Должен сказать также, что вполне понимаю уязвимость своего «расследования». Не имея систематического исторического образования, я наверняка в чем-то подходил с технарских позиций. Может быть, с точки зрения высокой науки, подчас пользовался сомнительными источниками. Но последнее делал я иногда специально: раз они, эти сомнительные источники, существуют, значит, такие версии в свое время имели место... Читатель вправе их знать!
И наконец, чтобы быть до конца честным, должен предупредить глубоко уважаемого читателя: перед Вами, к сожалению, не «Три мушкетера», не «Квентин Дорвард» и даже не «Слово и дело»... Я бы рад написать приключенческий роман на историческом фоне, с лихо закрученной интригой, ярким колоритом эпохи, с живыми историческими личностями, похожими на соседей по лестничной площадке... Но не получается. Другое интересно, а может быть, и не умею. Не исключено, что не прав, но тут уж ничего не поделаешь, — каждому свое!..
7
В заключение мне хотелось бы поблагодарить тех, кто на разных этапах работы брал на себя труд прочесть рукопись; тех, кто с вдохновляющей заинтересованностью спорил со мною, скрупулезно указывал на ошибки и поддерживал авторскую уверенность в необходимости затеянного. Это прежде всего относится к замечательному историку, доктору наук Евгению Анисимову, к писателям Геннадию Николаеву, Радию Погодину и Льву Куклину. Они с завидным терпением сносили длинные излияния неофита, одержимого своей темой, в течение достаточно долгого времени. Моя искренняя благодарность — хранительнице фондов отдела «Россики» в ГПБ Ии Гавриловне Яковлевой, без участия и помощи которой вряд ли состоялась бы встреча автора со своим героем. И еще моя благодарность — коллегам по семинару Ленинградской писательской организации. Много людей участвует в создании рукописи, еще больше — в издании книги, и каждому — сердечное спасибо.
Все же остальное — читателям!..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯОтъ рождения... въ настоящей морской корабельной службе
Глава первая
1
В феврале-бокогрее, после сретенских морозов светлый день идет на поправку. От Трифона-перезимника и до Василья-капельника на два часа прибывает светлого времени. И в середине месяца, после празднования памяти священномученика севастийского епископа Власия, заменившего собою древнего скотьего бога славян Велеса, уже в восьмом часу низкое солнце поднимается над лесом. Золотят его лучи рубленые стены церкви Благовещения, что встала у слияния просевших снегом русел Невы-реки и Черной речки. Здесь — самая восточная граница окраины новой северной столицы Русского государства. Отсюда наступает утро на Санкт-Петербург — предбудущую красу и гордость империи, град широких, невиданно прямых проспектов и улиц, великолепных дворцов каменных и парков, гранитных набережных и монументальных храмов...
Но это все — потом, лет через сто. А пока, в избранное нами время, то, чему статься, пребывает еще как бы во младенчестве. Идет всего лишь 1740 год. Тридцать семь лет Петербургу, и города, как такового, по сути, еще нет! Гравюры тех лет обманывают. На них большей частью изображено, что мнилось, что планировали зодчие по указам императорским да по прихотям вельмож. А что было в натуре, что строилось по нужде да на скорую руку, на планах не обозначалось. Все это были временные «леса» грядущего Петрополя, будущего парадиза. Пока же на заснеженной лесистой дельте среди бесчисленных речек, ручьев и каналов, более похожих на болотистые овраги да ерики, поврозь друг от друга стоят слободы — скопища изб, мазанок, не редки и землянки, а то и просто шалаши. Согнанные насильно в эти гиблые места подкопщики и строители-плотники, каменщики задерживаться в сем парадизе не намеревались. А потому и строили все временно — тесно, беспланово. То и дело горели. И тогда обнажались за пустырями-гарями, за гиблою жижей растаявших болот дремучие невырубленные леса с просеками-першпективами, мощенными бревнами, а то и просто гаченными хворостом да дерниной...
В утро, с которого начинается наше повествование, а приходится оно на пятницу четырнадцатого дня февраля месяца беспокойного одна тысяча семьсот сорокового года от Рождества Христова, несмотря на зимнюю сонную одурь и на мужицкую лень обозначилось в столице великое движение. Конечно, по смещении с должности генерал-полицмейстера графа Девьера Антона Мануиловича, порядка в Санкт-Петербурге заметно поубавилось. Старосты и десятские, обязанные отправлять положенные функции, уже не с таким усердием разносили указания полицейской канцелярии по домам и усадьбам, спихивали хлопотные дела на караульщиков да на угодных людей из обывателей. Однако ныне все шло иначе, шло путем. С самой ранней поры на Невской першпективе, на перекрестках главных улиц плотники колотили триумфальные арки из сырого теса, укрывая изъяны работы, украшали зеленью сосновых и еловых ветвей. Холопы с челядинцами выкатывали к воротам усадеб бочки со смолою. А богатые хоромы вельмож обстанавливали по фронтонам плошками для иллюминации. Пред Зимним Императорским домом на невском льду солдаты бомбардирской роты готовили фейерверк.
В столицах праздники — не новины, жителю санкт-петербургскому и в календарь нечего заглядывать. Так и ныне, скоро слух распространился, что-де мудростию великой государыни императрицы Анны Иоанновны, а также силою оружия русского турецкая война счастливо окончена и по сенатскому указу велено с сего числа начинать чрезвычайные торжества по случаю благополучного подписания мирного трактата с Портою. То-то радость для православного мира: сокрушены и наказаны неверные, а позорные пункты Прутского договора, заключенные еще в царствование блаженныя памяти императора Петра Великого и подтвержденные Адрианопольским трактатом и Константинопольским вечным миром, ныне, благодарение Господу, уничтожены. Азов возвращен! На Дону, на острове Черкесе будет возведена неприступная цитадель, а спорные земли Кабарды станут отныне нейтральными. Сие великое завоевание обережет окраинные провинции от угрозы набегов, а стало быть, укрепит и государство. Ну, как тут не праздновать... Не приведи Господь — донесут на недостаток рвения. Охотников на это не занимать столице... И все же, чем дальше от дворцов да от вельможных палат, от полицейского глаза, тем скромнее убранство.
Но нам пора отправляться на Васильевский остров. Вон наезженная по льду дорога взбегает на невысокий берег, огибает розовый дворец, крытый медною кровлей. Ныне в палатах светлейшего князя Меншикова снуют кадеты сухопутного шляхетского корпуса. Совсем в разор княжеские хоромы привели... Далее дорога выходит на простор Большой першпективы. И-их, тут только поспевай считать линии. Пришла же, Господи прости, блажь в голову монарху изрезать каналами низменный остров, превратить его то ли в Венецию, то ли в Амстердам... Слава Богу, человек предполагает... Не допустил Господь! В первое время из-за бугров вынутой земли с одной стороны улицы другую не видать было, не то чтобы перебраться. Но рыли каналы-канавы мужики лениво. И к описываемому времени затея сия была вовсе оставлена. Однако насельщики из новых старались занимать места нетронутые, хотя бы и подалее от Стрелки.
Усадьба вице-адмирала Соймонова, полученная им за супругою, стояла на Одиннадцатой линии, на отшибе и выходила задами в лес. Кроме жилых покоев — одноэтажного мазанкового дома с мезонином, поставленного по указу царскому да по Трезиниеву образцу тестем Иваном Отяевым, во дворе за высоким тыном из нового теса стояли: баня с предбанником и каморкою, кухня с кладовою и двумя погребами, набиваемыми по весне чистым невским льдом; далее шли — людская изба, где в холодное время года ютилось до двадцати с лишком человек дворни, да еще изба, в которой стояли солдаты. Две просторные конюшни, за ними сарай с сушилом и детская радость — голубятня на высоких столбах. Хозяйство не чересчур роскошное, но, как говорится, «непочто хаять, коли лучшего нет», в достатке.
Февральский рассвет застал хозяина дома в большом покое левой половины дома, отделенной от спальни, от детских и от столовой палаты широкими сенями. Здесь, в холодноватой горнице, по стенам которой разместились баулы и ларцы с оловянной и медной посудой, с одеждой, на видном месте стоял большой «немецкой шкаф за стеклами» с книгами на разных языках. У одного из окон растопырился токарный станок с инструментами. Дети и домашние заходить сюда опасались. Сам хозяин — муж дюжий, лет пятидесяти, в теплом шлафроке сидел за ореховым кабинетом и писал при зажженной свече. Работал он, судя по нагару, давно. Со стороны дивно было смотреть, как ловко управляются его большие сильные руки с хрупким гусиным пером. Но дело сие было ему, видно, не в диковинку. Аккуратно макая перо в чернильницу, Федор Иванович временами задумывался, а потом, словно спохватившись, быстро писал, покрывая неразборчивыми крючками разделенных букв лежащий перед ним лист. Надо признать, почерк у вице-адмирала оставлял желать лучшего.
Голова его, низко склонившаяся над бумагой, обнажала крепкую кирпичного оттенка шею. Похоже на то, что загар сей — не высоких петербургских широт. Темные от природы волосы коротко острижены под парик и густо тронуты сединой. Они являют собою то, что называется у немцев «Salz mit Pfeffer», то есть «соль с перцем», и служит как раз для определения возраста и крепкого состояния человека.
Глубокие складки у неожиданно мягкого рта говорят о прирожденном упрямстве и вместе с тем о доброте в сочетании с твердым характером. «Твердо же — крепку брат», говорит пословица, до которых наш герой великий охотник. По всей видимости, являет собою Федор Иванов сын Соймонов образец человека основательного и, можно сказать, в самой государственной поре. Правда, иногда, приступая к сочинению очередного абзаца, он кривит рот, а брови хмурит. Но пока нам рано строить догадки по этому поводу. Мы ведь и не знакомы с господином вице-адмиралом толком-то. Хотя время к тому приспело...
