, в которых потерявший партнера супруг (чаще всего — женщина) жил с малыми детьми или вовсе в одиночку. В Реймсе 1422 г. «семьи» из одного человека составляли около 10 %, семьи из двух человек — около 20 % от числа семей (хотя и те и другие, вместе взятые, охватывали сравнительно небольшую долю всего населения — 13–14 %)[682]. В Ипре в 1412 г. семьи из одиночек составляли 20–22 % всех очагов[683]. В Лионнэ, судя по завещаниям, около трети вдов и в деревне, и в городе не имели при себе детей[684]. В Шалоне-на-Соне между 1360 и 1381 г. число очагов, возглавлявшихся мужчинами, сократилось на 93 %, что означало резкое сокращение средней величины семьи[685]. Аналогичные факты отмечены и в других местах — как в городе, так и в деревне, как во Франции, так и за ее пределами[686].
Однако факты подобного рода выражали хотя и важную, но все же временную тенденцию. По мере восполнения демографических потерь восстанавливалось преобладание полных семей. Этому способствовал, в частности, высокий престиж церковного брака, стимулировавшего воссоздание нормальных супружеских семей.
Со второй половины XV в. величина таких семей имела явную тенденцию к росту. Как видно из приводившихся данных, в это время возрастает средний семейный коэффициент (в Форезе и Лионнэ он поднимается у дворян примерно до 6, а у зажиточных крестьян и горожан до 7; такой же средней величины достигает он и в Перигоре)[687]. Одной из причин этого было, как мы видели, увеличение числа выживших детей, другой — удлинение срока родительской опеки над сыновьями, дольше остававшимися в рамках отчей семьи, третьей — рост продолжительности жизни взрослых. Подчас овдовевшие отец или мать или же холостые дядья и тетки также включались в супружескую семью. В этом последнем случае изменялся и тип семьи: из простой она превращалась в так называемую расширенную.
Расширенные, а также сложные (многоячейные) семейные структуры формировались и до периода демографического восстановления. Тенденция к увеличению их числа была особенно заметна в ряде районов Франции как раз в эпоху спада. Объяснялось это в первую очередь демографическим и хозяйственным кризисом, в рамках которого осколки родственных семей (или даже соседи) стремились объединиться, чтобы совместными усилиями сохранить хозяйство, преодолеть разруху, запустения. Эта общеевропейская тенденция укрупнения семейных ячеек была особенно характерна для южной половины Франции. Здесь издавна существовали условия, благоприятствовавшие сохранению (или воссозданию) многоячейных домохозяйств. В гористых областях им благоприятствовали экономические обстоятельства[688]. В равнинных районах и городах такие домохозяйства консервировались за счет романских традиций в праве, позволявших главе семьи не разрешать раздела семейной собственности, а также за счет налогообложения: «реальная» (а не «персональная») талья создавала фискальные льготы для неразделенных «очагов»[689]. Чаще всего домовая община охватывала две-три семьи из числа родственников или соседей. Случалось, однако, что подобные «очаги» объединяли под одной «фискальной крышей» до десяти семей и до 70 человек (как, например, в одном из бургов бальяжа Кама в 1484 г.). Очевидно, что далеко не все такие «очаги» представляли подлинно единые домохозяйства. Многие из них были конгломератом обособленных малых семей.
После сказанного нетрудно уяснить подлинный смысл того сочетания простых и сложных семей, которое было характерно для Франции в XIV–XV вв. Тенденция укрупнения семейных структур, видимо, далеко не всегда отражалась на автономии супружеских ячеек. Последние могли оставаться самостоятельными даже в тех случаях, когда над ними надстраивались более сложные формы. Малые (нуклеарные) семьи сохраняли, таким образом, главенствующую роль.
Это определяло многие черты внутрисемейного психологического климата во Франции XIV–XV вв. Социальная и экономическая автономия семьи повышала чувство ответственности каждого из ее членов и всех их, вместе взятых, за семейное благополучие. Упорядочивались психологические установки на выхаживание новорожденных, на заботу о подростках, на оказание помощи больным и старым. Важная роль, которую играла в осуществлении подобных функций женщина, повышала ее престиж в семье, побуждала к рефлексии по поводу ее общественного статуса в целом. Как видим, структурные особенности семейной ячейки способствовали известному переосмыслению демографических представлений и — косвенно — изменению поведенческих стереотипов в этой области.
