1
Брызжет пылью, летит снег мелкою россыпью из-под копыт. Морозно ныне в феврале, а перемен не ожидается. Мчат легкие соймоновские санки с кибиткой по наезженной дороге к Стрелке острова. Здесь еще стоят пильные мельницы, но уже не работают. Кибитка скользит, идет юзом. Всхрапывает пристяжная, норовя укусить на ходу коренника. Не чувствует твердой руки... Все замечает хозяйский глаз, слышит хозяйское ухо, даром что вице-адмирал. Так ведь — свое!..
«Хорошо бы выпороть Матюшу-кучера... — пробивается сквозь думы о делах хозяйственная мысль. — Видать, вчера снова шумен был. Ишь, коней удержать не может. Ну куда правит? Уж не видит аль ничего? Ведь вон как трясет, враз полозья поломает».
— Семен?
— Ай!
— Не чуешь?.. Опять вчерась, поди, Матюша в избе пятый угол искал?..
Семен молчит. Не его дело за дворней глядеть. Однако такой разврат, чтобы и на праздники и меж праздниками шумну быть, старый солдат не одобряет и в душе давно осуждает барина за мягкость. Считает слабостью. Кучера, к примеру, давно бы выпороть надо, для его же, Матюшиной, пользы. Только Семен тому не доводчик... В этот момент кибитку еще раз так встряхивает, что оба седока стукаются головами о войлочный верх.
— Да что же это такое с ним, господи! Семен!..
Тот подбирается к переднему оконцу, откидывает кошму:
— Ты чаво, мать твою...
Далее не слышно, потому что старик вылез головой наружу. Но объясняет он, по-видимому, все толково и по делу, поскольку скользить и рыскать сани перестают и уже не слыхать нахального храпа пристяжной. Камердинер аккуратно застегивает кошму и снова отваливается на сиденье. Под полозьями скрипит, и Соймонов понимает, что кибитка съехала на невский лед. Теперь — пустяк до Адмиралтейства. Там он зайдет в друкарню за книгами, а оттоле во дворец, в Зимний дом государыни императрицы.
В те поры типография Морской академии, куда направлялся наш герой, размещалась в доме казненного еще при Петре Первом Александра Кикина, что стоял на берегу Невы, приблизительно на том месте, где расположился ныне западный подъезд растреллиевского Зимнего дворца. К 1740 году кикинские хоромы обросли клетьми, подклетками и пристройками. Рядом, как грибы поганки, будто сами собою, выросли неистребимые расейские сараюшки для разной рухляди. В доме, кроме печатни, помещалась и словолитня. Работали в типографии человек шестнадцать. В их числе мастеровые люди: наборщики, тередорщики — печатники, батырщики — набойщики красок, грыдоровальщики — граверы...
Десять лет состояла типография в ведении Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева, бывшего директором Морской академии. При нем Федор Иванович, едва приступив к своим обязанностям в Сенате, подал в типографию рукописные атлас и лоцию Каспийского моря, составленные еще в Астрахани и завершенные подготовкой к печати в Москве. В 1731 году первое его творение увидело свет. Семь лет спустя вышел в его переработке «Светильник Морской», о котором уже рассказывалось в начале книги. И вот теперь в 1740 году должен быть готов «Экстракт штурманского искусства». По сути — первый русский учебник по штурманскому делу. Когда он успевал за коллежскими делами?
Получив переплетенные книги, Федор Иванович не утерпел, чтобы не открыть, не бросить взгляд на чистый гражданский шрифт, на листы гравюр первой печати. Любил вице-адмирал книги. Давно любил. Глянул краем глаза на Семена, не смеется ли. Но верный слуга глядел с великим уважением на фолианты, написанные барином. Соймонов удовлетворенно улыбнулся.
— Положь сбоку, да заверни в плат, что ли, а тама и далее поедем. Поспешать надобно, а то и места, где коней поставить, во дворе не сыщется.
От типографии велел ехать прямо во дворец. Кибитка поворотила налево и по зимнему тракту, проложенному через Адмиралтейский луг, понеслась к Большой Немецкой, где был въезд во двор ко крыльцу царских палат.
Я уже говорил, что зимою Анна Иоанновна имела обыкновение жительствовать в каменном двухэтажном доме генерал-адмирала графа Федора Матвеевича Апраксина, завещанном им внуку императора царевичу Петру Алексеевичу. Стоял тот дом на месте существующего ныне Зимнего дворца, построенного Растрелли в 1754—1767 годах. Но то время еще впереди и до него много произойдет событий. Кто-то из тех, кто вместе с Соймоновым торопится утром 14 февраля в Зимний государынин дом, доживет и увидит великое чудо зодчества, иным того не доведется. Как уж распорядится судьба, как сложится жизнь...
— Охолони-ко Матюшу, чего разогнался, — недовольно проворчал Федор, чувствуя, как снова заскользили сани из стороны в сторону.
— А пущай гонит, недалече осталось.
— Как это «пущай»? А указ? Сколь уже говорено против тех, кто в санях ездит резво и на других наезжают?.. Ить я читал вам, что за скорую езду лакеев будут бить кошками нещадно, а с господ брать денежный штраф...
Семен, кряхтя, снова полез к переднему оконцу. Соймонов продолжал:
— ...В конце прошедшаго года на самого генерал-фельдмаршала господина Миниха каки-то люди парой наскакали. Самого чуть не зашибли, а адъютанта эдак дышлом-то ударили, что чуть жив остался. И утекли...
