1
А может, не ехать ноне к его высокопревосходительству?» — размышлял Федор, не без отвращения влезая в пестрый придворный кафтан, который держал перед ним Семен. Бирон терпеть не мог темной однотонной одежды, а что не нравилось герцогу, не любила и императрица. Особенно когда это касалось платья или причесок, позументов или иных каких украшений. Порою такой пустяк мог обернуться для человека, представленного ко двору, серьезными неприятностями, вплоть до опалы. Тут даже Остерману, никогда не отличавшемуся щегольством, а скорее, по воспоминаниям, человеку безразличному к одежде и внешнему виду, приходилось ломать себя. И он являлся на рауты в розовых панталонах и в легкомысленных кафтанцах с оттопыренными полами. Правда, обшлага у него обыкновенно лоснились, а ворот был обсыпан перхотью. Но на такие детали при дворе внимания не обращали. Важнее были золотые пуговицы... «Нет, — продолжал свои рассуждения Соймонов, — нельзя не ехать. Шутка ли сказать, с Рождества не виделись». До самых праздников пробыл Федор Иванович по комиссариатским делам в Кронштадте. Потом долго писал доношение в коллегию.
Федор усмехнулся, вспомнив, как еще в семьсот тридцать первом году, только-только приступив к новой должности, представил экстракт об английском шкипоре Яне Пери, который без помех провел свой корабль «позади Кронштадту» прямо в Неву. Скандал учинился в Сенате по его экстракту знатный. В Адмиралтейств-коллегию отправили строгий указ с требованием о принятии мер, дабы оное бесчинство впредь не повторялось. А его, Соймонова, назначили обер-штер-кригс-комиссаром и, пожаловав чином капитан-командора, поставили во главе Комиссии Кронштадтских строений. Тоже дело не бесхлопотное...
Прошедшим же летом, как на грех, старое дело сызнова повторилось. Объявился вдруг в одно погожее утро против императорского дворца незнаемый шведский торговый корабль, который тем же путем, что и восемь лет назад, прошел по Малой Невке. Слава богу, двор императорский в Петергофе обретался. А то не сносить бы Федору головы. По сей день помнит он заседание коллежское, имевшее быть в июне осьмнадцатого дня.
Чтобы у читателя не возникло подозрения о вольном авторском обращении с фактами, ниже приводится выписка из журнала Адмиралтейств-коллегии:
«18 июня (№ 3123). Слушали из правительствующего Сената указ о учинении Обер-прокурору Соймонову обще с капитан-командором Вильбоа и капитаном над портом Калмыковым всем кораблям, фрегатам и прочим военным судам ревизии со свидетельством и подпискою мастеров, сколько ныне годных во флоте военных кораблей и прочих судов по званиям, и которыя какой требуют починки, и которыя уже в починку не годны, и о свидетельстве в гаванях и в цитадели и у Кроншлота, також и по другую сторону Кронштадта к выборгской стороне от острова и до выборгскаго берега фарватеров, в какой оные ныне глубине состоят, и о взятии планов и о прочем приказали: о получении онаго указа в Сенат репортовать, а в Кронштадт к адмиралу Гордону и в контору Кронштадских строений послать указы и велеть во всем исполнять и чинить по силе вышеозначеннаго указа, а какие о показанном фарватере и берегах имеютца карты, також о ветхости Кронштадских крепостей чертежи, оные собрав и учиня выписку предложить коллегии».
Изучив планы и осмотрев фарватеры, Соймонов предложил «для предосторожности» затопить у Кроншлота и цитадели «в расстоянии 50 сажен по 10 барок, нагрузя каменьем». Однако дело сие так и не продвинулось.
После вторичного назначения Федора Ивановича «в Адмиралтейскую коллегию в генерал-кригс-комисары» да еще с правом «в коллегии поступать, яко вице-президент» и с чином вице-адмирала, отношения его с графом Головиным вконец расстроились. В декабре девятнадцатого дня представил Федор в коллегию обширный доклад о десяти пунктах «О непорядочных, а также казне убыточных поступках, учиненных противно по́ртному регламенту, усмотренных в бытность генерал-кригс-комисара вице-адмирала Федора Соймонова в Кронштадте». С той поры без малого два месяца минуло, а на обсуждение и намека нет, все в том же беспорядке и ныне усмотрено. Это он увидел во время своего последнего пребывания в Кронштадте уже этой зимою. Господин адмирал на его доношение новое только лишь одним глазом глянул и тут же отворотился и нос сморщить изволил. Лучше бы прямо в Кабинет Артемию Петровичу или графу Остерману в Военную комиссию взнесть...
