Доля бездетных семей сокращается во второй половине XV в. до 20 %. Средняя численность выживших детей увеличивается даже по сравнению с докризисным XIII в. Многодетность становится обычной. Во всех социальных классах широко встречаются семьи с четырьмя и более детьми. По числу детей крестьяне и горожане начинают обгонять аристократию. В конце XV в. в их детных семьях выживает обычно четверо детей и более. Возрастная грань старости перемещается с 40-летия на 50-летие. Доля людей старше 50–60 лет увеличивается. Средняя продолжительность жизни взрослых приближается к 50 годам. В основных провинциях Франции естественный прирост во второй половине XV в. составлял не менее 0,5 % в год, а в ряде мест превышал эту цифру. Не удивительно, что к началу XVI в. стали возможными не только полная компенсация людских потерь за период XIV — начала XV в., но и превышение дочумной численности населения.
Подобный демографический рост шел несмотря на имевшие «противоположный знак» изменения в брачных моделях. Так, ужесточение норм церковного брака сужало возможность появления внебрачных детей. Еще резче ограничивало рождаемость увеличение в XIV–XV вв. возраста первого брака мужчин — до 25 лет. Видимо, комплекс поведенческих стереотипов, характерный для XV в. (и преемственно связанный с тем, который зародился еще в XII–XIII вв.), обеспечивал возможность интенсивного демографического роста, подчас даже не сбалансированного с общественными потребностями. Свести этот рост на нет могли катаклизмы того масштаба, которым характеризовались события во Франции во второй половине XIV в. При их отсутствии требовались иные «ограничители». Ими и стали увеличение возраста первого брака мужчин, увеличение доли холостяков (по меньшей мере до четверти численности молодых мужчин) и различные способы предотвращения повторных браков. Объективно это представляло своего рода реакцию на избыточность воспроизводственных ресурсов[727].
Эти же формы спонтанной демографической регуляции сохранялись и в XVI–XVII вв. — в переходный период между Средневековьем и началом Нового времени. Они даже стали еще резче: принятый возраст первого брака повысился и у мужчин (до 28–29 лет), и у женщин (до 23 лет в XVI–XVII вв., до 25–27 лет в XVIII в.). Огромная часть молодежи (около 50 %) оставалась в наиболее благоприятные для рождения детей годы вне брака. Ясно, что это заметно снижало потенциал демографического роста. Тем не менее обычная численность детей в детных семьях была достаточно высокой (пять и более), превышая соответствующий показатель конца XV в. Это могло случиться лишь при условии дальнейшего улучшения выхаживания детей и снижения детской смертности. Сокращается и общая смертность (примерно до 40 человек на тысячу). Средняя продолжительность жизни взрослых переваливает за 50 лет. Резко возрастает число людей старших возрастов (60- и 70-летних). Неудивительно, что, несмотря на повторяющиеся демографические кризисы, общая численность французского населения в XVI–XVII вв. не сокращалась и даже имела тенденцию увеличиваться (хотя и сравнительно медленно и не плавно)[728].
Ситуация изменяется в XVIII в., когда несмотря на сохранение и ужесточение регламентации возраста вступления в брак население только за 100 лет увеличивается на 6–7 млн человек (средний ежегодный прирост был в XVIII в. в 5–6 раз выше, чем в течение двух предыдущих столетий). Видимо, на этом этапе регламентация численности населения с помощью повышения принятого возраста первого брака и увеличения доли холостых перестает действовать. Рост рождаемости и сокращение смертности с лихвой «перевешивают» влияние отсрочки браков.
На этом этапе возникает новая социокультурная норма — внутрисемейное планирование рождаемости. Эта форма демографической регуляции никем конкретно не предписывалась. Более того, церковь активно выступала против нее. Она возникала стихийно, из генерализации жизненного опыта отдельных индивидов или их групп. Становясь все более распространенным стереотипом поведения, внутрисемейное планирование в конечном счете обеспечивало на новой основе необходимый демографический гомеостазис.
Пример средневековой Франции свидетельствует, таким образом, об огромном влиянии поведенческих стереотипов на ход воспроизводственного процесса. Его регулирование осуществлялось в это время за счет изменений в нормах демографического поведения. Именно эти изменения сдерживали несбалансированный демографический рост.