2
О Федоре Соймонове сохранилось не очень много сведений. Блеск его личности, как я уже говорил, подчас терялся и ускользал от историков на фоне официально признанных светил эпохи. Не будем забывать, что началась его жизнь в период преобразований Петра Великого, а заканчивалась в правление Екатерины Второй. Но и сказать, что он был вовсе не замечен, нельзя. Имя Соймонова встречается и в исторических сводах, в жизнеописаниях первых российских адмиралов, есть и специальные монографии. Но широкой публике он известен разве что по делу Волынского. А ведь это отнюдь не главное событие в его жизни. Важное, конечно, но не главное.
После Публичной библиотеки направился я в архив, в Центральный государственный исторический архив (ЦГИА). Расположен он в бывшем особняке Лавалей, хорошо известном многочисленным почитателям биографических подробностей жизни великого поэта. Когда-то это было роскошное здание, а в нем — один из лучших салонов Петербурга. В прекрасно убранных залах собирался подлинный цвет русской культуры. Карамзин здесь читал «Историю государства Российского», Пушкин — стихи и «Бориса Годунова». Жуковский, Вяземский... Что сегодня толку в перечислениях. С тех пор дом обветшал. В роскошные некогда сени вы входите по разбитым ступеням мимо грустных гранитных львов, словно навеки уснувших у входа. Великолепный некогда камин, облицованный мрамором, заколочен железным листом, и возле него стоит железнодорожная скамья довоенного образца. Убогое впечатление. Но дело даже не в том, что разбит мраморный пол, по которому, согласно преданиям, вышагивал еще Нерон, что растащены римские статуи и полотна старых мастеров, а залы перегорожены «вечным материалом» — фанерой. Удручает общее впечатление неухоженности, заброшенности. Мне доводилось бывать в культурных учреждениях подобного типа в разных странах. Не скажу, что за кордоном архивы — как у нас НИИ космонавтики. Но такого убожества нет нигде!
В наших советских архивах работают люди разные. Мне, как полагается говорить ныне, повезло. Я встретил прекрасных специалистов и отзывчивых работников. Иначе, не имея опыта архивной работы, я бы не разобрался даже в самом принципе хранения документов и уж конечно не получил бы сопутствующие папки, о существовании которых и не подозревал. А тут мне помогли, и скоро на стол передо мною легло «Дело о дворянстве рода Соймоновых». Прекрасный набор документов. Я надолго погрузился в разбор писарских почерков позапрошлого столетия. Из поколенной росписи, составленной со слов Федора Ивановича Соймонова, ясно, что род сей ведет свое начало от некоего Ивана Осиповича, жившего примерно во второй половине XV века. Других сведений о родоначальнике нет, а сама поколенная роспись имеет вид такой:
Иван Осипович
————
старший сын Юрья (Ерья)
старший сын: Степан, за ним: Осип, Беклемиш, Молчан, Михайла,
————
Истома
старший сын: Ларион-Мурза, за ним: Иван
————
младший сын — Андрей
сын: Афанасий
————
старший сын — Иван Большой, за ним: Иван Меньшой, Борис
старший сын — Федор, за ним: Александр, Дмитрий, Алексей
старший сын — Михайла, за ним: Юрья, Афанасий
Читаться же она должна так: у Ивана Осипова — два сына: старший Ерья, или Юрья (Юрий, Георгий), имя младшего неизвестно. У Ерьи Ивановича — шестеро сыновей: Степан, Осип, Беклемиш, Молчан, Михайла, Истома. Старший Степан, известно, «верстан окладом», то есть служил на царской службе. У него — двое сыновей: Ларион, по прозвищу Мурза, и Иван, оба за цареву службу жалованы Иваном Третьим Васильевичем (1463) поместьями. У младшего сына, Ивана Степановича, было трое сыновей. Ветвь Федора Ивановича Соймонова происходит от младшего — Андрея Ивановича, у которого был только один сын Афанасий, записанный в стольники. «...Афонасий, — говорится в «Объяснении о послугах персон рода Соймоновых», — был по государеву указу великаго государя царя и великаго князя Алексея Михайловича всея великия и малыя и белыя россии самодержца в серпухове воеводою в 171‑м и во 2‑м годех (то есть в 1662 и 1663 годах. — А. Т.) ... Еще он же был по указу великаго государя царя и великаго князя Алексея Михайловича всея великия и малыя и белыя россии самодержца в цывильску воеводою в 181‑м и во втором годех (то есть в 1672 и 1673 годах) и то ведомо в розряде в казанском дворце».
Цивильск, ныне — районный центр Чувашии, в 1672 году был дотла разорен и сожжен войсками Степана Разина. Так что назначение туда Афанасия Соймонова воеводою вряд ли стоит считать актом особой милости государевой и постановкой на «кормление». Скорее, это назначение могло обозначать деловитость и умение управлять, а также честность соймоновского предка. Поскольку корыстоваться там было нечем, надобно было прежде всего восстановить разоренное хозяйство края.
Старший сын Афанасия — Иван — также записан стольником. Он служил вместе с отцом воеводским товарищем в городах Козлове и Белгороде, прижив с женою Авдотьей, сестрой князя Данилы Вяземского, четверых сыновей. Старшим и был Федор — наш герой.
3Прибавление.ВОЕВОДЫ
Названия «воеводы» и «воеводские товарищи» довольно часто встречаются в исторических источниках, но, как правило, не поясняются. В истории вообще многие термины не объясняются. Существует даже мнение, что у природно русского человека эти знания должны быть заложены в крови, так сказать, на генетическом уровне. И что дополнительные разъяснения лишь оскорбляют национальное чувство. Позавидуем, читатель, вместе такой «генетике», если только в ее основе не лежит святая великорусская лень, и попробуем разобраться...
Слово «воевода» действительно старорусское, может быть даже славянско-племенное, происходящее от термина «воеводить» — боеводить, предводительствовать по случаю боя, войны. Однако нас должны интересовать воеводы гражданские. И тут некоторые историки считают, что повсеместное введение воевод в аппарат гражданской власти относится к началу XVII века. Тогда Смутное время потребовало в городах объединить военную власть с гражданской и связать прочно с Москвой. В обязанности воевод входил набор войска, распределение службы между дворянами и просто служилыми людьми, раздача им денежного и «хлебного» жалованья. Они обязаны были радеть о поимке воров и разбойников, преследовать беглых, принимать меры против пожаров, эпидемий, запрещать азартные игры и «соблазнительные зрелища», а также не допускать корчемства, то есть продажи или провоза табаку и вина, торговля которыми велась от казны или по откупу. Воеводам вменялось в обязанности следить, чтобы горожане исправно посещали церкви своих приходов и своевременно говели, а попы достойно отправляли свои обязанности... Это без мелочей, но и то достаточно. Синекурой такую службу не назовешь, особенно если учесть, что за исполнение всего перечисленного воевода отвечал головой. Однако воеводство считалось «службой корыстною», то есть выгодною: «воеводою быть — без меду не жить!» Все дело заключалось в традициях «кормления», то есть содержания должностных лиц за счет местного населения. Отменено оно было еще в 1555 году при царе Иоанне Четвертом Грозном, но жить и действовать продолжало, увы! Бедность казны заставляла смотреть на мздоимство сквозь пальцы. Единственным действенным средством борьбы с сей привычкой являлась краткосрочность воеводской службы на одном месте — обычно год, редко — два, а уж три лишь в крайнем случае.
Жили воеводы на воеводских дворах, которые строили жители управляемых городов и уездов. Присутственным местом являлась съезжая или приказная изба. В более крупных городах ее называли почтительно «приказной палатой».
Городские воеводы делились на четыре разряда: в главные города, такие как Новгород, Псков, Казань, Астрахань, Смоленск, Киев, Полоцк, Белгород, назначали воевод из бояр или окольничих. Управляли они всем краем и ездили на воеводство с двумя или тремя товарищами, с дьяками и подьячими. Второй разряд составляли воеводы больших и многолюдных городов типа Нижнего Новгорода, Вологды, Архангельска, Вятки и так далее. Здесь в товарищи воеводе давались просто дьяки или несколько «подьячих с приписью», то есть старших подьячих. Затем шли воеводы третьего разряда для городов внутренних, менее значительных. К примеру, Козлова, Серпухова, Углича... Им давали в товарищи сродников, одного или двух подьячих. И четвертый разряд относился к воеводам пограничных городов по степной «украйне». Дела они вершили самостоятельно, без товарищей. Но строго указанные разряды не соблюдались и отклонения в ту или другую сторону были вполне вероятны.
При Петре Великом должности и звания военных воевод были отменены, но городские воеводы остались. Даже реформа 1708 года, разделившая страну на губернии, на существо воеводской службы особо не повлияла. Очень уж устойчивым оказался этот аппарат. Губернаторы и вице-губернаторы ограничивались в основном общим надзором, да и то большей частью за военной и фискальной сторонами дел. Подлинная же власть осталась в руках городских воевод, хотя и переименованных в комендантов и обер-комендантов. В 1730 году срок службы им определен был в два года. В 1760-м — в пять лет. Причем жителям предоставлено было право «ходатайствовать о продлении этого срока». И лишь в 1775 году воеводы были упразднены, а воеводские канцелярии закрыты.
О кормлении
Кормление — официальный термин, означающий содержание должностного лица за счет местного населения. Сначала это был так называемый «корм» в натуре и определялся в точном размерении, чего кому сколько. Например: «а хлеба и пшена покольку могут ясти» или «что чрево возмет», как сказано в «Русской Правде». Однако скоро сама натурная повинность перешла в денежную, поскольку сытый судья в корме натурою не нуждался, а в деньгах — всегда.
