-- Что с тобой?.. Скажи, что с тобой?..
Они стояли перед ним, испуганные и смущенные. Логинов смотрел на них некоторое время с недоумением, словно стараясь припомнит, где он видел эти лица, молчал и морщился и потом устало закрыл глаза, как будто говоря: "мне ничего не нужно... оставьте меня в покое..." Они отошли от него, сели за стол и стали молча есть, нервно позвякивая ножами и вилками, и Логинов снова почувствовал на себе их испуганные, колючие взгляды. От этого ему стало как-то неприятно во всем теле, стук ножей и вилок вызывал дрожь и беспокойство в руках, ногах и в груди, он поднялся и хотел пойти, но пошатнулся, -- и Рогожин, шумно вскочивший со стула, подхватил его за талию и, поддерживая его, осторожно повел по комнате. Пока они шли, Логинову казалось, что он маленький, хилый, едва начавший ходить, ребенок, смутно понимающий, что происходит вокруг него и в нем самом, и только чувствующий на себе теплые, ласковые, материнские руки, предупреждающие его каждый неверный шаг. И это трогало его, -- с теплым чувством благодарности, покорно и доверчиво, отдавался он этим рукам, бессильно опираясь на них всем телом и думая о том, что он маленький и слабый, и что с каждым шагом он как будто становится все меньше и слабее...
Ложась на свою кровать при помощи художника, он открыл глаза и увидел, что это была не мать, а Рогожин, -- и при взгляде на его лицо, он вдруг ясно вспомнил, чем был для него этот человек и подумал: "это Рогожин, любовник моей жены..." Но подумал спокойно, как о чем-то далеком, маленьком, ничтожном, потерявшем теперь свое значение и свой смысл. И еще полный благодарности за его услуги, прощая Рогожину все, Логинов посмотрел на него тихими, глубокими глазами, и ему захотелось сказать художнику что-то важное и серьезное, наполнявшее все его существо торжественным спокойствием.
-- Я, кажется ... сегодня умру... -- тихо проговорил он, словно доверяя тому свою великую тайну, и закрыл глаза.
И ему было приятно то, что Рогожин не возражал и не уверял его в противном, а только молча, серьезно посмотрел на него, словно соглашаясь с ним, и как будто проникнувшись уважением к его большой тайне, пожал ему руку и тихо вышел в гостиную...
VII.
Солнце заходило, и на раскрытых стеклах окна горел розовый отблеск заката. В окно понесло вечерней сыростью, от которой Логинова начинало лихорадить и першило в горле. Дверь в гостиную Рогожин оставил открытой, и слышно было, как он и Татьяна Павловна тихо о чем-то разговаривали там, и кто-то из них перелистывал книгу. Временами их говор умолкал, и тогда Логинов чувствовал, что они стоят у двери и смотрят на него...
Он лежал с открытыми глазами, устремив взгляд в окно на розовые стекла. Ему становилось все труднее дышать, и каждый вздох вызывал острую боль и хрипящее клокотанье в груди. Он весь сосредоточился на чувстве тревожного, жуткого ожидания, и когда прекращался озноб, и его бросало в жар, от которого темнело в глазах и в груди как будто начинал ворочаться раскаленный уголь, -- ему казалось, что это уже наступает смерть, и от страха у него холодели руки и ноги, и сердце сжималось и падало, замирая... Потом опять знобило: холодный, липкий пот обливал все тело, страх таял и оставалось только жуткое предчувствие близости конца...
Оттого, что он пристально и долго смотрел на розовые стекла окна, ему казалось, что их цвет сгущается, темнеет, превращаясь в кроваво-красный, потом в багровый, коричневый, и, наконец, в черный, густой и матовый черный цвет, расползающийся от окна по всей комнате, как широкие клубы дыма. И чем большее пространство захватывали в комнате эти черные клубы, тем труднее становилось Логинову дышать, и он с ужасом наблюдал их приближение к своей кровати, зная, что сейчас они подойдут, окружат его со всех сторон, сомкнутся над ним и он задохнется в их густой, беспросветной массе. И от страха холодея и теряя сознание, он вдруг почувствовал, что на него навалилась какая-то тяжесть, сдавившая ему грудь, и он забился под ней всем телом, стараясь сбросить ее с себя, чтобы можно было глотнуть воздуха. Вокруг тела его были какие-то деревянные стенки, казалось, что он лежал в узком, неглубоком ящике, похожем на гроб, и кто-то старался накрыть его крышкой, с страшной силой надавливая ею на его тело. И Логинов боролся с этой крышкой, упирался в нее руками, коленами, головой, грудью, изнемогая, обливаясь потом, чувствуя, что еще одна-две минуты борьбы -- и он обессилеет, сдастся, и крышка придавит его навсегда, замкнет в узком, ужасном ящике. Ему хотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, и он напрягал память, стараясь вспомнить, кто у него есть, кто мог бы ему помочь. Но в памяти не осталось ни одного имени, ни одного лица, -- он с ужасом сознавал, что у него никого нет, ни родных, ни близких, что он бесконечно одинок и беспомощен, и в этой борьбе должен погибнуть. И несмотря на это сознание неизбежной гибели, он не переставал бороться с кем-то невидимым, надавливавшим сверху на крышку, бился и корчился в узком гробу, задыхался и стонал, напрягая все силы своего измученного, истощенного тела. Под напором его рук и согнутых коленей крышка приподнималась, качалась, казалось, еще одно усилие -- и он сбросит ее и навсегда освободится от этого ужаса; но он слабел, руки и ноги начинали дрожать и, под давлением невидимого врага, крышка снова наваливалась ему на грудь, и тяжелую борьбу приходилось начинать сызнова. Каждое мгновение этой борьбы ему казалось, что он напрягает последние силы и что после этого напряжения он должен будет бессильно покориться и затихнуть, но страх вызывал новые сокращения в мускулах, как будто выжимал из них последние капли крови и жизненных соков, голова судорожно билась о крышку, грудь выгибалась колесом -- и крышка снова начинала поддаваться, приподнималась, качалась из стороны в сторону на вытянутых руках и согнутых коленях, и снова, пользуясь его изнеможением, опускалась под чьей-то непомерной тяжестью и вдавливала его тело в ящик. И это продолжалось бесконечно долго, пока его мозг не прорезала, как молния, мысль, что у него есть близкий человек, который может помочь ему, пока он не вспомнил его имени и не крикнул, полный ужаса, муки и отчаянья: "Таня!.." И тогда кто-то извне оттолкнул крышку и склонился над ним; Логинов мучительно-глубоко втянул в грудь воздух и открыл глаза...
