Ленский Владимир Яковлевич
Жизнь и смерть
Владимир Ленский
Жизнь и смерть
I.
День был яркий, солнечный, и в раскрытое окно врывался ветер, пахнувший влажной землей и свежей, зеленой травой. Чувствовалось, что этот ветер прилетел в город из широких полей, или из рощи, где весна была уже в полном разгаре, где в сырых чащах, сквозь еще редкую пушистую листву деревьев, льется теплое сиянье солнца на белоснежные колокольчики ландышей я лиловые глазки фиалок, издающих тонкий, сладкий аромат...
Лежа и мучаясь на постели под внимательным молоточком и трубкой доктора, возившегося у постели уже больше часа, Логинов думал о том, что хорошо было бы пойти теперь в рощу, лечь под деревьями на траву и смотреть сквозь ветви на далекое, синее небо и тающие в нем дымчатые облака. И тотчас же, вслед за этой мыслью, приходила другая, о том, что сам он не сможет пойти в рощу, у него не хватит сил, а свести его туда некому, потому что жена каждый день с утра уходит из дому с художником Рогожиным и возвращается поздно ночью, -- в доме остается одна старуха Фекла, кухарка, которая заходит в комнаты только для того, чтобы посмотреть -- не умер ли еще барин. А за этой мыслью не замедлила явиться третья, еще более грустная. "Если эту весну мне не удастся побывать в роще", думал Логинов: "то я больше никогда не увижу весенней травы, неба, зазеленевших деревьев, потому что до будущей весны уж не доживу..."
-- Дышите, голубчик, дышите, -- умолял его доктор, лысый пухлый толстяк, приставив холодную металлическую трубку к голой груди Логинова и надавив на неё своим ухом: так... еще... сильнее...
На носу у него дрожало золотое пенсне, на круглых, красных от напряжения щеках двигались загнутые кверху кончики рыжих усов.
Логинова разбирала досада. "Что ему нужно от меня? Ведь, прекрасно знает, что я скоро умру, и все же мучает..."
Он, однако, покорно исполнял требование врача и начинал усиленно дышать. В груди у него что-то хрипело и клокотало, входивший туда воздух тотчас же с болью вырывался из груди, в которой оставался нетронутым болезнью только небольшой кусочек правого легкого. Подышав так с минуту, он начал задыхаться, чувствуя, что сейчас начнется приступ мучительного кашля.
-- Отлично... отлично... -- бормотал доктор, переставляя на его груди трубку с одного места на другое: так... довольно...
Он развинтил и спрятал трубку в боковой карман сюртука.
Логинов закашлялся и, приподнявшись на постели, держался обеими руками за грудь, в которой как будто все рвалось, отдираясь с острой болью от ребер и стремясь проскочить через горло. Выплюнув кусок черной мокроты, он упал на подушку, весь мокрый от пота, в изнеможении закрыв глаза, из которых бежали по щекам и падали на подушку крупные слезы.
-- Ну-с, -- весело сказал доктор, поднимаясь со стула и протирая носовым платком стекла пенсне: все идет прекрасно!.. Скоро подымем вас с постели!..
Логинов открыл глаза и устало, равнодушно посмотрел на него. Ему хотелось сказать: "зачем вы это говорите? Этот обман не нужен ни мне, ни вам..." Но в груди еще болело, и не было сил для того, чтобы говорить, сердиться, спорить... Он опять закрыл глаза и тихо спросил:
-- Сколько еще дней?.. Скажите правду...
Толстяк почему-то заволновался и испуганно замахал на него руками:
-- Что вы! Что вы!.. Дамы еще отплясывать с вами будем на вечеринках!.. Уж вы оставьте, голубчик, ваши мрачные мысли!.. Через две недели таким молодцом будете, что и не узнать!
Логинов с досадой поморщился и отвернулся к стене. "Паяц! клоун!" -- с ненавистью думал он о докторе, шаги которого мягко и осторожно зазвучали по направлению к двери: "весь как будто из одной лжи слеплен, не может, чтобы не солгать даже тогда, когда в этом нет никакой нужды..."
Дверь за доктором тихонько затворилась, и Логинов почувствовал облегчение, оставшись в привычном одиночестве, которое он полюбил за последнее время. Он чувствовал, что уходит от земли, и люди становились ему чуждыми, непонятными, противными с их суетливостью, мелочностью, эгоизмом. К нему подходило что-то громадное, таинственное, жутко неизвестное, и все, чем жили кругом него люди, и чем он сам еще так недавно жил -- казалось ему мелким, ничтожным, бессмысленным. Только земля, покрывшаяся зеленой травой, огненно-синее небо, распускающиеся деревья, свежий ароматный воздух и пригревающее апрельское солнце тянули его к себе, звали через окно, и ему хотелось уйти из этих каменных стен, которые почему-то нужны были для жизни, уйти из них для полной, абсолютной свободы -- Смерти, лечь на траву и с легким вздохом радости раствориться в земле, в солнце, в воздухе...
II.