Должности стали рассматриваться как доходные статьи и получили официальное название «кормления».
Несмотря на уставные ограничения размеров «корма», система кормления с усилением власти становилась все разорительнее. Число служилых людей росло быстрее, чем множились источники дохода обывателей. Должности распределялись по местническим правилам и служили постоянной причиной недовольств, как снизу, так и сверху.
В 1555—1556 годах, в результате земской реформы, появился указ об отмене системы кормления и замене его государевым жалованием. Сборы с населения на содержание «кормленщиков» превратились в особый налог в пользу казны — «кормленный окуп». Производились эти сборы земскими старостами, целовальниками, а в Москве — сначала «кормленными дьяками», а потом сосредоточились в так называемых четях — приказах, ведавших отдельными отраслями государственной жизни.
4
В Центральном историческом архиве нашел я «Дело о внесении герба рода Соймоновых в общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи». Здесь стоит отметить, что, несмотря на местническую спесивость, русская аристократия особых забот по поводу наследственных символов, каковыми являются гербы, не проявляла. Появилась у нас геральдика во времена царя Алексея Михайловича. Именно по его просьбе прислал император Леопольд в Москву своего герольдмейстера Лаврентия Курелича, который вместе с просвещенным боярином Артамоном Сергеевичем Матвеевым и составил первые российские гербы.
Окончательно же герольдия, или герольдмейстерская контора, при Сенате была учреждена указом Петра от 12 января 1722 года: «...надлежит быть при Сенате герольдмейстеру или иной какой чин, чтобы дворян ведал и всегда представлял к делам когда спросят». Вот в чем была главная причина такого учреждения — в учете служивого сословия. Все петровские преобразования отличались государственным или хозяйственным смыслом, даже если он не был виден сразу.
В инструкции, выданной ближнему стольнику Степану Андреевичу Колычеву, произведенному в герольдмейстеры, указывалось: «составление дворянских гербов». Для сего малопонятного дела назначался ему в товарищи пьемонтский граф Франц Матвеевич Санти, сговоренный самим императором «для отправления геральдических художеств». Он составил многие гербы русских городов, в том числе и Санкт-Петербурга, и придал внешние атрибуты старым гербам родового дворянства.
В конце XVIII века вышел именной указ Екатерины Второй о составлении общего гербовника. Кто не озаботился — мог оказаться ущемлен в правах сословных. Пришлось шляхетству браться за наведение справок, за «розыскание прав на герб». С одной стороны, это позволило государству произвести ревизию шляхты; с другой, поскольку прошения такого рода составлялись на гербовой бумаге, предприятие сие давало и заметный фискальный сбор.
В деле Соймоновых лежит доношение сына и помощника Федора в его делах — действительного тайного советника и кавалера Михаила Федоровича и его двоюродного брата, или «однородца», как писали в то время, тайного советника и кавалера Петра Соймонова. Вот его текст:
«К составлению повеленнаго имянным высочайшим Указом Гербовника российских дворянских родов представляем при сем употребляемый в роде нашем герб, выпись, данную от герольдмейстерии дело предков наших, также и поколенную роспись, просим о внесении род наш в Гербовник, подлинную же выпись возвратить.
2 декабря 1797 года
Михайла Соймонов
Петр Соймонов».
Прошение — на листке голубоватой бумаги с водяными знаками. Писано гусиным пером, писарским почерком. А подписи внизу очень характерные: у его высокопревосходительства господина действительного тайного советника росчерк проще, но энергичный, с жирным окончанием. А у его превосходительства господина тайного советника подпись более витиеватая, но утолщение на конце последней буквы не столь жирное, поскромнее... Не зря так много было в свое время разговоров о графологии — науке о почерках. Подпись может много сказать специалисту и о характере, и о душевном состоянии человека, и даже о том месте, которое он занимает в иерархии общества. Особенно когда жизнь и отношения подчинены Табели о рангах.
В том же деле лежит и копия диплома на герб с его описанием. Я не уверен, что удастся показать рисунок на страницах книги, и поэтому приведу текст целиком. Он не длинный:
«В щите, имеющем голубое поле, изображена шестиугольная звезда золотая, и под нею серебряный конь крылатый. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с дворянскою же на нем короною и тремя строусовыми перьями. Намет на щите голубой, подложен золотом. Рода Соймоновых многия служили Российскому Престолу Стольниками и Воеводами, и жалованы от Государей в 7130/1622‑м и других годах поместьями и некоторыми знатными чинами и орденами. Все то доказывается хранящимися в Герольдии справкою разрядного архива и родословною Соймоновых».
Из приведенных документов нетрудно видеть, что фамилия Соймоновых была не только «достаточной», но действительно древней и уважаемой в России. Что же касается герба, то тут я оказался в некотором затруднении. Ну, звезды в геральдике — фигуры весьма употребительные. Обычно они должны состоять из пяти лучей и тогда в описании не обговариваются. Если же число лучей больше, оно должно быть означено. Шестиконечные звезды встречаются в гербах Гончаровых, Соймоновых и других древних родов. Означают же звезды, как правило, должности по выборам дворянства, которые занимались владельцами герба.
Куда сложнее оказалось с изображением крылатого коня. Конь в геральдике тоже не новость. Но что сей символ мог означать именно в соймоновском гербе? Точных указаний я не нашел и тогда стал рассуждать. Согласно древнегреческой мифологии, крылатый конь — Пегас, сын бога морей Посейдона и ужасной горгоны Медузы, на Олимпе — верный Зевсов слуга. Он носит на себе его громы и молнии, символизируя грозовое (крылатое) облако. Рассказывают, что-де он ударом копыта выбил из горы Геликон знаменитый источник Гиппокрену, воды которого даруют вдохновение поэтам...
Ну что же, здесь и бог морей, и верный слуга царя, и даже покровитель искусств. Пожалуй, для родового символа предостаточно.
5
Родился Федор Соймонов в сложное время, в 1692 году. Правда, читатель вправе возразить автору: «А какое время в России можно считать простым?» Ну что же, спорить не стану. Тем не менее посудите сами: семь тысяч двухсотый год от сотворения мира, реформа календаря еще не осуществлена и счет времени в государстве Московском пока ведется по старинке. Только что свергнуто правление царевны Софьи, на троне — два царя: слабоумный, болезненный Иван и крепкий, смышленый, но младший Петр. Все понимают, что именно ему править дальше, Иван недолговечен, но и Петр... «царское Величество, оставив свое правление матери своей, сам препровождал время свое в забавах экзерциций военных», а то проводил время в Немецкой слободе у иноземца Франца Лефорта, где шло «дебошство, пианство столь великое, что невозможно описать, что по три дни, запершись в том доме бывали пьяны столь, что многим случалось оттого и умирать...». Это заметки современников. Все было зыбко, все непрочно; пока царь жжет фейерверки, занимается с дружиною Марсовыми да Нептуновыми потехами, сражается с Ивашкою Хмельницким, кругом растет разбой.
Во многих исторических трудах датой рождения Федора Соймонова считается 1682 год. Это — неверно. Л. А. Гольденберг поднял множество документов и, произведя сопоставления, убедительно доказал ошибку, подарив нашему герою десять лет молодости. Итак:
1692 год — у Ивана Большого Афанасьева сына Соймонова, товарища Козловского воеводы, родился первенец, нареченный Феодором. Можно предположить, что детство его вряд ли сильно отличалось от столь же беззаботной поры жизни сверстников, других дворянских детей. Большая его часть проходила в деревне, меньшая в городах, где служивали дед с отцом. Да еще обязательные смотры в столице с поверкою — грамотен ли, знает ли цифирь, геометрию?.. Родитель Федора был человеком взглядов передовых, поскольку своевременно, не считаясь с расходами, нанял сыну учителя. В «Объяснении о послугах персон рода Соймоновых» говорится: «Федор Соймонов в 707-м году, обучась латинскому языку написан в Розряд (то есть занесен в списки разрядного приказа, ведавшего служилыми дворянами — А. Т.) и определен в Математическую школу». По другим документам, произошло это весною 1708-го.
Годы обучения в Московской навигацкой школе вряд ли можно назвать безоблачными. В Центральном государственном архиве древних актов, что находится в Москве на Большой Пироговской, в документах сохранилась челобитная Авдотьи Михайловны Соймоновой о разделе земель себе с детьми «на прожиток» после потери кормильца.
В показаниях старшего сына, Федора, записано: «В прошлом 1711-м году волею божиею ево, Ивана Афонасьева сына Соймонова, идучи службы из Белагорода, на дороге не стало. А после ево, отца, остался он Федор, да мать ево, вдова Авдотья, с детьми: с ним Федором, с Александром, с Дмитрием, с Алексеем. Братья де ево: Александр десяти лет, Дмитрей семи лет, Алексей шти лет. А отец де ево служил в стольниках. А после де отца ево детей и внучат и племянников оприч их никово не осталось. А поместья и вотчины за вдовиным мужем, а за их отцом было: в Серпухове, Тарусе и Орле 473 четвертей без четверика, да выслуженных да купленных вотчин ея вдовина свекра, а детей их деда в Серпухове и Тарусе 565 четвертей без полутрети, да приданой ей вотчины на Вологде 70 четвертей. Всего поместья и вотчин 1118 четвертей без полутретника в поле, а в дву потомуж...»
По справочникам я разыскал, что четверть пашни, как по актам XVI века, так и по межевым инструкциям более позднего времени, составляла полдесятины. Следовательно, до раздела у Ивана Афанасьевича Соймонова на круг выходило около 640 гектаров пашни. Вот только крестьянских домов стояло на этих землях всего 22. Это немного.
По местонахождению, достатку и родословию Соймоновы чаще всего упоминаются среди городовых серпуховских дворян, небогатых, но хорошей породы...