Семен хмыкнул. Однако, открыв оконце, велел ехать потише. Скорая зимняя езда по Петербургу была настоящим бедствием. Дикая степная удаль — гордость ямщиков и извозчиков. Вельможи тоже старались щеголять резвостью своих запряжек. Верховые, сопровождавшие сановные возки, скакали впереди, вообще не разбирая дороги, били встречных плетьми, топтали. Так продолжалось, пока не учредили на улицах денные караулы из обывателей. Им разрешили ловить и приводить в полицию тех, кто помчится на бегунках или в санях с дышлами, а также извозчиков, которые гоняют в санях, а не верхом...
У первой рогатки их остановили: «Кто такие и куда, за какой надобностью едете?» Кучер Матюша простуженным басом объявил, что-де его превосходительство господин вице-адмирал Федор Иванович Соймонов во дворец к ее императорскому величеству государыне на праздник жалуют...
Караульные отволокли рогатку в сторону, освободили проезд. После страшных пожаров прошлых лет, несмотря на жестокие казни поджигателям, в столице усилились грабежи. Прав был архиерей Феофан, когда еще в 1730 году после первого указа против воров говорил, что жестокостию наказания воровства вывести нельзя, нужно нравственно воспитывать народ. Однако глас просвещенного пастыря оказался тогда гласом вопиющего в пустыне. Обнищавшие, доведенные до отчаяния, голодные крестьяне продолжали совершать поджоги и разбои. Участились случаи воровства в самой столице. Федор сморщился, вспомнил, как совсем недавно, с неделю назад, неизвестные напали на часового в Петербургской крепости. Убили его и унесли сундук с деньгами. В Сенате по этому поводу готовился новый указ. А что указ, разве бумагой народ накормишь и воровство остановишь?..
Но вот и подворье государынино. У сараев разложены костры для согрева дворни, прибывшей с господами. Да только те более поглядывали на двери вольного дома — «ренскова погреба», который по откупу содержал немец Густав-виноторговец. Время от времени мужики по двое, по трое скрывались там, а после выходили оживленные, распространяя вокруг себя соблазнительные ароматы сладких настоек, аниса и тмина.
Семен прикрыл глаза и повел носом по ветру. Морщины порубленного его лица как-то разгладились...
— Но, но, ты тово... — предупредил Соймонов, — не больно. Ноне еще к Артемию Петровичу в вечор ехать. Там тоже не без Бахуса небось будет...
— Что ты, что ты, батюшко, Федор Иванович, — зачастил старик, — нешто я себя не соблюду? Рази ж мы не понимаем?..
— И за Матюшкой гляди. Боле упреждать не стану. — Федор порылся в кошельке и протянул Семену несколько медных монет. — На-ко вот...
Камердинер принял деньги просто, с достоинством поблагодарил. Матюша тем временем уже заворачивал во двор, где тесно, впритык друг к другу, стояли сани и кибитки, кареты, поставленные на полозья.
— Ну, глядите... — Забрав с собою книги, вице-президент Адмиралтейств-коллегии и вице-адмирал Федор Иванович Соймонов вылез на вольный воздух и пошел к высокому крыльцу с двухскатной крышей и лестницей, что вела в сени дворца.
2
Когда он здесь был?.. На масленой, всего неделю назад, с супругой Дарьей Ивановной приезжал глядеть на дивных поезжан дурацкой свадьбы. Поди, весь Петербург сбежался на берег невский чудом надивоваться. Вот уж воистину расстарался патрон, Артемий Петрович. Всех своих конфидентов в дело запряг. Федор Бога молил за милость, что оказался в Кронштадте по кригс-комиссарским делам. А то бы хватило забот и ему. Со всех концов империи выписал Волынский грозными указами сто пятьдесят разноплеменных пар, наказав, чтобы были обряжены в народные костюмы и снабжены чем надобно. Получилась подлинная выставка, прославлявшая всемогущество русской императрицы, повелевающей сонмом племен и народов. Но и того показалось мало. Ежели остяки в расшитых бисером парках ехали на узких санках, запряженных оленями, а камчадалы на собаках; ежели малороссиян в белых свитках влекли медлительные волы, то новгородцев, по указу Артемия Петровича, должна была везти пара козлов, чухон — ослы, а татарина с бритой головою и в стеганом халате и татарку его посадили на свиней... Сие надругательство должно было показать, что по воле ея величества могут быть преодолены и натура, и обычаи басурманские...
Но более всего смеху вызвали среди собравшихся сами жених с невестой. Они ехали на спине огромного слона, обутого в теплые коты. Ехали запертые в железную клетку. Шут Квасник, пьяный, в шутовском кафтане, качался в такт шагам громадного животного, тупо глядя перед собой невидящими глазами. Большие мутные слезы одна за другой катились по его изрытым морщинами щекам. А нарисованный кармином на щеках рот смеялся...
Его невеста — любимая дура императрицы, злобная и грязная шутиха-калмычка с на редкость уродливым лицом, изрытым оспой, пыталась гримасничать. Но сама сучила ногами от страха, куталась в вороха одежд, щурила запухшие щели глаз.
А кругом хохотали. Выкрикивали непристойности. Ржали, закатывались от смеха, тыкали пальцами, делали неприличные жесты, орали, визжали, блеяли, хрюкали... Одним словом — шло веселье...
Дарья Ивановна с мужем тоже смеялись, пока не поравнялся с ними слон.
— Федя!.. — Она ухватила мужа за рукав и прижалась, кивая на седоков в клетке. — Глянь-ко — а ведь оне плачут...
И будто открыли им обоим слезы шутов весь позор и недостойность поганой затеи. Увидели измученные, затравленные глаза инородцев, их сжатые от страха, накрашенные губы и румяна на бледных щеках...