Плохи были дела на флоте, ох плохи. Катастрофически не хватало денег. Старые корабли обветшали, новых почти не строили. Из тридцати трех штатных кораблей и фрегатов налицо были только двадцать четыре, включая и ветхие.
2Прибавление.О СОСТОЯНИИ РУССКОГО ФЛОТА
Мы привыкли считать русский флот XVIII века, «любимое детище Петрово», могучей и непобедимой армадой. Привыкли к его блестящим викториям, когда «небываемое бывает». И смотрим на тот далекий от нас парусный флот часто с позиций современных. Ныне быстроходные стальные корабли с атомным сердцем — поистине несокрушимые крепости на воде, автоматизированные чудовища, начиненные электроникой, механизмами и смертоносным оружием, при которых как-то незаметно действуют люди-призраки, люди-автоматы. Но это и сегодня неверно, а два с половиной столетия назад?..
В книге «Беринг», выпущенной в 1939 году, ее автор Б. Г. Островский пишет: «К концу царствования Петра Балтийский флот заключал в себе более 400 единиц при 14960 матросах и 2106 пушках. Однако большое количество судов петровского флота не должно вводить нас в заблуждение. Суда того времени, все эти двухдонные, трехдонные фрегаты, гакботы, шнявы, корабли бомбардирские, бригантины, галеры, яхты, галиоты, боты, флейты и т. д., отнюдь не отличались высокими боевыми и мореходными качествами. Они имели массу дефектов, с современной точки зрения совершенно недопустимых и приводивших подчас к немалым бедствиям во время плаваний или сражений. Суда, обычно, были малого водоизмещения, осадка не соответствовала расчетам, оказывалась то слишком малой, то, наоборот, большой, имели значительный дрейф, рангоут был слаб, множество всяческих ненужных надстроек мешали управлению парусами и артиллерией, орудия были размещены на судах неудобно, порох был плохого качества, судовые каюты тесны и не удовлетворяли самым основным гигиеническим требованиям, вследствие чего при дальних плаваниях, особенно если ощущался недостаток в пище и она была неудовлетворительна, жизнь в этих каютах приводила к массовым заболеваниям личного состава...
При лавировке суда требовали огромного искусства от моряков, и потому заслужить звание опытного капитана было в то время делом далеко не легким».
Добавим, что, поскольку единственным источником энергии на судах парусного флота оказывались матросские руки, брать на борт приходилось множество людей. Корабли оказывались невероятно перенаселенными, и команды жили в страшной тесноте. Большие экипажи требовали увеличения запасов продовольствия, воды. Матросов следовало одевать, снабжать деньгами, учить...
После Северной войны на Балтийском море наступило затишье и русский флот мало плавал. Суда стояли на приколе в гаванях, а экипажи, не имея каждодневной практики, утрачивали не только боеспособность, но и мореходные качества.
По смерти царя-преобразователя положение во флоте стало еще хуже. Стремясь поправить государственные финансы, министры Верховного тайного совета при Екатерине Первой решили две трети «офицеров, урядников и рядовых, которые из шляхетства, отпускать по домам, чтобы могли привесть свои деревни в надлежащий порядок». Из флота ушло много опытных офицеров.
Не лучше стало и при восшествии на престол Петра Второго. Вот что пишет историк С. М. Соловьев: «Строение кораблей было прекращено, хотели ограничиться строением одних галер. В апреле 1728 года в собрании Верховного тайного совета, бывшем в слободе (Немецкой — А. Т.), во дворце, по довольном рассуждении, император указал: для избежания напрасных убытков корабли большие, средние и малые и фрегаты, что касается корпуса их и принадлежащего к ним такелажа, содержать во всякой исправности и починке, чтоб в случае нужды немедленно можно было вооружить их к походу, провиант и прочие припасы заготовлять на них подождать, только изготовить из меньших кораблей пять для обыкновенного крейсирования в море, для обучения офицеров и матросов, а в море без указу не выходить; фрегатов к Архангельску послать два да, сверх того, два флейта; а в Остзее крейсировать двум фрегатам, однако не далее Ревеля; галерам же быть в полном числе, готовить и делать их неослабно».
Рассказывают, что Остерман, желая возвратить Петра в Петербург, подговорил родственника его Лопухина представить ему, что флот исчезает вследствие удаления его, императора, от моря; Петр отвечал: «Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море, но я не намерен гулять по нем, как дедушка...» Было в ту пору императору Петру Второму Алексеевичу тринадцать лет.