В Московской навигацкой школе прошел Федор весь курс наук и в 1713 году, после экзамена, получил звание гардемарина. Но дадим снова слово документу: «...оттуда в 7138‑м послан с протчими в Голландию для практики, где, обучаясь, сделал многия вояжи в Гишпанию, Португалию и к Остиндским берегам. И возвратяся оттуда в 717‑м, определен во флот мичманом...» Насчет Ост-Индии потомки, составлявшие «Объяснение о послугах...», слегка преувеличили. Документов, подтверждающих сей вояж, не имеется. Но в остальном все правильно.
В начале 1697 года, после смерти брата Ивана, решил Петр набрать на смотре дворянских недорослей — учиться! Учиться непременно, любыми путями выдираться из дикости, из дремучего невежества. Сам, обуреваемый жаждой познания, царь готовится ехать за границу. Но прежде отправляет туда пятьдесят молодых дворян: «28 комнатных стольников и спальников — в Италию, большею частью в Венецию, учиться морскому искусству на галерном флоте. 22 человека в Англию и Голландию учиться архитектуре и управлению корабельному»...
Пятьдесят молодых людей! И все — за счет государства! Даже не верится. Между тем, оказывается, было это: «Дело не новое, — как писал историк С. М. Соловьев, — бывшее уже при Годунове; тогда опыт не удался, посланные не захотели возвратиться на родину, но теперь условия другие, возвратятся...»
В 1716-м воротился в Москву и Соймонов. Воротился, получил чин мичмана и назначение на Балтийский флот.
В 1719-м по царскому указу едет на Каспийское море, получив внеочередное звание флота лейтенанта... Тут явно какая-то загадка. Во-первых, почему мичман Соймонов еще до окончания Северной войны переведен с Балтики, где шли военные действия против шведов? И второе — получение внеочередного звания (минуя унтер-лейтенанта) говорит о каких-то особых обстоятельствах. Царь на производство был прижимист... Дальше послужной список говорит о том, что в 1722 году лейтенант Соймонов произведен в капитан-поручики (капитан-лейтенанты). Скупо, а ведь за эти три года так много произошло: подписан Ништадтский мир со Швецией, вышел указ о престолонаследии. Петр принял титулы «отца отечества», «Великого» и «Императора». Наконец, с 1722 по 1723‑й на Каспии прошла Персидская война, в результате которой Россия получила Дербент, Баку и вообще все побережье. Но смотрим далее:
1726 — произведен в капитаны третьего ранга. И опять — всего-то.... Сменилось уже царствование. Петру наследовала Екатерина Первая. Судьбы большинства «птенцов гнезда Петрова» повернулись счастливо. А наш герой все еще в Астрахани и только «кап-три»...
1730 — произведен в капитаны второго ранга и назначен прокурором Адмиралтейств-коллегии Сената... Вот так так!.. За пропущенные четыре года в стране случилось множество событий. Тут и смерть Екатерины, быстрая, загадочная; и опала-ссылка Меншикова Петром Вторым. Неожиданная болезнь и смерть юного императора и избрание на престол дочери царя Ивана — Анны Иоанновны. И как на этом фоне прикажете понимать переход моряка Соймонова в чиновники? Да и то, что Сенат в Петербурге, немаловажно. Федор-то Иванович — москвич! Все его имение, все корни — в Москве. А тут, коли служба, так и житье... Нет, как хотите, а здесь какие-то тайные течения и интриги. Тем более что дальше хронология его жизни стала совсем иной.
В 1733 году — назначен обер-штер-кригс-комиссаром с чином капитан-командора и начальником Комиссии Кронштадтских строений.
А теперь остановимся на минутку. Вы знаете, что такое обер-штер-кригс-комиссар? Я не знал и потому должен был пуститься в поиски. Формирование государственного аппарата России исследовалось и разрабатывалось многими историками. Мне кажется, что кого-то могла привлекать хотя бы запутанность этого вопроса. Во всяком случае, большинство встречавшихся мне работ касались отдельных положений и часто противоречили друг другу. Главная сложность заключалась в том, что чем дальше от нашего времени отстояли эти работы, тем больше в них оказывалось понятий и фактов, самоочевидных автору, но совершенно неясных человеку XX века.
Я уже почти закончил рукопись, когда ленинградский историк, знаток XVIII века Евгений Викторович Анисимов любезно предоставил мне возможность познакомиться со своей монографией «Государственные преобразования Петра Великого в первой четверти XVIII века». Для меня она явилась буквально озарением. Правда, к радости понимания примешался и деготь горечи, поскольку кое-что из уже сделанного пришлось исправлять и переписывать заново. В который уж раз!.. Подчас мои «открытия» выглядели смешновато на фоне систематизированных сведений и выводов специалиста. С разрешения автора я воспользовался некоторыми его изысканиями. Так, об интересующей нас должности героя Е. В. Анисимов пишет: «Почти одновременно с Сенатом (указ об учреждении 22 февраля 1711 г.) был создан институт кригс-комиссаров. Возглавил его сенатор кн. Я. Ф. Долгорукий, получивший чин генерал-пленципонцияр-кригс-комиссара с обязанностями пребывать при Сенате для управления всего войска. Его помощником, находившимся непосредственно при действующей армии, являлся обер-штер-кригс-комиссар со своей канцелярией из четырех обер-комиссаров и 50 приказных».
Целью кригс-комиссариата являлось, согласно указу от 18 августа 1711 года, ведение «всего войска жалованье и смотр над губернскими комиссарами в даче и выдаче денег, амуниции, оружия и проч.». Таким образом кригс-комиссары являлись военными чиновниками, ведавшими денежным, вещевым и прочим довольствием войск.
Историк и писатель прошлого века Владимир Осипович Михневич в книге «Исторические очерки и рассказы» писал: «По рангу и служебному положению обер-кригс-комиссар представлял собою довольно важную персону, а по роду службы место его было — место «теплое» и «хлебное». Кригс-комиссары, то же, что нынешние интенданты, ведали провиантскую часть и, вообще, довольствие войск, следовательно могли «греть руки» около солдатского пайка, и грели их на самом деле с алчностью и проворством, не уступающими ловкости современных нам «героев» хищений. Кригс-комисариат и его чиновники пользовались недоброй славой в прошлом столетии, как это не раз было официально засвидетельствовано и правительством, сурово изобличавшим их, случалось, в недобросовестности и мздоимстве».
В описываемое нами время провиантская часть в обязанности кригс-комиссариата не входила. В 1716 году Петр Великий учредил отдельную провиантскую канцелярию, с генерал-провиантмейстером во главе.
Итак, Федор Иванович стал военно-морским чиновником. Обер-штер-кригс-комиссар — это по сути старший интендант флота. Притом капитан-командор по Табели о рангах 1722 года — флотское звание, соответствующее армейскому бригадиру или подполковнику гвардии. Неплохо, не правда ли? И вдруг, в этакой-то благополучной жизни и — новый поворот судьбы...
В 1736-м прикомандирован к действительному тайному советнику барону Шафирову.
Петр Павлович Шафиров (до принятия православия — Шапиро) — известный деятель, вице-канцлер петровской эпохи. После опалы и ссылки, при Анне Иоанновне он снова на государственной службе, президент Коммерц-коллегии, в 1736 году по ходу турецкой кампании вместе с Неплюевым и Волынским готовит переговоры с турецкими уполномоченными... Но какое отношение наш моряк, потом чиновник имеет к дипломатической службе?..
1737 — Соймонов выполняет важное дипломатическое поручение на юге страны. И выполняет, по-видимому, с успехом, поскольку уже в следующем году получает повышение.
1738 — назначен обер-прокурором Сената с чином генерал-майора. Вот этот указ:
Сего Апреля 11-го дня, Ея Iмператорское Величество имянным за подписанием собственныя руки указом, Всемилостивейше пожаловала, Обер-Штер-Кригс-Каммисара Федора Соймонова, в Сенат в Обер-Прокуроры, в ранге Генерала Маиора. И адмиралтейской коллегии о том ведать.
Апреля 8 дня 1738 году».
Большое повышение. Отныне к новопожалованному генералу домой должны были присылать «на караул из разводу с переменою» капрала и шестерых солдат. С флотом же Федор Иванович должен был окончательно распрощаться. В журнале Адмиралтейств-коллегии за 1 мая 1783 года есть запись: «1 мая (№ 2273). Слушав из правительствующаго сената указ о пожаловании обер-штер-кригс-комисара Соймонова в сенат в обер-прокуроры в ранг генерал-маиора, приказали: из списка имя его при адмиралтействе выключить, и к произвождению на место его в обер-штер-кригс-комисары о имеющихся в экспедициях советниках и о капитанах во флоте и в портах учиня выписку предложить коллегии».
Напомню, что обязанности обер-прокурора Сената заключались в том, чтобы «сидеть... и смотреть накрепко, дабы оной (сенатор. — А. Т.)... должность хранил и в звании своем во всех делах истинно и ревностно без потеряния времени все дела порядочно отправлял по регламенту». То есть — контроль за работой сенаторов, не более не менее. Обер-прокурору подчинялись прокуроры, фискалы, он имел собственное производство и был независим. Но и в этой должности Федор Иванович долго не продержался. Его ждало новое повышение:
1739 — возвращен в Адмиралтейств-коллегию в ранге генерал-кригс-комиссара (главного интенданта флота) с чином вице-адмирала и правами вице-президента коллегии. А вот и указ:
Сего октября 16 дня в указе Ея I. В., за подписанием Ея I. В. собственныя руки, в сенат написано: Ея I. В. всемилостивейше пожаловала в адмиралтейскую коллегию в генерал-кригс-комисары сенатскаго обер-прокурора Федора Соймонова, который по всемилостивейшему Ея I. В. соизволению имеет в коллегии поступать яко вице-президент, а при том и должность свою править по комисариату...»