Может быть, я ошибаюсь, но как хочется, чтобы оба они вдруг увидели под личинами людей. И это могло быть, потому что вся дальнейшая жизнь и судьба Федора Соймонова — а ему еще много предстояло сталкиваться с унижениями, в том числе и по отношению к инородческому населению, — говорила за это.
3Прибавление.О РАБСТВЕ...
Читатель вправе упрекнуть автора за слишком вольную, собственную интерпретацию событий. Вернее, за взгляд с позиций дня сегодняшнего на то, что происходило два с половиной столетия назад. Могли ли вызвать в Федоре Соймонове и его молодой супруге слезы униженных шутов те чувства, о которых мы говорим? Да и чувствовал ли себя униженным Квасник — шут, раб, раб среди рабов?.. Почему среди рабов? Да потому что независимо от рождения, от места в иерархии общественной жизни, от того — шуба на плечах или худой армяк, здесь, у Зимнего императорского дома, собрались именно рабы. Потому что лишь тот, у кого рабство в душе, может находить удовольствие в унижении себе подобного.
Послушание, повиновение, покорность, смирение как род некоей национальной эпитимии, добровольно взятой на себя целым народом, — удивительное нам досталось наследство! Бесстрашие перед ратной смертью и охотное подначалие, подданство в миру, в общественной жизни. Откуда это? Это не моя выдумка. И не спекуляция сего дня. В том же описываемом XVIII столетии, только чуть позже происшедших событий, Михайло Ломоносов в благодарственном слове к Екатерине Второй напишет: «Российскому народу; народу остротою понятия, поворотливостию членов, телесною крепостию, склонностью к любопытству, а паче удобностию к послушанию пред протчими превосходному...» Вот так-то...
К чему же привела нас с вами в конце XX века сия «удобность к послушанию»? К тому, что, паче холопов лет прошедших, мы ныне готовы пресмыкаться уже не перед господином, вольным в жизни и смерти нашей, но перед любым, не власть — властишку минутную имеющим, от швейцара гостиницы и ресторана, от продавца в магазине до приезжего иноземца. За малость самую готовы раболепствовать, подло унижаться, низкопоклонничать, угождать во всем за ничтожную корысть...
Знаете, иногда, оглядываясь, кажусь я себе хуже, подлее раба. Те хоть жили и работали, находясь в полной власти своего господина. Невольничали по принуждению. Мы же угодничаем добровольно. Ревностно бросаемся вперед прежде хозяйского посвиста и летим, рвем того, на кого укажут. Только дай услышать команду... А ведь у нас на шеях — ни колодок, ни ошейников. Каждый от рождения свободен. Так почему же мы так легко позволяем себя унижать, почему сами, по своей воле, по свободе лезем в ярмо?..
Свадьба в Ледяном доме не раз описывалась литераторами разных времен. Но лишь в одной исторической книге наткнулся я на мимолетное упоминание о подлинном авторе сей идеи. Из воспоминаний и документов набрался в конце концов целый ворох достоверных фактов, позволяющих восстановить историю возникновения этой нелепой затеи. Думаю, что Федор Иванович подробности знал все. Знал, хотя бы потому, что его патрону Артемию Петровичу Волынскому, организатору веселья, ни за что бы не справиться одному, без помощи и советов конфидентов.
4
«В начале 11‑го часа соблаговолила ея Императорское Величество своею Высочайшею Особою, в богатой робе, имея на себе орден святого апостола Андрея и меньшую бриллиантовую корону и такой же аграф на персиях, из своих покоев чрез большую залу шествовать в придворную свою церковь, препровождаемая его высококняжеской светлостью, герцогом Курляндским. Впереди шли камер-юнкеры, камергеры, генерал-адъютанты, министры; за ея Величеством шествовали Елисавета Петровна, Анна Леопольдовна, герцогиня Курляндская, статс-дамы, фрейлины, генералитет и прочих знатнейших чинов особы».
Идущие впереди камер-юнкеры распахнули тяжелые золоченые двери, и Анна вступила в церковь. Преосвященный Амвросий Юшкевич, архиепископ Новгородский и Великолуцкий, величественно осенил императрицу крестом и окропил святою водою. Певчие на хорах грянули: «Господи, силою твоею возвеселится царь!..» Теснясь и толкаясь, заходили в церковь придворные. Однако размещались по чину, вперед никто не лез...
Федор Иванович остановился за спиною патрона. Артемий Петрович стоял, высоко подняв голову, смирения не выказывал, вокруг не глядел. Богатый светлый кафтан на нем сидел ладно. Кружева были свежи. Золотые пуговицы с бриллиантовыми вставками сверкали, отражая блеск свечей. Рядом с ним поместился граф Платон Иванович Мусин-Пушкин, президент Коммерц-коллегии. Стали поблизости и другие дружественные персоны — сенаторы Александр Львович Нарышкин и Василий Яковлевич Новосильцев, молодой князь Яков Шаховской... Не больно-то много. С другой стороны сгрудились недоброжелатели.
Чуть покачивался на ногах пьяный уже с утра князь Александр Борисович Куракин, один из первых русских, получивших за границей прекрасное образование, изучивший несколько европейских языков, и горький пьяница, с позволения государыни. Князь Куракин прошел прекрасную дипломатическую школу под руководством своего отца. Это они, двое Куракиных, помогли склонить враждебно настроенную Францию на содействие в сохранении русско-турецкого мира во время Персидского похода.