В начале правления императрицы Анны Иоанновны положение в армии и во флоте стало нетерпимым. Пользуясь законом о 25‑летнем сроке службы, шляхетство, которое записывалось в полки с детского возраста, массами ринулось в отставку. Солдаты же, для которых срока службы не существовало, бежали из полков. Бессрочная служба означала, что, когда отпущенный наконец по старости или из-за увечий ветеран добирался до родной деревни, у него не оставалось ни привычки, ни сил для крестьянского труда. А посему должен он был питаться от милости родных или односельчан. Оттого и дезертировали солдаты. Многие уходили за границу.
Анна Иоанновна подписала указ об учреждении комиссии для приведения в добрый порядок флота «под дирекцией графа Остермана, понеже в содержании флота и морской нашей силы не меньше нужды, пользы и безопасности государства нашего состоит». При этом на вопрос: быть ли флоту в таком числе судов, какое положено Петром Великим? — резолюция была такова: «иметь старание, чтоб сперва привесть флот в положенное число — 27 кораблей линейных, фрегатов — 6, паромов — 2, бомбардирных — 3, пакетботов — 8». В том же 1732 году была издана и инструкция о разведении и посеве корабельных лесов, также об их сбережении и рубке.
3
Ветхие корабли да негодные постройки флотских магазинов, ставленные еще при покойном государе императоре, были не единственной адмиралтейскою бедой. Соймонов пришел в здание Двенадцати коллегий с твердым намерением претворить в жизнь начертание монаршей воли. К тому склоняла его не только верность присяге, но и душевная склонность. Сколько лет было отдано флоту!.. Получив новую должность из рук Артемия Петровича Волынского, Федор с первых же дней вступил в контры с президентом коллегии адмиралом Головиным. И в душе многие чиновники были на его стороне. Всем надоела неразбериха в делах коллегии, засилье и высокомерие иноземцев, их воровство, при котором самые лакомые куски плыли в карманы Сиверсов, Гослеров и Гордонов. Остальные довольствовались крохами.
Но с другой стороны, за спиною графа Головина в качестве его протектора стоял сам Андрей Иванович Остерман. Да и крутовато брал новый вице-президент... А ну как вышнюю власть в коллегии возьмет?.. Легко быть бессребреником, когда какие ни на есть, а деревеньки водятся, да и от государыни подарки детишкам на молочишко перепадают. А заведет новые регулы в коллегии, так остальные-то и от малых своих доходов отстанут. На жалованье государевом ног не понесешь.
Все эти незримые подводные течения с самого начала показали Федору, что непросто будет протащить коллежский корабль по отмелой воде ведомства. Как и при дворе, занятом мелкими внутренними интригами, чиновники Адмиралтейства волокитили. Через заседания, с благословения Головина, проходила масса мелких, мелочных дел, вполне способных к решению на местах. Большие же радикальные идеи и предложения, как волны, дробились и затухали на мелководье. В последние год-два все вообще стало как-то неудержимо ползти и рушиться. То стояло и как-то держалось, а тут... Затрещала сама государственность, где уж флот удержать. Знать, подошло и назрело время перемен, а вот каких?..
Была и еще одна забота, еще один долг у Соймонова перед Волынским. Давно обещал написать для прожэкта раздел, касающийся до Адмиралтейской коллегии: о непорядках на фабриках и заводах, о портовых упущениях, о необходимости сделания в Санкт-Петербурге малого доку, без коего репаратура корпусов никак невозможна. После Кронштадта написанное было готово, следовало отвезти. Да и отблагодарить, и отдарить благодетеля чем-то за новый чин следовало. Как-никак, а вице-адмирал, шутка ли сказать...
Федор Иванович вернулся в большую комнату, служившую ему кабинетом. В ту самую, где застало его за работой утро и где началось наше с ним знакомство. Открыл дверцу шкафа с книгами, перебрал несколько. У Волынского была своя обширная библиотека, составленная из старинных рукописных книг и списков. Но иностранными языками Артемий Петрович не владел. А посему одаривать его книгами иноземными не следовало. Мог не так понять. На стене за ореховым кабинетом, заваленным бумагами, картами и неоконченными записками, висела любовно подобранная коллекция астрономических инструментов. Все в отличном состоянии. Поколебавшись, Соймонов снял со стены старинную бронзовую астролябию, бережно обтер и положил на стол.
— Семен! — крикнул он камердинера. — Запакуй в плат парчовый. Возьмешь с собою. К его высокопревосходительству господину Волынскому поедем.
Старый слуга прижал руки к груди:
— Господь с тобою, батюшка Федор Иванович, то ж память-то кака, али забыл?.. — У него покраснел и налился шрам на лице, что бывало в минуты особого волнения. — Астролябиум самим блаженныя памяти великим государем Петром Алексеичем пожалована... Не повезу. Воля твоя, не повезу... Не забыл ли ты про море-то Хвалынско?..