Новая должность по комиссариату была еще более хлопотливой и опасной. Генерал-кригс-комиссар ведает делами во всем флоте. Тут и казна, а деньги липки, тут и подряды, а это — взятки и подкупы. Легко ли не оступиться?.. О вице-президенте в Адмиралтейской коллегии петровский регламент говорил кратко: «Вице-президент есть товарищ президенту, а в небытность его должен все исправлять, что надлежит президенту».
Как и всякое «перемещение кадров», было это назначение далеко не таким простым, как может показаться. Вчитайтесь еще раз в указ, смотрите: «...который...имеет в коллегии поступать яко вице-президент». Не замечаете ничего особенного? Не просто «всемилостивейше пожалован в вице-президенты», а «поступать, яко...». Сие вовсе не одно и то же! Более того, если бы нам с вами удалось хоть на минутку проникнуть в то время и послушать, о чем судачат чиновники, мы бы услыхали весьма странные вещи. Например, среди коллежской шушеры ходили толки, что, когда курьер привез сей указ и вручил господину президенту адмиралу и кавалеру графу Николаю Федоровичу Головину, тот разодрал пакет, прочитал и, вместо того чтобы поспешить поздравить новоназначенного или принять поздравления с новым помощником, в сердцах плюнуть изволил. И несмотря на то что всегда весьма гордился аглицкой выдержкой своей, на сей раз оскоромился, выругался матерно, шляпу схватил, дверью хлопнул и уехал из присутствия не простясь. А на другой день, при представлении вице-адмирала Соймонова, пожаловать не соизволил, сказавшись больным...
Странно, очень странно. Все это говорит о существовании каких-то подводных течений в Адмиралтейской коллегии, а может быть, и выше, намекает на борьбу каких-то противоположных сил, или, как тогда говаривали, «разных партий»... И все это нужно поднять из небытия, восстановить и связать одно с другим... А пока, февраля 14‑го дня 1740 году, мы застали Федора Ивановича за кабинетом в холодной зале, где он, кривя губы в усмешке, выводит свою подпись под составляемым документом.
6
Что же за нужда подняла господина вице-адмирала и вице-президента в такую рань из теплой постели, что за дела заставили уединиться в выстывшем за ночь покое?.. Бумаги, конечно, бумаги, вон их сколько накопилось на крышке кабинета. Листы самого разного формата, разложенные по какому-то одному ему ведомому порядку, кучами лежат перед ним. И все исписаны разнообразнейшими писарскими почерками. Многие смяты, с пометами на полях. Знать, не коротким путем доходили они до вице-президентского ока... А что, если попробовать взглянуть на текст, который, видать, не без труда рождается под его пером при свете наступающего утра и колеблющегося, уже вовсе ненужного пламени свечи? Правда, почерк Соймонова с раздельно написанными нечеткими буквами читать, пожалуй, посложнее, чем писарский, но попробуем проявить настойчивость. Итак, сначала — заголовок: «Указ нашему капитану от флота Шпанберху...» Э‑э, да это не что иное, как проект императорского указа — «нашему капитану...». А теперь — фамилия Шпанберх, — это, по-видимому, Шпанберг Мартын Петрович, один из помощников начальника Второй Камчатской экспедиции капитан-командора Витуса Иоаннеса Беринга. Впрочем, сам он себя велел называть Иваном Ивановичем. О великих заслугах знаменитого мореплавателя мы все наслышаны с детства: между Азией и Северной Америкой есть море Беринга; пролив, соединяющий Северный Ледовитый океан с Тихим, носит его имя. Милях в полутораста к востоку от берега Камчатского залива расположены в океане Командорские острова, открытые капитан-командором, и среди них — остров Беринга, ставший ему могилой. Нет, нет, о героической эпопее славного первопроходца мы знаем многое. А вот имя Шпанберга известно значительно меньше. Кто он?..
Еще в конце прошлого и в начале нынешнего века имя Шпанберга носил некий мыс в Приморской области на восточном берегу Анадырского залива. Однако ныне под натиском все сметающей страсти к революционным переименованиям он наверняка переименован...
«...Когда прибыл Шпанберг в Россию — неизвестно, — пишет Б. Г. Островский в своей книге «Беринг», изданной в Ленинграде в 1939 году, — но в 1720 году мы застаем его уже в чине лейтенанта. Самоотверженный, решительный и опытный мореплаватель, Шпанберг являлся одним из самых деятельных сотрудников Беринга, по справедливости ценимых им...»
Во Второй Камчатской экспедиции он вместе с капитаном третьего ранга Алексеем Ильичом Чириковым назначен помощником Беринга и одновременно командиром отряда, предназначенного открыть путь к Японии и описать Морские (Курильские) острова и устье реки Амура. Что ж, это одна из частных, хотя, несомненно, и очень важных задач. Так почему же именной указ императрицы вице-президент Адмиралтейской коллегии готовит на его имя, а не на имя Беринга? Что там может быть?
Читатель, конечно, догадался, что таким образом я подвожу его к мысли о необходимости знакомства с документом... Начинаем читать:
«Получен ныне здесь Ваш репорт в адмиралтейскую коллегию, писанной из Якуцка от 19‑го ноября минувшаго 739‑го году, ис котораго Мы со Всемилостивейшим Нашим удовольством уведомились, какие Вы в 738‑м и 739‑м году вояжи морем к японской стороне имели, и особливо зело приятно Нам из онаго репорту видеть было, каким образом Вы во втором вояже не токмо многия острова японския видели, но и к самим берегам японской земли приближались и тамошней народ и их суды видеть и с ними к ласковому обхождению початок учинить случай получили и благополучно оттуда возвратились. Из чего признаем Мы милостиво Вашу к Нам ревностную службу и к ползе интересов Наших прилежное радение и тщание, и можете быть благонадежны, что те Ваши труды и старания в произведении в той стороне Наших намерений без щедраго Нашего награждения оставлены не будут...»
Тут рука вице-адмирала задерживается. Он откладывает перо в сторону и начинает перебирать бумаги, лежащие слева от него. Их меньше, чем в других кучах. Федор Иванович поднимает верхние листы. Это сообщение Беринга о возвращении в Охотск 22 августа 1739 года бота «Святой Гавриил» и шлюпа «Большерецк», ходивших в составе четырех судов отряда Шпанберга к берегам Японии. Первый — под командой лейтенанта Вилима Вальтона, второй — квартирмейстера и боцманмата Василья Эрта. Оба в разное время отстали в тумане от флагмана, а потом, на обратном пути, встретились.
Три дня спустя поручик Вальтон, как старший по чину, подал капитан-командору свой рапорт о путешествии в Японию. А ровно через неделю в устье реки Охоты вошла бригантина Шпанберга... Сойдя на берег, Мартын Петрович был весьма недоволен тем, что не первым докладывает об удачном вояже. Он потребовал объяснений от подчиненного ему поручика. И тот уже 1 сентября подал ему пространный рапорт о своем плавании, в конце которого приписал:
«...А Вашего высокоблагородия, за неприбытием в Охоцк, видить не получил и репортовать о следствии вояжа нашего некому, того ради репортовал его высокоблагородию господину капитану-командору Берингу, а ныне Вашему высокоблагородию о следствии нашего вояжу при сем предлагаю».
Вальтон лукавил. Вот он — его рапорт. Федор Иванович вытащил из вороха бумаг толстый лист, чтобы еще раз пробежать его глазами. Подал его Вальтон, конечно, из своих видов. Из похода-то он вернулся первым... Позже в экстракте о Камчатской экспедиции, составленном для императрицы Елисаветы Петровны, сказано будет без обиняков: «...капитан Шпанберх на онаго порутчика Вальтона жалобу приносил якобы он от него с умыслу отстал и для своих интересов, возвращаяся назад, заезжал на Камчатку...» Все это были результаты внутренних интриг, конфидентства. Беринг тоже поступил негоже, поторопившись до прихода Шпанберга отослать в Петербург рапорт Вальтона и те пустяки, что он привез в доказательство своего пребывания на японском берегу. Что было после этого делать самому Мартыну Петровичу? Недовольный малой оценкой своего успеха, он отправляет вдогонку посланцу Беринга двух своих солдат с собственным доношением, а потом решает ехать и сам. Слава Богу, здравый смысл победил, и в Якутске он, по некоторому рассуждению, останавливается. Пишет и отправляет еще одно обстоятельнейшее доношение и прилагает к нему шканечный журнал с картой похода, а также «японским судам рисунки и некоторые японские вещи — два золотых японских червонца да выбойки два конца...»
В начале года гонцы прибыли в столицу почти одновременно. И восьмого генваря на заседании Адмиралтейской коллегии среди прочих вопросов одиннадцатым пунктом (по коллежскому журналу — 92 выписка) : «Слушаны полученные с нарочно присланными солдатами из Охотска от капитан-командора Беринга доношения и рапорты и при том полученные им же Берингом от отправленного от Камчатки к японским берегам капитана Шпанберха и лейтенанта Вальтона рапорты же и с рапортов копии, каким образом вояж их был; при том же присланы и некоторыя в ящике раковины, и деревья и цветы, и что капитан Шпанберх с подлежащими о том вояже журналами и картами отправляется в Петербург».
Соймонов хорошо помнил это длинное, казавшееся бесконечным, сидение в коллегии. Решения по слушанному в тот день так и не вынесли за недостатком времени. А потом... потом, как мы видим, бумаги эти оказались в руках у вице-президента, хотя в решении экспедиционных дел живейшее участие принимал обычно сам господин президент Адмиралтейской коллегии адмирал и кавалер граф Николай Федорович Головин, стоявший у истока организации сей грандиозной экспедиции. Он весьма ревниво и внимательно следил за ее ходом через своих креатур. Среди оных был и капитан Чириков, и сам капитан-командор. Граф Головин лично докладывал обо всем господину кабинет-министру графу Остерману Андрею Ивановичу, чем весьма гневал другого кабинет-министра господина Волынского Артемия Петровича. Вражда между вельможами была давняя, и о ее причинах у нас еще будет время поговорить.