Двадцать лет прожил Александр Куракин за рубежом. Холодной зимой 1727 года в сени его парижского дома робко вполз донельзя ободранный и грязный, голодный человек, громко моливший о помощи. Чистая русская речь с литературными оборотами заиконоспасской школы привлекла внимание хозяев. Его приняли в дом, чем и спасли от голодной смерти, и будущий российский пиита Василий Тредиаковский остался на всю жизнь верным рабом Куракина.
Перед самым вступлением Анны Иоанновны на престол Александр Борисович вернулся в Россию. Не раздумывая встал в ряды ее сторонников, за что и получил в дальнейшем высокий придворный чин и привилегию являться на глаза императрице, не терпевшей пьяных, слегка «подшофе». И, принявши на себя личину добровольного шута, часто говорил то, что не дозволялось никому другому в трезвом виде.
Причин вражды князя к Волынскому Федор не знал. Слышал, что где-то что-то они не поделили. Куракин пользовался любым поводом, чтобы высмеять обер-егермейстера или возвести какое-либо обвинение на него.
На молебне он стоял за Бироном и его семейством, стараясь дышать в сторону... Рядом с ним, отворотясь от Соймонова и истово крестясь, тянулся вперед высокий и тощий президент Адмиралтейской коллегии граф Николай Федорович Головин. Пройдя обучение в Англии, где он прослужил несколько лет волонтером на кораблях королевского флота, адмирал Головин был абсолютно равнодушен к православной религии. Но, зная ханжескую приверженность к ней императрицы, всегда старался показать рвение и набожность.
По смерти Павла Ивановича Ягужинского в 1736 году на пост кабинет-министра было несколько претендентов. В том числе Волынский и граф Головин. Однажды в разговоре адмирал неосторожно отозвался об Артемии Петровиче в резких тонах, припомнив какие-то его неблаговидные поступки во время губернаторства то ли в Астрахани, то ли в Казани. Он рассчитывал, что его слова дойдут до императрицы. Но они сначала попали, увы, в уши Волынскому, и тот затаил злобу.
Федор Иванович вспомнил, что одним из первых поручений ему от благодетеля по получении назначения обер-прокурором Сената с чином генерал-майора было тайное разведывание темных дел президента Адмиралтейской коллегии. Соймонов провел дознание и скоро представил патрону доказательства того, что граф Николай Федорович Головин недавно получил с одного английского купца взятку в семь тысяч рублей за право монопольной скупки пеньки: Стоит ли говорить, что Волынский тотчас донес о том императрице. И та распорядилась назначить следствие.
Крах Головина был неизбежен. И вдруг императрица потеряла к этому делу всякий интерес. Более того, она даже выразила недовольство, когда Волынский на докладе как-то осмелился снова вспомнить о нем. Соймонов скоро прознал секрет сего дела. Коллежские доброхоты сообщили ему, что президент исхитрился поднесть крупную сумму герцогу Курляндскому. И — все... Однако с той поры Головин стал смертельным врагом не только Волынскому, но и ему, Федору Соймонову. А сие было печально. Николай Федорович перестал доверять своему вице-президенту даже в мелочах, усматривая во всех его действиях непременный вред своему положению. Что ж, вздохнул Соймонов, был ли адмирал так уж и не прав-то?.. Он снова вспомнил о деле Беринга и Шпанберга, но наткнулся взглядом еще на одну фигуру и забыл о своих думах. В уголке неприметно стоял глава Тайной розыскной канцелярии генерал Андрей Иванович Ушаков... Юный отрок-император Петр Второй отменил страшный Преображенский приказ, но Анна Иоанновна, по восшествии на престол, снова велела его возобновить. Вернула из ссылки Ушакова и поручила сие ведомство ему. Растянув жабий рот в привычной полуулыбке, генерал смотрел перед собой, не мигая красноватыми веками, и пламя свечей отражалось в его пристальных глазах. Среди придворных ходили слухи, что-де он зверь и в застенках сам истязает похуже князя-кесаря. Но то были слухи. При дворе он всегда старался быть приторно любезным со всеми и среди дам числился обходительным кавалером.
Возле него высился граф Степан Федорович Апраксин — огромный, толстый, очень сильный физически, отличавшийся страстью к щегольству и... необыкновенной трусостью. Еще был он нечист на руку. Когда в куртаге граф брал карты в руки, порядочные игроки вставали из-за стола. Апраксин всегда мошенничал. Говорили, что он брал взятки и притом оговаривал своих же. Всегда стлался пред сильными, льстил и заискивал, но был абсолютно не пригоден ни к каким делам за неспособностью. Его мать Елена Леонтьевна, урожденная Кокоткина, вторым браком вышла за генерала Ушакова. Миних, в армии которого Апраксин отличался только величиной личного обоза, дал о нем почему-то лестный отзыв императрице как о способном генерале, и вот он уже, пробыв некоторое время президентом Военной коллегии, фельдмаршал. И, не понимая в военном деле ни синь пороха, — главнокомандующий. Правда, это позже...
Федор Иванович незаметно перевел глаза далее. Взор его зацепился за фигуру князя Никиты Юрьевича Трубецкого. Тот беспокойно шнырял глазками по сторонам, словно пытаясь угадать, кого следует предать и перед кем потому надобно выслужиться ранее предательства. Соймонов еще раз подивился про себя противоречивости натуры человеческой. Тот же Трубецкой, человек обширнейшей образованности, близок был с князем Антиохом Кантемиром и одновременно удивлял окружающих своей безнравственностью и приниженностью перед сильными. Начавши в двадцать лет военную службу «валунтиром» в Преображенском полку, он не отличился на поле брани, состоя всю жизнь при дворе. Женившись на Настасье Головкиной, дочери канцлера, рассчитывал на карьеру, но собственная ничтожность явилась непреодолимой преградой к тому. В царствование Петра Второго, узнав о скандальной связи своей жены с фаворитом Иваном Долгоруким, Трубецкой не только не возмутился, но терпеливо сносил ругань и даже побои молодого любовника своей супруги. Так же покорно служил и другим временщикам.