6. Вид воспроизводства населения в XIV–XV вв
Рассматривая общественную систему XIV–XV вв. в целом, исследователи, естественно, задаются вопросом, в какой сфере следует искать «исходный импульс» (prime moover) ее внутреннего изменения и в какой мере ответственны за это демографические сдвиги. Обсуждение этой проблематики, в том числе и по отношению к Франции, достигло апогея в 50–60‑е годы нашего века, когда было опубликовано много специальных работ, включая и ряд исследований советских и зарубежных авторов. Неоднократный анализ этой литературы в нашей печати избавляет от необходимости возвращаться к ней[690].
Отметим лишь, что, несмотря на интенсивный поиск путей взаимодействия социальных и демографических процессов во Франции XIV–XV вв., мы не располагаем пока достаточно аргументированными представлениями о механизме, способах и конкретных путях этого взаимодействия. О нем приходится говорить лишь в общем плане, преимущественно с точки зрения того, что в социальных условиях могло способствовать видоизменению тех или иных элементов демографического поведения, а в чем сами эти элементы могли оказать «обратное» влияние на социально-культурные или же социально-экономические отношения. Конкретному исследованию взаимодействия этих сфер может, как уже отмечалось, помочь совершенствование понятийного аппарата, применяемого при таком анализе. Историк ведь не имеет иных средств к более глубокому постижению интересующих его взаимосвязей кроме использования при осмыслении фактического материала понятийных категорий большей, чем у предшественников, эвристической силы. В этом смысле использование новых понятий — путь к более глубокому проникновению в суть исторических процессов.
Уже упоминавшаяся категория ТВН явно недостаточна для перехода от социологического уровня понимания взаимодействия между социальными и демографическими процессами (т. е. от понимания главным образом того, что могло способствовать или препятствовать такому взаимодействию) к уровню конкретно-историческому, при котором исследователь способен конкретно описать формы и проявления имевшего место взаимодействия. Для такого описания явно недостаточно и понятие РВН, ограничивающееся осмыслением только демографических феноменов. «Срединную» роль могло бы играть понятие вида воспроизводства населения (ВВН), которое, как уже отмечалось, объединяет в себе характеристику режима воспроизводства населения с обеспечивающими этот РВН социальными отношениями.
С учетом этих моментов можно констатировать, что ВВН, свойственный Франции в XIV–XV вв., заметно отличался от ВВН, типичного для предыдущего этапа. Эти отличия охватывали, как мы видели, и социальную сферу (экономику, социальный строй, «картину мира»), и сферу демографическую (демографические представления, демографическое поведение, движение народонаселения).
По ряду своих параметров ВВН во Франции в XIV–XV вв. включал черты прежнего. В социальной сфере это проявлялось в сохранении ряда важнейших социально-экономических и социально-политических отношений, присущих одновременно и первому (XI–XIII вв.), и второму (XIV–XV вв.) этапам развитого феодализма во Франции[691]. Существенными в ВВН XIV–XV вв. были и признаки демографической общности с ВВН XI–XIII вв. По-прежнему очень заметную роль в демографической регуляции играли брачные модели. Одновременно с ними на демографический тренд оказывали большое влияние усилившиеся по сравнению с прошлым установки на выхаживание младенцев, на преодоление старческих недугов, так же как и рост практических навыков выхаживания детей, стариков, больных. Опирающиеся на представления о самоценности земной жизни, эти установки в нормальные годы способствовали некоторому сокращению смертности, увеличению продолжительности жизни, быстрейшему восполнению демографических потерь.
Однако абсолютный рост населения купировался в XIV — начале XV в. не только эпидемиями, войнами и недородами. Ему противодействовали и некоторые вновь сложившиеся в XIV–XV вв. особенности демографического поведения. Так, вновь принятый более поздний возраст вступления в первый брак мужчин, рост холостячества в их среде сокращали долю состоящих в браке, понижали общую рождаемость. В этом смысле потенции демографического роста реализовывались во Франции того времени — если только исключить периоды, непосредственно следовавшие за демографическими спадами, — далеко не полностью. (Особенно это касается XV в.)