Пока же Федор Иванович Соймонов, как обычно, после обеда доложил патрону своему Артемию Петровичу о привезенных камчатских рапортах. Волынский сразу сообразил, что адмирал Головин не упустит случая доложить об успехе экспедиции Остерману и императрице, а тем самым укрепит и свои позиции. Чтобы не допустить сего, он в тот же вечер затребовал все документы в кабинет. А уж оттуда они поступили в ведение Соймонова.
Федор Иванович знал, что более всего Волынский желал бы закрыть надоевшую всем экспедицию, от которой, как он считал, не было никому никакого проку. Действительно, за годы, прошедшие с ее начала, расходы на содержание отрядов возросли непомерно, а прибытку пока не видно. Однако остальные члены кабинета — граф Остерман и князь Черкасский — его не поддержали. И тогда Артемий Петрович передал это дело в руки Соймонова, наказав найти выход...
7
Куча бумаг слева вызывает у Федора Ивановича явное раздражение. Тут — доносы и кляузы участников далекого вояжа друг на друга, а более всего на капитан-командора Беринга и на второго его помощника капитана Шпанберга. Вице-адмирал поднимает верхний лист — сие рапорт начальника Охотского порта Скорнякова-Писарева, одного из верных «птенцов гнезда Петрова». Впав после смерти государя в немилость, послан он был в Сибирь, в ссылку, а с 1731 года ведает далеким портом на восточном побережье империи и живет, как удельный князь...
Давно они знакомы, еще с Астрахани, и к писаниям Григория Григорьевича Соймонов относится с недоверием. Ведь что пишет... «От оной камчацкой экспедиции никакога толку и приращения доселе не учинено и впредь не надеется быть, кроме великих государственных казенных убытков». Знает отставной обер-прокурор, во что бить, знает постоянную нехватку денег в казне и полное безразличие императрицы и герцога Курляндского к продолжению дел государя-преобразователя. Эвон, чего удумал: обвиняет Беринга со Шпанбергом не только в бездеятельности, что справедливо... Восьмой уж год пошел от сенатского решения о снаряжении экспедиции для «обыскания американских берегов от Камчатки...» и «обсервации и изыскания пути до Японии...», а капитан-командор и в море не выходил ни разу. Но «праведный гнев» охотского начальника направлен прежде всего на лихоимство и воровство офицеров, которые, по его словам, не гнушаются в «корчемстве вином и табаком...».
Соймонов морщится: «Перегибает Григорий Григорьев... Хотя, правду сказать, Беринг подлинно руководитель негодный. Нерешителен, осторожен до трусости, всеми силами затягивает время, посылает чрез всю державу в столицу бесчисленные реляции, оправдания, жалобы вместо дела... А между тем год едва минул, как супруга капитан-командора Анна Матвеевна была по сенатскому указу задержана на таможенной границе Сибири с непомерными тюками наменянной «мягкой рухляди».
Отложив бумагу в сторону, вице-адмирал крепко трет шею. В непростом он оказался положении — с одной стороны, экспедиция Беринга есть продолжение дела покойного государя Петра Великого, память которого Федор Иванович чтил благоговейно. Да и по собственной склонности он, как мореход и картограф, весьма интересовался деятельностью ученых дружин в местах столь темных и малознаемых. Сколько сил он в самом начале своей коллежской карьеры положил на организацию сего вояжа: и к обер-секретарю Сената господину Кирилову ходил, и в Десиянс-академию к господину профессору Делилю за наиточнейшими картами не раз обращался. К капитан-командору и главному командиру Кронштадтского порта господину Бранту самолично сенатский указ возил. Как сейчас текст его помнил: «..за трудностию условий (оного вояжу) офицеров всех из русских, а не из иноземцов...» Тот обещал поспоспешествовать, а что получилось? На всем флоте с трудом удалось сыскать лишь трех годных к сему делу русских поручиков, чтобы грамоте и морскому искусству разумели и не пьяницы... Нет-нет, не мог Федор Иванович относиться к экспедиции капитан-командора безразлично или с осуждением. Но с другой стороны, кто он есть, вице-адмирал Федор Иванович Соймонов? Генерал-кригс-комиссар — всего флота рачитель и казенных его денег сберегатель. Какими глазами ему глядеть на пустопорожние траты Беринговы да на неспешное времяпрепровождение его?.. Также и желание благодетеля Артемия Петровича со счетов не скинешь. Какой же выход найти ему из оного лабиринту?
Впрочем, ко дню нашего знакомства с Федором Ивановичем решение было уже не только найдено, но и прошло должную апробацию...
Артемий Петрович поддержал и сказал, что сам исходатайствует у ее величества государыни конфирмацию указа, который он, Федор Иванович, должен, не мешкая, подготовить. Вот он и торопится...
Кстати, пока мы пытались внести некоторую ясность в начало составляемого документа, Соймонов снова взялся за перо и уже заканчивает лист. Поспешим и мы прочитать, что он там написал...
«...В разсуждении же Вашего искусства и к службе Нашей ревностнаго попечения, разсудили Мы за потребно поручить над Камчацкою комисиею и над всеми принадлежащими к оной экспедиции командами и делами вместо капитан-командора Беринга Вам главную дирекцию, а Берингу повелели Мы, поруча Вам оную комисию и отдав свои инструкции, дела, казну и все протчее, о чем Вам в другом Нашем указе отписано, ехать немедленно сюды, и о том к Нему Наш имянной указ послан. И уже он Беринг паки туда возвращен не будет, но оную комисию имеете Вы, по указом Нашим, надлежащим образом управлять и производить...»
Вот это — новость! Знали ли Вы, дорогой читатель, что тот, кого мы с Вами, благодаря многим советским авторам, привыкли считать героем и первооткрывателем, считать Великим Мореплавателем и гордостью отечественного флота, на самом деле ничего не открывал...
Помощники его — другое дело: Мартын Шпанберг проложил курс к Японии, Алексей Чириков достиг побережья Аляски. Беринг же, после бесконечных проволочек, вышел наконец в море, но тут же потерял второй корабль, проблуждал в море, повернул обратно и, не добравшись до Камчатки, высадился на островке (ныне носящем его имя), где и умер от цинги.
Не знаю, как Вы, а я так узнал обо всем этом впервые, прочитав старые документы. И, должен признаться, был потрясен очередным историческим обманом.
Сразу возникло множество вопросов и среди них главный — почему письмо Соймонова направлено Шпанбергу, а не Чирикову. Оба в одном звании — капитаны. У того и другого немало заслуг. Но при этом Чириков — а) русский, что немаловажное преимущество, и б) ... Впрочем, прежде чем заполнить второй пункт, поглядим на характеристики обоих капитанов...
Итак — Шпанберг Мартын Петрович, датчанин, плохо владеющий русским языком, «невежественный и жестокий, грубый и бесчеловечный офицер, не останавливающийся перед вымогательством и шантажем». И даже — «беглый каторжник», который ходит по берегу в сопровождении огромной собаки и травит ею местных жителей и нижних чинов. Это характеристики, выписанные из книг, изданных в разное время.
И рядом — Чириков Алексей Ильич, человек, о котором практически у всех авторов, занимавшихся вопросами Камчатской экспедиции, остались лишь весьма лестные отзывы. «Весьма примечательно, — пишет историк А. Соколов, много занимавшийся делами отрядов Беринга в конце прошлого века, — что в кляузных делах этой экспедиции, в которой все члены переспорились между собою и чернили друг друга в доносах, имя Чирикова остается почти неприкосновенным; мы не нашли на него ни одной жалобы...» Так почему же все-таки Шпанбергу, а не Чирикову предложено возглавить экспедицию?
Тайна открылась, когда сопоставились противоборствующие силы в Адмиралтейской коллегии, а паче того при дворе. Кабинет-министр Волынский интригует против вице-канцлера Остермана. Волынский в Адмиралтейств-коллегии поддерживает вице-президента Соймонова, Остерман — президента графа Головина.
Чириков, как и Беринг, — ставленники адмирала Головина, приложившего много сил для организации экспедиции. А Шпанберг? Шпанберг ничей. В отличие от Чирикова и Беринга доношений на имя начальства не писал. Может быть, впрочем, по причине худого знания русского языка. И вообще вел себя независимо. К тому же открыл путь в Японию...
Мне кажется, выбор Волынского и Соймонова понятен: «кто не с врагами нашими, тот нам друг». Нелепейшее, но стойкое «аппаратное» заблуждение.
Между тем рапорт Шпанберга, его корабельный журнал явно не удовлетворяют вице-адмирала Соймонова. Он морщится, читая небрежные описания берегов, не видит крюйс-пеленгов на чертежах, данных промеров в заливах... Нет на листах и подписей тех, кто вел записи...
Нет, нет, затея патрона и благодетеля Артемия Петровича Волынского с назначением Мартына Шпанберга командиром экспедиций восторга у Федора Ивановича явно не вызывает. Что ж, надобно еще раз взглянуть на карту, присланную Мартыном Петровичем, изрядно ль составлена...
8
«Но куда же все-таки подевалась окаянная карта, Господи прости?..» — Соймонов начинал терять терпение. Получив еще раньше рапорт лейтенанта Вальтона, Федор Иванович не увидел при нем ни шканечного журнала, ни карты, чем был весьма удивлен и раздосадован. Шпанберг в последней своей присылке сию оплошность исправил, но его сведения сильно отличались от того, о чем писал лейтенант, а журнал был составлен весьма небрежно. От Соймонова требовалось составить новую инструкцию Шпанбергу, куда он хотел включить и свои замечания о недостатках, замеченных в документах. Но чтобы составить отзыв о карте, нужна сама карта. Он хорошо помнил, что видел ее среди бумаг...