С воцарением Анны Иоанновны он стал быстро возвышаться и в 1738 году в чине генерал-лейтенанта занимал должность генерала-кригс-комиссара, на которой его сменил Соймонов. После чего оба старались встречаться как можно реже. Трубецкой был одним из наиболее жестоких членов всех судных комиссий над «государственными злодеями», находя тайное удовольствие в кратковременной власти.
Были в церкви и люди, ничьих сторон не державшие, — «третьяки». Эти — хуже всего, как трясина, чуть обопрешься, тут и провалишься. Одним из таковых мог считаться князь Алексей Михайлович Черкасский, кабинет-министр и сенатор, богатейший помещик России. Только за дочерью Варварой, считавшейся некогда невестой князя Антиоха Кантемира и вышедшей замуж за графа Петра Борисовича Шереметева, он дал приданого семьдесят тысяч душ... Черкасские вели свой род от кабардинского владетеля Инала. После завоевания Астрахани царем Иоанном Васильевичем Грозным потомки Инала переехали в Москву, где и получили фамилию Черкасских... Первый брак Алексея Михайловича не был счастливым. Жена его — двоюродная сестра царя Петра Аграфена Львовна Нарышкина оказалась бездетна. От второго брака на княжне Марье Юрьевне Трубецкой он имел одну дочь. Сведения о нем противоречивые, но князь Щербатов так описал его: «Сей человек весьма посредственный разумом своим, ленив, не знающий в делах, и одним словом — таскающий, а не носящий свое имя и гордящийся единым своим богатством». Еще отличался он жадностью превеликой. Федор Иванович не мог забыть, как был свидетелем слез князя Черкасского по причине того, что императрица, подарив ему часть китайского обоза, забрала из оного товаров тысяч на тридцать...
Нейтральное положение при дворе занимал и князь Василий Аникитич Репнин, только-только вернувшийся из похода против Порты. Репнины считали свое происхождение от святого Михаила князя Черниговского, принявшего мученическую смерть в Орде. В юные годы Василий Репнин служил по воле покойного государя Петра Великого в армии принца Евгения Савойского «для науки» волонтером. Не лишенный ума, он говорил на нескольких языках, хорошо разбирался в артиллерии и инженерном деле. Несмотря на горячность характера, Репнина любили за доброту. Но Волынского он не терпел, хотя и не показывал своего отношения.
Интереснее был Иван Иванович Неплюев, дипломат, устроитель Оренбургского края. Назначенный членом Иностранной коллегии с чином тайного советника, он скоро стал правой рукою Андрея Ивановича Остермана, переняв не только стиль выражений последнего, но и все его замашки. Родословие Неплюевых уходило к боярину Андрею Кобыле, давшему начало и Колычевым, и Шереметевым, и самим Романовым. Однако ветвь Неплюевых захудала, и Иван Иванович делал все, чтобы, возвышаясь, удерживаться на занятых ступеньках. Женившись во второй раз, он вошел в родство с князем Куракиным, но был так хитер и скрытен, что не навлек на себя и тени подозрения Волынского. Федор же Ивановин по прямоте душевной не любил изворотливых хитрецов. И потому при встречах с Иваном Ивановичем Неплюевым ограничивался лишь общим поклоном и дружбою тайному советнику не навязывался.
Главной же персоной среди собравшихся во дворец придворных значился, конечно, Андрей Иванович Остерман. Но его в церкви не было. Прожив почти всю жизнь в России, женившись на русской и сменив имя, Остерман умудрился остаться лютеранином, и при этом никому даже в голову не приходило спросить у него, как и почему это случилось... Но он занимает в нашем расследовании слишком большое место, и лучше, пожалуй, характеристику его и биографию вынести отдельно... Пока же Федор Иванович вздохнул и невпопад перекрестился, подумав о том, что врагов, даже явных, он насчитал среди присутствующих куда больше. А сколько еще тайных недоброжелателей или «третьяков»... Он попытался утешить себя мыслью о том, что служба прокурорская друзей не плодит. И тут же подумал, что при начале его простой карьеры честного российского зеймана было их, однако, поболее...
5
«Обыденная жизнь императрицы была очень правильна, — писал в своих записках И. Х. Манштейн, — она всегда была на ногах еще до восьми часов. В девять начинала заниматься с секретарем и с министрами; обедала в полдень у себя в комнатах с семейством Бирона. Только в большие торжественные дни кушала в публике... Летом императрица любила гулять пешком; зимою же упражнялась на биллиарде. Слегка поужинав, она постоянно ложилась спать в двенадцатом часу...
При дворе играли в большую игру, которая многих обогатила, но в то же время многих и разорила. Я видел, как проигрывали до 20 тысяч рублей в один присест, за квинтичем или за банком. Императрица не была охотница до игры...»
Случай же, о котором пойдет речь, произошел как раз за карточным столом. Играли в «банк», и, как всегда, крупно. Анна действительно не очень любила карты. Она не была азартна. Но игра была второй страстью фаворита. Он бледнел, держа банк, глаза его останавливались. Выигрышу всегда радовался алчно, покрываясь красными пятнами. За проигрыш мог человека возненавидеть. Этим пользовались, и, чтобы добиться минутного расположения, придворные проигрывали ему огромные суммы.