Он лежал на спине с закрытыми глазами, прислушиваясь к тишине соседних пустых комнат, к чириканью за окном какой-то птички, перепархивавшей с легким свистящим звуком крыльев с ветки на ветку, взбиравшейся все выше и выше по голой акации, стоявшей близко за окном. На письменном столе ветерок шевелил какую-то бумажку, словно там кто-то сидел и, читая книгу, с легким шелестом переворачивал ее листы. И эта тишина комнат, чириканье птички и шелест бумаги как будто поглощали гул городской жизни, доносившейся сюда, как рокот отдаленного моря, подчеркивали ее нелепость и ненужность в сравнении с важным, таинственным веяньем чего-то высшего, носившегося в комнате вокруг постели Логинова. Ему хотелось отдаться всем существом ощущению этого веянья и отрешиться от мыслей, которые, против его воли, продолжали цепляться, с каким-то упорством и отчаяньем погибающего, за мелочи жизни, человеческие дела, отношения. Он долго не мог потушить в себе досады на доктора, мысль упорно рисовала его толстую фигуру, круглое самодовольное лицо с торчащими усами, в ушах звенел его лживо-веселый голос, раздавались его фальшивые успокоительные фразы, которые он говорил скорей для себя, чем для Логинова, чтобы избежать неприятного разговора о смерти.
С доктора его мысли неожиданно перескочили на жену и художника Рогожина, и думая о них, он удивился тому, что в нем теперь не было и тени ревности и страдания, между тем, как он уже не сомневался, что жена изменяет ему с Рогожиным. Еще две недели тому назад он мучился, ревновал, плакал, устраивал дикие сцены, кричал. Топал ногами, умолял, просил о сожалении и сострадании. Собирался вызвать Рогожина на дуэль, мечтал о том, как он убьет его и наступит на его грудь ногой и будет всячески издеваться над ним. Присутствие в их квартире Рогожина становилось для него невыносимым, и однажды он не выдержал и выгнал его, запретив ему переступать порог их дома. Но с тех пор жена каждый день, с утра, стала уходить из дому, он знал, куда и зачем она идет, но протестовать уже не мог, потому что с каждым днем терял силы и уходил от жизни, постепенно становясь ко всему равнодушным. Он только с некоторым страхом ждал того момента, когда, по каким-нибудь особенным признакам в наружности жены, для него станет несомненным, что она принадлежала Рогожину. Этот момент, думал он, если не убьет его, то, во всяком случае, ускорит исход болезни втрое или же лишит его рассудка. Но когда, однажды, на рассвете, жена вошла в его комнату и с каким-то виноватым видом стала суетиться около него, заботливо оправляя постель, предлагая лекарства, расспрашивая об его здоровье -- он посмотрел ей в лицо, измятое бессонной ночью, в тускло блестевшие глаза, обведенные синей каймой, полные покоя чувственного удовлетворения, -- и ему показалось, что от нее пахнет чужим мужчиной, сигарой и острыми духами Рогожина. Он понял, что то, чего он боялся, совершилось, что страшный момент наступил, но не чувствовал в себе ничего, кроме гадливости и презрения. И отстранив её от себя, он только тихо сказал:
-- Уйди... ты сегодня спала с Рогожиным... ты мне противна...
Она хотела оскорбиться, лгать, запираться в измене и, обиженно подняв брови, словно не понимая, о чем он говорит, строго спросила:
-- Что ты сказал?..
Но он устало и равнодушно махнул рукой:
-- Мне все равно... оставь меня...
И отвернулся к стене. И ему, действительно, было все равно. Словно это была не жена его, а совершенно чужая и даже незнакомая ему женщина...
И жена его, Татьяна Павловна, сначала удивилась такому равнодушию, потом оскорбилась, почувствовав задетым свое женское самолюбие и тщеславие. Но, приглядевшись к мужу, она как будто поняла его и уже совсем перестала его стесняться и считаться с ним, как с мужем. Рогожин снова стал бывать у них в доме, не рискуя, однако, заходить в комнату Логинова; из столовой к Логинову часто доносились отрывки их разговоров во время обеда или ужина. По вечерам в гостиной гремел рояль и разливался мягкий баритон Рогожина, любившего петь арию из "Пиковой дамы": "Я вас любил, любил безмерно", и исполнявшего её красиво, с большим чувством и пониманием. Логинов задумчиво слушал музыку и пение, нисколько не интересуясь исполнителями, чувствуя в музыке какое-то новое откровение, угадывая и ловя в ней глухой рокот приближавшейся к нему вечности... По ночам, когда он изнемогал от бессонницы, пота и тупой, ноющей боли в груди, угрожавшей каждую минуту перейти в мучительный приступ кашля -- ему чудились в глубокой тишине спящих комнат свистящие звуки, похожие на поцелуи и медленные, заглушенные стенами, двойные стоны, и рисовались отвратительные картины страсти, в которых действующими лицами являлись Татьяна Павловна и Рогожин. Но все это уже не волновало его, заставляло только брезгливо морщиться, и удивляться тому, как мог он раньше мучиться из-за таких пустяков. Жизнь представлялась ему маленькой, ненужной, пошлой, бессмысленной, и единственно важным и громадным казалась смерть, перед которой все отходило в сторону, стушевывалось и уменьшалось до микроскопически-ничтожных размеров...