Что касается самого этого роста, то его предпосылками в средневековой Франции были, конечно, не только поведенческие клише. Его обеспечивали и неуклонное расширение французской территории, и интенсификация освоения земли, и социально-экономический подъем, и политическая консолидация, и т. п. Последствия же этого роста не всегда были однозначными. С завершением внутренней и внешней экспансии французского феодализма дальнейший демографический рост становился все более острой проблемой. Страна оказывалась перед угрозой перенаселения.
В отечественной историографии вопрос перенаселения в течение многих десятилетий решался упрощенно: всякое перенаселение считалось «относительным», обусловленным временными трудностями, преодоление которых связывалось исключительно с изменением «экономического базиса общества»[729]. Пример Франции показывает, что избыток человеческих ресурсов ощущался здесь с очень раннего времени (в ряде областей уже с рубежа XIII–XIV вв.) и сохранялся (с перерывами на период стихийных бедствий) при разных вариантах «экономического базиса». Традиционное представление о хронической нехватке людей в эпоху Средневековья — во многом миф. Уже в это время люди сталкивались с необходимостью противодействовать несбалансированному демографическому росту и общество находило способы его ограничивать. Недооценивая роль социокультурных регуляторов исторического процесса, исследователи долгое время не обращали должного внимания и на их роль в демографической регуляции.
Как мы видели, спонтанная регуляция этого типа возникла во Франции уже в XIV–XV вв. Она реализовывалась благодаря комплексу стереотипов демографического поведения, нацеленных на ограничение брачности и сокращение рождаемости у людей молодого возраста. Когда в XVIII в. эти поведенческие стереотипы утрачивают эффективность, на смену им приходит качественно новая форма саморегуляции с помощью внутрисемейного планирования. Это предполагало глубокое изменение и человеческой личности, и массовой картины мира. Именно в этот момент «традиционный» тип воспроизводства населения уступает место «современному». Совершается так называемая «демографическая революция» («демографический переход»).
Обозрение особенностей воспроизводственного процесса в течение ряда столетий, предшествовавших этой «революции», позволяет обобщить наши наблюдения, касающиеся типологии разных его вариантов в средневековую эпоху. Как уже отмечалось, отнесение всех этих вариантов к традиционному ТВН не помогает уяснению взаимосвязи социального и демографического развития. Более широкие возможности в этом смысле открывает использование категории вида воспроизводства населения (ВВН).
Напомним, что под ВВН мы подразумеваем системную общность черт воспроизводственного процесса, взятую во взаимосвязи и взаимодействии с современными ему социальными феноменами. Данная выше характеристика основных периодов демографического развития средневековой Франции позволяет достаточно отчетливо разграничить, по крайней мере, четыре ВВН. Ранний, преобладавший в каролингское время, можно было бы, исходя из сопоставления с последующим, условно назвать «умеренным»: он обеспечивал весьма небольшой рост населения в условиях постепенного завершения феодализации общества. Следующему этапу — XI–XIII вв. — был свойствен иной, так сказать, «крещендный» ВВН; в его структуре были заложены предпосылки интенсивного демографического подъема, ставшего возможным на базе общего подъема французского феодализма. ВВН, типичный для кризисного периода в истории Франции (XIV–XV вв.) сохраняет ряд черт предыдущего, но отличается зарождением ограничительных тенденций, хотя и относительно слабых. Его можно было бы обозначить как «ранний ограничительный ВВН», противопоставляя «позднеограничительному» ВВН XVI–XVII вв. На смену этому последнему в XVIII в. приходит, как отмечалось, современный ТВН.
Эти названия — сугубо условны. Их использование — как и использование категории ВВН вообще — имеет целью разграничение разных вариантов воспроизводственного процесса через различение их логических идеализаций. Главное, естественно, не в различии их названий, а в различии их содержания. При их сопоставлении со всей ясностью обнаруживается органическая сочлененность воспроизводственного процесса с системой социокультурных представлений, господствующих в данное время, в данном месте и в данном социальном классе. Именно эти представления непосредственно определяли демографическое поведение и — через него — воздействовали на интенсивность воспроизводственного процесса.
Summary
For several years now prominent historians in the West, particularly in France, Germany and the USA, have been speaking (not without concern) of a certain crisis of historical knowledge. Assessments of the essence and the cause of the crisis may vary, but the principal point, where nearly all the scholars are at one, is recognition of serious epistemological problems historians are facing at present. As a result, historical studies are more and more widely branching off into different fields retaining little or no connection with each other. Absorption in specific, frequently exotic, topics leads historians away from the quest of the whole. More and more often they speak of the impossibility to grasp and elucidate the relation and interrelation of various phenomena in history.