В тот вечер игра шла на убыль. Банк держала императрица. В таких случаях понтировать могли лишь те, на кого она указывала. Играла она плохо, но при проигрыше платила немедленно, а редких выигрышей не брала вовсе. Таким образом, быть приглашенным к игре императрицы оказывалось не только лестным, но и оборачивалось немалой выгодой.
Вообще же в России «азардныя игры» были запрещены. При Алексее Михайловиче игроков в карты, в зернь бивали кнутом на площади. Петр Первый запретил играть на деньги под угрозой тройного штрафа «обретающихся в игре денег». Это действовало лучше кнута. Вообще следует признать, что штрафы, пожалуй, самый действенный инструмент если не воспитания, то, по крайней мере, хотя бы временного наведения порядка, пока нет привычки или деньги не подешевели настолько, что сумма штрафа перестает производить впечатление.
Двадцать третьего января 1733 года Анна подтвердила петровский указ, добавив: «чтобы никто, съезжаясь в партикулярных и вольных домах, как в деньги, так и на пожитки, дворы и деревни, и на людей ни в какую игру отнюдь не играли...» Доносителю о нарушении запрета полагалась треть взыскиваемого штрафа. Но тем слаще была игра за столом у императрицы.
Анна устала и чувствовала себя неважно. Разговор не клеился. Всем было скучно, и ни у кого не возникало никакой новой идеи, чтобы развеселить, развеять скучающую государыню, хотя все знали, что не было при дворе вернее и лучше способа пробиться к милости, чем придумать новое развлечение. Придворные с ног сбивались. А императрица скучала. Она упорно желала праздничной суеты, шума по пустякам. Непременно сама появлялась на каждом балу. Внимательно следила за тем, чтобы все сверкало роскошью и великолепием, чтобы в блеске сотен свечей гремела музыка, вертелись танцующие и все веселились. Веселились! Как положено!.. Оставалась она обычно недолго. Рано ложилась. Часов около девяти вечера, в сопровождении Бирона и постоянной свиты приживальцев, удалялась во внутренние покои, наказывая, чтобы без нее веселье не ослабевало.
Случалось, герцог возвращался. Он внимательно осматривал танцующих, словно запоминал, кто с кем стоит да кто с кем беседует и нет ли недовольных...
Ежились придворные под холодным взглядом светлых глаз герцога Курляндского, хотя понимали, что нечего господину Эрнсту Ягану Бирону запоминать. Дворец был полон его шпионов. Донесут что надо и что потребуется, а что не надо — тоже доложат. Главное в их профессии — не молчать...
Но, как на грех, именно в этот день даже записным острякам в голову не приходило ни одной более или менее подходящей шутки. Молчал сморившийся князь Александр Борисович Куракин, перебравший к вечеру более обычной нормы. Сомлели и другие. С тревогой смотрели придворные, как опускаются углы рта императрицы и ее мясистое лицо приобретает сначала капризное, а потом брезгливое и плаксивое выражение. Каждый лихорадочно рылся в памяти, возможно кое-кто и помаливался про себя: «Господи, всеблагий, помоги придумать шутку для государыни, а коли не можешь, то пронеси...» Все чаще глаза присутствующих обращались к двери. Но уйти раньше императрицы нечего было и думать. Один лишь шут Педрилло, постоянный партнер Анны по картам, набив карманы червонцами, как обычно, готовился улизнуть с выигрышем. И вот когда молчание стало уже совсем нестерпимым и тяжкой тучей повисло в зале, вдруг Алексей Данилович Татищев, действительный камергер из петровских денщиков, произнес, как бы раздумывая:
— А не построить ли нынче к святкам ледяны палаты на Неве?
Предложение такого рода особой новостью не было. Несколько лет тому назад перед Зимним домом государыни уже возводили ледяную крепость и даже устраивали потешную баталию между двумя баталионами. Анна тогда сама, надевши кирасу и кожаный кафтан, палила из пушки, скакала верхом...
Но то было несколько лет назад. Тогда она не просыпалась по утрам с тяжелой головой после ночных кошмаров, не вставала раздраженной и злой. Не уставала так быстро, как сейчас... На всякий случай она вяло спросила:
— Каки таки ледяны палаты?
Татищев лихорадочно соображал. Все смотрели на него, ожидая продолжения.
— Бо-льшия... — протянул камергер, желая выиграть время, — и чтобы все изо льда... И кровля, и стены, и окна...
Кто-то хихикнул:
— И баня...
Татищев откликнулся охотно:
— И баня ледяна, и все убранство в покоях... Ледян стол и стулья...
И снова кто-то подсказал:
— Ледяна постель с периною...
И тут Татищева осенило. Вот что надо предложить императрице. И если она не ухватится за эту идею, то, значит, он, Алешка, вовсе не знает бабской натуры. Он помолчал, будто собираясь с мыслями, и выпалил:
— И тама женить дурака!
Придворные переглянулись. Шутовские свадьбы и малопристойные забавы, несмотря на ханжество императрицы, были при дворе в большом ходу. В прошедшем году Бирон как-то в шутку спросил у Педрилло-шута:
— А правду говорят, что ты женат на козе?
Итальянец сначала растерялся.
— Non mi ricordo[24], не вспоминатто, ваш светлост, синьоре...
Но скоро опомнился. Он вообще отличался быстрым умом.
— Padre nostroche sei cieli[25], от ваш сиятельство ничто не скрыватцы, увы! Не токмо женатто, но моя маленькая козочка беременна.
Все вокруг засмеялись, а герцог был доволен тем, что его шутка подхвачена. Он уже готов был идти дальше, но хитрый неаполитанец удержал его.