В комнате были густые, лиловые сумерки, и склонившуюся над ним Татьяну Павловну он не узнал. В горле у него пересохло, и он надтреснутым шепотом попросил:
-- Пить...
Она отошла от постели и через минуту вернулась со стаканом в руке. Приподнявшись на локте, он жадными глотками выпил полный стакан воды и откинулся на подушку, отдыхая от пережитого только что ужаса... Татьяна Павловна неслышно вышла в гостиную и там шепотом заговорила с Рогожиным...
VIII.
Выпитый стакан воды успокоил Логинова и как будто облегчил дыхание. Он с удивлением водил глазами по комнате, не узнавая ее в сумерках, с этим странным голубым окном, в котором за тюлевой занавеской золотилось недавно вставшая луна. "Таня", -- вдруг вспомнил он имя, пришедшее ему на память в бреду, и как будто что-то теплое, нежное коснулось его лица, скользнуло по лбу и волосам, и он тихо, шепотом произнес:
-- Таня...
И, казалось, была какая-то связь между этим именем и голубым окном, в которым тихо шевелилась позолоченная лунным светом тюлевая занавеска и блестели стекла раскрытых наружу рам. И эта связь вдруг сделалась совершенно ясной, когда за окном послышались, словно падающие с неба, круглые, призывно-печальные, далекие звуки. "Журавли летят", -- вспомнил Логинов, и приподнявшись на локтях, жадно, взволнованно уставился в окно как будто прозревшими глазами, увидевшими темно-синее, глубокое небо, луну и черные ветви голой акации. И вместе с этим, в памяти встала бледная, странно-красивая и близкая девушка, полулежащая у окна на диване, и в сумерках протягивающая к нему тонкие, белые руки...
"Куда же она делась?" -- мучительно думал Логинов и, не находя ответа, приходил к заключению, что он ее потерял, но где и когда -- никак не мог припомнить. "Потерял ли? А может быть, ее и не было?.. Что же было?.. Что было?.."
В окне снова появилось черное пятно и стало быстро расти, шириться, ползти во все стороны густыми клубами вдоль стен, заполняя комнату от полу до потолка. И предчувствуя повторение недавнего ужаса, он в тоске поднялся и сел на постели, напряженно думая о том, что нужно как-нибудь предупредить его, что-то сделать, куда-то пойти... И в эту минуту из гостиной к нему донесся тихий смех, и опять что-то теплое коснулось его лица и волос. "Таня... там Таня", -- радостно вспомнил он, думая не о Татьяне Павловне, а о молодой, бледной, любящей его девушке. И волнуясь, не отдавая себе отчета, Логинов спустил ноги на пол, встал и держась сначала за спинку кровати, потом за стену, добрался до двери и в недоумении остановился на пороге. В гостиной было темно, и на темных коврах, устилавших пол, слабо рисовались в бледных косых четырехугольниках лунного света черные кресты оконных рам. В одном из темных углов кто-то говорил вполголоса, прерываемый сдержанным женским смехом. Вдруг чиркнула и зажглась спичка, и в ее слабом, дрожащем свете Логинов увидел Татьяну Павловну, полулежавшую на турецком диване с расстегнутым на груди лифом, из-под которого виднелась белая сорочка и обнаженная грудь, с высоко завернувшейся юбкой, открывавшей выше колен белые кружева панталон. Ее лицо закрывало плечо Рогожина, сидевшего около нее на диване без сюртука и зажигавшего спичкой папиросу. Они не видели Логинова и продолжали тихо разговаривать и посмеиваться.
Логинов тупо смотрел на них из дверей, не понимая, где он, что это за люди и зачем они здесь и только смутно чувствуя, что это не то, что ему было нужно. Когда потухла спичка, он еще долго, равнодушно смотрел на маленький огонек папиросы, тускло светившийся в темном углу, потом отвернулся и хотел пойти к постели, но забыл, в какой стороне она находится и остановился посреди комнаты, чувствуя, что дальше идти не может. И его удивило то, что перед ним вдруг исчезло голубое окно с золотистой от луны занавеской и что кругом не было ничего, кроме густой, непроницаемо-черной ть