Наконец, перерыв все бумаги и потеряв окончательно надежду, Федор Иванович поворачивается к двери и кричит:
— Семен!
В горницу боком влезает фигура старого камердинера в камзоле нараспашку. Лицо его заспано, мято, волосы всклокочены. Но это и к лучшему, как-то не столь заметен обезображивающий сабельный рубец через всю левую щеку. Протиснувшись, слуга останавливается у двери и спрашивает:
— Чего изволите?
Глаза его из-под нависших бровей уже успели обежать кабинет.
— Не видал ли мапу камчатску, что привез я из Кабинету ея величества?
— Каку таку мапу? — притворно удивляется Семен. Он, конечно, прекрасно знает, о чем идет речь. Более того, знает и барин о его знании, равно как и о том, что, скорее всего, Семен же и виноват в пропаже злосчастной карты. Но по привычке, чтобы дать себе время обдумать наилучший маневр, тянет время. Но и барин эту его привычку знает.
— Каку, каку, — нетерпеливо передразнивает он его, — на четвертке александрийского листа начертанную. Али заспал все и не помнишь, что ныне с подношением да с указом к государыне императрице ехать?..
Федор Иванович начинает сердиться, и потому Семен дипломатически прекращает игру в незнание. Он молча скрывается за дверью и тут же снова появляется с листом бумаги в руках.
— Энта, што ль?
Шея вице-адмирала багровеет. Сопнув носом, он выхватывает бумагу из рук лакея.
— Пошто брал? Али я велел? Сколь раз говорено было, не хватать у меня бумаг с кабинета! Знать, на конюшню захотел, старый...
Семен поджимает губы. Вины за собою он особой не чувствует, разве что чуть. Драть же слуг в доме Соймоновых и в заводе не бывало. Иной раз смажет, конечно, господин вице-адмирал в горячности кого из дворни по роже, так потом столь долго сам сокрушается и все норовит отдарить. Лакеи, бесстыжие псы, пользовались этим. Сами, обезденежев, норовили подставиться... Семен себя до такого не допускал. Некоторое время оба молча стоят друг перед другом, не зная, как поступить дальше. Потом камердинер поднимает глаза и говорит строго:
— Михайле Федорычу, по ихнему приказанию, казал: какия где острова обретаются и где Азия с Америгой соседство имеют...
Ох, хитер, старый плут. Недаром еще с Навигацкой школы все при «молодом боярине», с самой Навигацкой школы, а потом еще в Голландии. В двух кампаниях побывал. В Астрахани чуть от морового поветрия богу душу не отдал. Понятно, что такой стаж дает ему некоторые права и преимущества перед остальными. И старый слуга их упускать не собирается. Упоминание о старшем сыне сразу же меняет ситуацию. Федор Иванович немедленно чувствует свою вину перед стариком и, не найдя нужных слов, высылает того вон.
Некоторое время он сидит, упершись взглядом в развернутый лист, силясь что-то вспомнить... Но нить мысли уже прервалась, Федор переводит взгляд на окно. На дворе совсем рассвело. Бледное, порцелановой голубизны, словно выцветшее, зимнее небо наперед дает знать о морозе. Прозрачный воздух за мутноватыми стеклами искрится снежной пылью. Как легкое шитье, пронизан он золотыми нитями солнечных лучей. Однако сизый дым из труб не идет вверх, а прибивается к снегу, завихряется у столбов коновязи, упреждая о ненадежности ясной петербургской погоды.
Глянув на бронзовый циферблат больших английских часов с боем, хозяин дома понимает, что больше все равно поработать не удастся. Пора завтракать, а там и во дворец ехать, чтобы поспеть к утреннему молебну. Государыня службы блюла строго. После — праздник: парады, карнавалы, балы... «Господи, прости, — добавляет про себя Федор Иванович, — кажется, ведь неделя всего прошла со дня куриозной свадьбы дураческой, ан опеть праздников на три дни...»
Он поворачивается к двери и, помедлив немного, снова кричит:
— Семен!
Старый слуга научился за многие-то годы различать малейшие интонации в голосе барина и на зов не спешит. Раз и другой без сердца окликает его Федор Иванович, прежде чем в приоткрытую дверь просовывается голова камердинера. Предупредив просьбу, он говорит, поджавши губы:
— Ваше превосходительство, господин вице-адмирал, матушка Дарья Ивановна чай кушать зовут.
— Гожо́. Скажи — иду. Да вели закладывать. Поедешь со мною. Ноне день — Господь пронеси и помилуй. Еще в печатню заехать надобно. Да валенки возьми, чтоб не околеть на морозе-то. Бог знат, сколь ждать-то придется... — Он еще продолжает рассуждать вслух о том, какое действо ожидает их ныне во дворце, где уже столько дней готовятся к торжеству.
Семен же отлично понимает, что барин как бы старается подольститься и тем искупить свой напрасный гнев. Но у него, у Семена, своя есть мысль. И, понимая, что настало «его время», он — неприступен. Без звука открывает он перед барином дверь и цедит сквозь зубы:
— Пожалуйте-с...
В сенях горький запах гари ударяет в ноздри, заставляет закашляться.
«Откуда дым?» — думает Соймонов. Он хочет спросить у Семена и понимает, что тот ждет вопроса, но передумывает и догадывается сам: «Будошники с караульными у рогаток костры палят для согреву. Знать, морозно на воле-то. Как бы пожару не было».
9
Чрез дымные сени, полные в обычное время холодных запахов муки от большого ларя и почему-то кудели, а также чуть пробивающегося, острого духа квашеной капусты, следом за Семеном, Федор Иванович перешел на правую половину дома. В застольном покое, служившем одновременно как бы и крестовой палатою, ждала его жена Дарья. За нею поодаль стояли чада — старший сын Михайла, одиннадцатилетний отрок, погодки — осьмилетняя дочь Марьюшка, которая держала за руку младеня Юрью, да две мамки с дитятями — пятилетним Афонькою и четырехлетней Аннушкой... Благословенно чрево, родящее во благо...
За детьми толпились немногочисленные домочадцы: вдовая тетка с племянником, учитель из семинаристов. Другого учителя — немца — выходить к общей молитве Федор не принуждал. Далее шли непроспавшийся ординарец, приходившийся сродником по отяевской линии, барская барыня с дворецким и еще кто-то из ближних слуг. Все дружно поклонились в пояс вошедшему хозяину. Тот сдержанно ответил. Племянник зажег свечи от лампады пред образом Богородицы, и Федор Иванович стал читать утреню...
Окончив молитвословие, велел гасить свечи. Собравшиеся стали подходить к нему за благословением, после чего разошлись по своим делам. Дарья отперла сундук, достала чистый плат, постелила и велела скатертнику подавать на стол. Сама же принесла и поставила зеленый штоф с анисовой, придвинула редьку, политую постным маслом, любимую закуску покойного великого государя, чью память свято чтили в доме. Потом отослала слуг, поклонилась еще раз мужу и стала у стола, сложивши руки под тяжелой грудью. Была она статна, ростом высока, а лицом бела и румяна. Широкие темные брови вразлет не щипала, не сурмила по моде, и они крутыми полукружьями оттеняли серые ее глаза, блестевшие тепло и влажно.
Соймонов, три недели обретавшийся в Кронштадте и только-только воротившийся домой, время от времени жадно поглядывал на жену. Одиннадцать лет, нет, уж более того, были они женаты. Пятерых детей родила она ему, а все не пресытились друг другом. Сам Федор Иванович в галантных делах смолоду был скромен, да и служба морская особого простору в сем не давала. А она... Не будем забывать, что, несмотря на стаж замужней женщины, лет-то Дарье Ивановне было всего двадцать восемь. Федор был ее первым и единственным, разбудившим дремавшие до поры женские силы. И, как большинство русских баб, она помнила его первую ласку, хранила в себе и берегла.
Скосив глаза на затворенную дверь, Соймонов потянулся и провел рукою по ее животу сверху вниз, задержался лаской. Она вспыхнула, как девица, но не отодвинулась, а, наоборот, будто даже подалась навстречу, отвечая его желанию...
Как обычно, Дарья встала раньше всех в доме. Разбудила служню, подняла детей, распорядилась по хозяйству — что заказать к обеду. Раздала уроки девкам и бабам, кому что шить, что вышивать. Сходила в людскую избу, откуда выгнала дворню убирать да чистить снег. Зашла на птичий двор и в хлев, велела при себе накормить скотину и прочую живность. Давала куски из своих рук, памятуя древнее поверье, что от сего действа и домашний скот и птица должны тучнеть и плодиться. Она же растолкала конюхов, спавших в повалуше при конюшне, велела готовить выезд. Знала, что муж собрался с утра во дворец и потому не придет сам, как водится, оглядеть стойла и денники, не прикажет вывести и поводить перед собою новых пристяжных, купленных на Прокопьев день у Артемия Петровича Волынского — большого доки по сей части.
Она, не присаживаясь, глядела, как муж крепко и не спеша жует поставленную снедь. А он ел основательно, как ест мужик перед дневной работой. И только когда, выпив водки, он с хрустом раскусил принесенный из погреба квашеный огурчик, не выдержала. Взяла надкушенный мужем темно-зеленый пупырчатый соленик, хрустко сгрызла.
— Аще соль обуяет, чим осолится? Что-то, мать, гляжу, тебя который день на солено тянет, а?
Она еще не решила, когда сказать об ожидаемом, и пока отшутилась:
— Да-к ведь и стара кобыла до соли лакома...