— Ваша светлост, синьоре, я приглашатто все на родины, — он нарочно коверкал язык, хотя говорил по-русски лучше многих. — И уповаю на щедрость кабельерос, кон подарят бедный паяццо немножко деньги, чтобы он мог воспитать свои бамбинос козленки-педриленки...
Все от души веселились, высказывая по адресу шута весьма двусмысленные соображения. В ином обществе от них залился бы краской соляной столб. В тот вечер императрица подарила шуту все деньги, оставшиеся у нее после игры...
Шутка Бирона получила у Педрилло неожиданное развитие. Несколько дней спустя шут сообщил, что его жена-коза родила и он просит всех прийти ее навестить и по старинному русскому обычаю принести козлятам в подарок кто сколько может.
На сцене придворного театрума поставили широкую кровать, в ней под одеялом лежали Педрилло с козой. И все, начиная от императрицы, а за нею герцог и двор, не исключая гвардейских офицеров, приходили кланяться козе и дарили ее деньгами. Раскошелиться пришлось даже графу Остерману и соперничающему с ним в скупости богатею Черкасскому. Тысяч десять собрал в тот вечер лукавый шут.
Анна вопросительно подняла глаза на Татищева.
— Но кого женить ныне? Педрила женат...
Вмешался герцог:
— Разве у вашего величества один шут?..
И Анна заметила, как заблестели вдруг у Ягана светлые глаза. Это означало, что у него что-то появилось на уме. А когда он милостиво улыбнулся Татищеву, которого, в общем, не любил, она окончательно утвердилась в мнении, что кому-то будет плохо.
— Так кого же мы женим на сей раз?
Бирон посмотрел на нее в упор и коротко ответил:
— Квасника! Er ist Witwer[26].
Присутствующие переглянулись. Вот уже четыре года, как несчастный князь, приговоренный к шутовству, ничего не знал о своей жене-итальянке, вывезенной им из-под Флоренции. Разгневанная императрица расторгла его брак. Тайная служба умыкнула черноокую красавицу Лючию. И с тех пор никто не ведал о ее судьбе.
А императрица оживилась — свадьба! Найдите женщину, которая при известии о чьей-либо свадьбе не проявит любопытства и не придет в возбуждение, будь она в порфире или в рубище — безразлично. Ни одна женщина не останется равнодушной к Гименееву действу...
Так или иначе, но Татищев сумел потрафить. Анна улыбнулась: «Видать, на пользу Алешке пошли дяденькины тычки да таски...»
Женить Квасника решили тут же. Женить договорились на любимой шутихе императрицы, калмычке Бужениновой. Имя свое «Евдокия Ивановна» она получила при крещении в православную веру. А фамилию ей дали в память о любимом блюде Анны Иоанновны. По воспоминаниям современников, была Буженинова малоросла, хитра, на редкость уродлива и грязна. Впрочем, весь-то двор императрицы в те времена особой чистоплотностью не отличался. Государыня в своей потешнице души не чаяла. Я вряд ли ошибусь, если предположу, что стремление окружать себя людьми некрасивыми, даже уродливыми внешне — весьма характерная черта злого и мелкого человека. Анна не раз высказывалась в пользу женщин немолодых и лицом «не красных». И наоборот, слыть красавицей в ту пору при дворе было просто опасно. Достаточно вспомнить дело Лопухиной, как наиболее известное, а ведь оно было не одно...
Тогда же на куртаге, за тем же карточным столом обсудили, кому бы поручить хлопотливое дело по подготовке куриозной свадьбы, да так, чтобы было все хорошо справлено, с размахом, богато... Сошлись на отсутствующем обер-егермейстере, энергичном кабинет-министре Артемии Петровиче Волынском. Лето 1739 года было для него не особенно удачным. Высшая ступенька служебной лестницы — пост первого кабинет-министра — оказалась довольно скользкой, и Артемий Петрович не единожды уже чуть было не потерял равновесия... Но императрица поддержала его кандидатуру, а его высококняжеская светлость герцог Курляндский промолчал. Лишь когда толстый князь Черкасский, отдуваясь после приступа общего смеха, пропыхтел, что надо бы послать за обер-егермейстером, чтобы обрадовать его монаршей волею, Бирон заметил, что-де время уже позднее. На том и разошлись.
6Прибавление.КУРИОЗНЫЕ СВАДЬБЫ
Строго говоря, «потешная свадьба» вовсе не была счастливой выдумкой действительного камергера. «Шутовские свадьбы, — как пишет тот же М. И. Семевский в очерке «Ледяной дом. Шуты и забавы при дворе Анны Иоанновны», — находились в большом употреблении еще при Петре Первом...»
Одну из первых таких свадеб описывает в своих записках московский служивый человек, сиречь государственный деятель Петровской эпохи Иван Афанасьевич Желябужский под 1695 годом. Это свидетельство современника я приведу целиком, поскольку оно беспристрастно повествует не только о свадьбе, но и о сопутствующих ей событиях. Итак...
«Генваря в... день, в стрелецком приказе пытаны Каширяне дети боярские: Михайло Баженов, Петр да Федор Ерлоковы за воровство. А то дело в стрелецком приказе.