— Ну, гляди. — Он усмехнулся, бросил вороватый взгляд в сторону двери. — Тебе виднее... А то, может, подсолить пора пришла?..
— Да-к ведь ты, батюшка, уж подсолил-подсолил...
Оба засмеялись одним им ведомому смыслу сей немудрящей беседы. Федор налил себе еще чарку. Выпил, взял ломоть крупно нарезанной редьки и стал грызть, легко перемалывая куски желтоватыми крепкими зубами. Взгляд его остановился, уперся в окно, затянутое морозным узором, углы рта опустились.
Дарья погладила мужа по плечу.
— Полно, батюшка, Федор Иваныч, пошто закручинился? Не покойного ли государя императора, царствие ему небесное, Петра Алексеича, помянул?
— Нет, Дарьица, нет. Чего мертвых без времени тревожить. О том и у Екклесиаста говорено: «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лутче, нежели мертвому льву». А древние латиняне, хотя и язычники, тому ж вторили: «Val piu un asino vivo che un dottore morto».
— А что сие по-нашему значит?
— Что живому и ослу паче мертваго профессора жити.
Дарья засмеялась. Улыбнулся и Федор. Надо признать, любил вице-адмирал речь свою ко времени украсить крылатой фразой, будь то из священного ли писания, из латинской ли премудрости. Не брезговал и перед женою ученость свою показать. И не было у него лучшей слушательницы, чем она...
— А скоро ли тебя ноне домой-то ждать?
— В коллегию мне ехать ни к чему. Сейчас в печатню, оттудова во дворец. Ежели на куртаг не останусь, к обеду буду. К вечеру сама не сбересся ли? Должон быть машкерад знатной...
Федор знал, жена не любила придворных праздников. Год назад государыня приказала, чтоб княгиня Щербатова привезла кого из знакомых дамских персон во дворец, показать песни да обычаи, что имеют старинное употребление во время святок. Хотела племянницу, ее высочество принцессу Анну Леопольдовну, подивить. Щербатова и собрала: Мельгунову да Гурьеву, Щепотеву, Грекову, Исупову и ей, Соймоновой, велела прийти.
Государыня изволила принять всех милостиво, говорила: «Боярыни, не примите за обиду, коли и племянница моя с вами тоже будет предлагать...» Дамы, учиня всеподданническое благодарение, начали песни петь, как в старину угодно бывало. Сперва подблюдные пели песни, после о хоронении золота и «Зайку». Посторонних никого, кроме придворных, не было. После песен почали дамы плясать... А Дарья-то Ивановна, недавно разрешившись от бремени, худо плясала. Государыня глядела на ее неумение и тешилась. А та — в слезы... Потом пошли сплетни по дворцу — зачем-де жен генеральских во дворец возили? Дошло до императрицы, что-де мужья тем недовольны. Она и изволила графу Головину сказать: «Уйми, мол, Соймонова, что они с Мельгуновым с ума сходят о том, что жены их у меня были...» Из такого пустого дела большая неприятность вышла. Лишь много времени спустя, докладывая об сем деле самому господину герцогу Бирону, дошел Федор до истинной причины затеянного. А пошло все то от жены Грекова Ивана, по той на него злобе, что он ее зятя лейтенанта Павлова по кригс-рехту осудил в матросы за обиды, кои чинил он обывателям, ходя к устью Оби-реки и возвратясь в Пустозерский острог. С тех пор Дарья Ивановна во дворец ни на какие торжества не хаживала. Да и он не настаивал.
Вот и теперь Федор заметил, как залегла у нее меж бровей морщинка.
— И чему празднуем, какому событию? Дворня с утра ровно шальная, все к погребу жмется.
— А ты отвори. Отвори, мать, не томи людей. Тяжкой войне конец, замирение с османами, нешто не праздник людям?..
— Так то ж осенью! Сколько ден и празднохождение и суесловие и пианство великое продолжалося, али ноне опять заново?..
— Ну, то дело царское. Указ сенатской тебе ведом, так и не жадобься...
— И ты, батюшко, туда же! Все одним миром мазаны. То вы Лытусу святому, то Скиляге преподобному, Трифону гуслисту да Харлампию бандуристу, то матери их Хныхны галанских чудотворцев празднуете.
— Не гневи бога, мать... Великий государь Петр Лексеич, царство ему небесное, до самой кончины своея мечтал отнять у Порты уступленное по Прутскому трактату... Не привел господь... Много дел государь в незавершении оставил. И каких дел... А у продолжателей все вкривь да вкось... — Он снова задумался, вспомнив о неоконченных бумагах, лежащих на кабинете. Необходимость принятия решения не то чтобы против совести, но и не в полном с нею согласии, навалилась на него грузом... — Вот хоть бы взять сей окоянной вояж сибирской...
Дарья прибрала штоф, села против него на крытую алым сукном лавку, сложила руки на крутом животе и спросила:
— Тебя что, Федя, заботит-то в сем деле? Ты поведай...
Вздохнул Федор. Он и сам любил рассказывать, вроде бы после этого и само дело яснее казалось, и трудности уменьшались. Говорил же он неторопливо, обстоятельно. В те годы люди не спешили, как спешим мы с вами. Дела вершили, многократно подумавши, основательно, чтобы не переделывать. И хоть слышно, что «во многоглаголании несть спасения», речи вели также рассудительно, не экономничая в словах. И никто не жаловался на недосуг да на времени бег скоротечный. А сколь всего успевали...
— Да чего рассказывать. Работы без забот не бывает. И во священном писании сказано, что всякому дню подобает забота его.
— А у тебя-то что за беспокойное попечение ныне? Али все с камчацкой комиссией не разобралися? Чево тама нового-то стряслось?
Федор Иванович поднялся с места, взял суму сыромятную, в которую сложил было все бумаги из самой большой кучи, вынул их и разложил на столе.
— Гляди вот: сие все доносы, все кляузы из дальних тех мест, привезенные нарочно. Все господа офицеры, ровно псы, прости господи, промеж себя перегрызлися, соперничествуют, мягкую рухлядь помимо дозволенного торгуют нечестно, вино сидят и иноземцов оным же подчивают. А те, ровно дети, сперва отдадут все за вино, за шар — табак китайский, а потом плачут, назад просют...
Я, пожалуй, не стану передавать рассказ вице-адмирала, да еще прямой его речью. В истории его не осталось. Не знает сегодня никто и того, как и каким языком говорили предки. Две-три фразы диалога еще куда ни шло, а целый рассказ... Получится фальшивка. История двух камчатских экспедиций довольно тесно сплелась с судьбою Федора Соймонова и еще встретится нам в ходе расследования дел жизни героя. И потому я обрываю рассказ свой. Обрываю еще и потому, что сам Федор Иванович ничего более не успел добавить, поелику в сенях затопали и на пороге без докладу, с шапкой в руке, в епанче, запорошенной снегом, появился Василий Гладков, секретарь кабинет-министра господина Волынского. «Вот те здрасьте», как говаривал один из моих знакомых мореходов.
— Ваше превосходительство, господин вице-адмирал, — просипел Васька. Глаза его слезились от дыму, в горле клокотал с трудом сдерживаемый кашель. — Их высокопревосходительство господин обер-егермейстер и кабинет-министр Артемий Петрович велели ноне, как фейерверк сожгут, к ним пожаловать...
— Эх! — крякнул Федор, подумав: «Значит, опять на всю ночь. Уж как не хотелось-то...».
Соймонова нельзя было назвать человеком беспамятным или, Боже упаси, неблагодарным. Он знал и помнил, что своим быстрым продвижением и многими милостями обязан Волынскому. Понимал, что за благоволение милостивца должен служить, и не строптивился. Во всем держал сторону патрона. Но не лежала у него душа к ночным сходкам, кои ввел у себя за обычай Артемий Петрович. Не по сердцу было ему почитай каждую неделю, а то и не по разу, засиживаться далеко за полночь с другими компанейцами в дому кабинет-министра, слушать и обсуждать прожекты благодетеля и ежиться от опасных речей. В такие дни он с особой тоской поминал безмятежную и отечеству полезную службу свою корабельную, где все было ясно, все расписано по регламенту, служить можно было без интриг и тонкой политики, да еще оставалось время для картографических экзерсисов, занятий астрономией и описанием того, что видел и что волновало сердце... «Ныне — одни инструкции, ведомости да проекты указов», — подумал он с сердцем.
Конечно, надо отдать справедливость, долгая и непорочная служба особых успехов, вопреки ожиданиям, ему не принесла. По смерти государя-императора Петра Великого Алексеевича, он, Соймонов, к сорока годам достиг лишь чина капитана третьего ранга, находясь вдали от двора. Что было бы с ним ныне, не вытащи его Павел Иванович Ягужинский?.. Обретался бы в абшиде, или служил помаленьку на дальнем море? Может, конечно, оно бы и к лучшему... Получив абшид, съехал бы в деревню. Детей бы сам учил, не отдавая немцу, коему уж сколь времени денег не плачено... Но тут он, по честности натуры своей, сам себя ловил на лукавстве. Нет, не лучшее дело абшид тому, кто получил власть, кто отведал оной власти над событиями и людьми. Конечно, жалко, что для ученых занятий времени не остается. Вот кабы не заботы господина Волынского, в коих ему, Федору Соймонову, отводилась немалая роль исполнителя главных дел... Да, не с руки было ехать ему вечером к патрону, а ехать придется. За адмиралтейскими делами давно не виделись, поручений поди накопилось невпроворот... Ну, ин ладно.
Из своих рук поднес Гладкову рюмку анисовой, сказал, что будет всенепременно и сам о том Артемию Петровичу еще скажет. Потом кликнул Семена и, перекрестившись, пошел одеваться.