Генваря в... день женился шут Яков Федоров сын Тургенев на дьячьей жене, а за ним в поезду были бояре и окольничие, и думные, и всех чинов палатные люди, а ехали они на быках, на козлах, на свиньях, на собаках; а в платьях были смешных, в кулях мочальных, в шляпах лычных, в крашенинных кафтанах, опушены кошачьими лапами, в серых разноцветных кафтанах, опушены бельими хвостами, в соломенных сапогах, в мышьих рукавицах, в лубошных шапках. А Тургенев сам ехал с женою в государской лучшей бархатной корете, а за ним шли: Трубецкие, Шереметевы, Голицыны, Гагины в бархатных кафтанах. А женился он, Яков, в шатрах на поле против Преображенского и Семеновского, и тут был банкет великий три дни (43).
Генваря в 24 день, на Потешном дворце пытан боярин Петр Авраамович Лопухин, прозвище Лапка, в государственном великом деле, и генваря в 25 день в ночи умер...»
В записках Желябужского при описании пыток ли, потешной ли свадьбы не меняется ни тон, ни буква. Обычнейшее дело? Или есть между ними какой-то скрытый, неведомый нам сегодня смысл и связь?.. Кто не знает ныне, что шутовство — есть глумление над человеческим достоинством, показатель грубости, примитивности малообразованного общества. Как же мог Петр — Великий Преобразователь России?... Но не будем спешить. Под цифрой 43 в конце книги имеется примечание составителя Д. Языкова. Его содержание весьма заслуживает внимания.
«43. Да не дивится никто, что Великий преобразователь России забавлялся шутами. Они служили ему средством к достижению предположенной им цели, например, на свадьбе Тургенева, бояре, наряженные в кули и пр., везомые козами, свиньями, верно уже не смели думать о местничестве».
Обычай иметь шутов возник и получил распространение по всей Европе скорее всего в средние века. Тогда каждый барон, в свободное от грабежей время, не зная, чем заняться, искал развлечений в глумлении над себе подобными.
Во Французских летописях XIV века существует запись о том, как король Карл Мудрый послал в город Троа следующий указ: «Любезные верные. Всевышнему угодно было, Нашего придворного шута Н. Н., котораго верною службою Мы были совершенно довольны, отозвать, в исходе прошедшаго месяца, от сея временныя жизни. Извещая вас о сем, Мы всемилостивейше повелеваем, дабы вы, по древнему доброму обычаю, озаботились, по обязанности своей, доставкою Нам на его место двух способных человек. Такова Наша воля и желание. Дано в добром Нашем городе Париже».
Кажется, именно Шампанская область имела исключительное право снабжать двор шутами.
«В России древнейшие следы придворных шутов видим мы во времена царя Иоанна Васильевича Грознаго; но он употреблял их для грубых своих забав. Двор преемников Петра Великого удержал также шутов, но единственно для забав. При Анне Иоанновне было их 6; правительница Анна совсем их уничтожила, но при Елисавете было их несколько, хотя она их жаловала мало. С кончиною ея и они кончились. Но дворяне не расставались с ними долго так, что я сам в молодости своей видел их у многих».
Под 1702 годом в своих записках Желябужский отмечает: «В том же году женился шут Иван Пиминов сын Шанский, на сестре князь Юрья Федорова сына Шаховского. В поезде были бояре и окольничьи, и думные, и стольники, и дьяки во мхонех, в ферезех, в горлатых шапках, а также и боярыни, а первая ночь у них была на башне у Курятных ворот, и тут пили три дня».
И здесь у Петра была «задняя мысль». Участвующие в потехе пересмеивали старинный свадебный обряд. В примечаниях Д. Языкова к скупому описанию этой свадьбы добавлены любопытные подробности, взятые из «Деяний» И. Голикова: «Князь Ромодановский представлял старинного царя в прежней одежде; Зотов, учитель Государев, играл роль патриарха, а между дамами, кои были угощаемы в другой палате, Царицу представляла госпожа Бутурлина. Столы были старинные, и гостей подчивал шут со сватами горячим вином, пивом и медом, с поклонами и неотвязными просьбами, как водилось в старину. Гости, а паче державшиеся старины, краснели от стыда, но Государь, бывший на этой свадьбе в числе морских офицеров, с насмешкою восхвалял таковое угощение, говорил, что сии напитки употребляли ваши предки, а старинные де обычаи всегда лучше новых».
Но самой замечательной, по-видимому, из всех была свадьба князь-папы Петра Ивановича Бутурлина в 1720 году. Не зря многие современники называли ее «куриозной свадьбой». На этот раз маскарадом управлял сам государь. Напомню, что к этому времени Петру исполнилось уже 48 лет и в следующем году он принял титул первого российского императора... Тем не менее на свадьбе князь-папы он шел впереди поезда в матросском наряде с барабаном в руках. Следом за ним тоже с барабаном шел светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Скороходами были, по выражению очевидцев, «претолстыя люди: Петр Павлович Шафиров, Иван Иванович Бутурлин, да гвардии офицер Алексей Собакин... Все убранство было странное, переезжали через реку в шлюпках, последние обвиты были зеленым хвощем; плот, сделанный из бочек и обвитой хвощем же, был буксирован, на нем ехал князь-папа...»
Подклет молодых (спальня новобрачных) был устроен в деревянной пирамиде с прорезями, поставленной на площади против Сената. Воздвигли ее в честь победы Голицына над шведской флотилией 27 июня... «На берег вышед, ездили поезды цугами на медведях, на собаках, на свиньях и ездили по большим улицам, чтоб мог весь народ и веселиться, смотря на куриозные уборы, и что на зверях и на скоте ездят, которые тем обучены были, что весьма послушно в запряжке ходили...»
Эта-то свадьба и скабрезные воспоминания бывшего царева денщика о том, как бегали ночью глядеть в щели пирамиды, освещенной изнутри, на то, как забавляются молодые, и подали мысль Алексею Татищеву устроить подобную же потеху.