— Помню! — рявкнул Федор. — Али думаешь, мне не дорога оная? Оттого и везу... — И добавил тихо, с грустью в голосе: — Артемий Петрович тоже знает, что дороже у меня ничего нету... Да вели подавать. Надо еще в печатню по пути завернуть.
Надевши шубу на светлый кафтан, Федор Иванович вышел на крыльцо. В глаза ударило солнце. Морозный воздух с сизым дымом перехватил горло, заставил закашляться. О чем напоминал ему этот дым? Какие мысли и неясные образы рождал в голове? Все более из прошедшей жизни... Что-то многовато стал он в последнее время вспоминать, что было. Не к старости ли годы поворачивают? Али в настоящем какая трещина образовалась, неуверенность появилась, потерялась вера в истинность дела по присяжному долгу своему...
Из подклети вышел Семен в полушубке, в валенках. Бог знает, сколько придется ему ждать на морозе барина, коротая время с другими слугами у разложенного костра. Рукою он прижимал к боку сверток, окутанный узорчатым платком. «Астролябия», — догадался Федор Иванович и спрашивать не стал. Оба одновременно подошли к возку.
— Садися к стенке, — приказал Соймонов, видя, как старик медлит взбираться на запятки. — А то ране времени наскрозь прозябнешь.
— Ничо, — пробормотал благодарно Семен. — Мы привышныя. Да и морозу не долго стоять. Вона дым-от из труб книзу гонит.
Не только двор, но и кибитка была полна дыму. Федор Иванович влез следом, довольный восстановленным миром, и крикнул кучеру:
— Пошел!
Кучер Матюша гикнул. Кони дружно взяли с места. Заскрипели полозья. Федор откинулся на спинку, поправил полость и взглянул углом глаза на камердинера. Тот сидел неподвижно, устремив взор перед собою. «А все же гневается, — заключил про себя Федор Иванович, — думает, обеспамятел я. Да разве такое забудешь...» Он закрыл глаза и погрузился в воспоминания о том времени, которое было, наверное, самым счастливым в его жизни, поскольку приходилось оное на молодые годы.
4
Вот так же горько пахла дымом Москва в мае семьсот двенадцатого, когда среди учеников Математико-навигацкой школы пронесся слух, что-де ныне сам государь приедет экзаменовать...
Ах, май, май! Хорошо поминать тебя в февральскую стужу. Если на селе в первый майский день на Еремея-запрягальщика пора было выезжать в поле с сохою, подымать сетево, то в первопрестольной, с легкой руки царя Петра, начинался красный месяц празднествами. Пример тому подали заяузские иноземцы-головеры. Первого мая ставили они в слободе «немецкие открытые столы», разбивали «немецкие станы», устраивали гульбища. От немцев подхватывали праздники школьники. А за ними — посадские. Известное дело: гулять — не робить.
В том году с самого первомая установилась в Москве жаркая сухая погода с ветрами. Кликуши выли на папертях, пугали пожарами. В народе говаривали, что-де царя иноземцы вовсе окрутили, на полонянке лифляндской, из-под гренадерской телеги взятой, женили. То была правда. Еще в прошлом году дал царь девке «Катерине Михайловой» свой «пароль» и ныне в феврале девятнадцатого дня сдержал его, отпраздновав новый брак. А крамольные речи не умолкали. В столице было неспокойно. С вечера загораживали улицы рогатками, выходили по указу обыватели на караулы под начальством уличных надзирателей. Да только мало то помогало. По доношению фельдмаршала Шереметева, «Москва так стоит, как вертеп разбойнич, все пусто, только воров множится, и беспрестанно казнят». Но чем больше крови лилось в застенках страшного «пресбургского короля» (таково было прозвище князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского) , тем больше разбою и воровства чинилось на дорогах и в самой Москве.
Тринадцатого мая за Пречистенскими воротами в приходе Пятницы Божедомския начался пожар. Не успели оглянуться — ветер перекинул пламя на соседние улицы, и пошло трещать, гулять по порядкам... В архивных документах Кабинета Петра Великого сохранились записи об сем «вулканусовом свирепстве» — погорело тогда девять монастырей, восемьдесят шесть церквей, тридцать пять богаделен, тридцать два государева двора. Частных же, партикулярных домов выгорело до четырех тысяч. Людей сгорело и от гранатного двора побило взрывами сто тридцать шесть человек...
С первыми ударами набата кинулся Федор в пожарное пекло, что-то тащил, кого-то спасал, растаскивал плетни да заборы. Московская родовая усадьба Соймоновых находилась за Калужскими воротами, рассекавшими старый земляной вал, насыпанный еще в 1592—1593 годах, после отражения орд крымского хана Казы-Гирея. Тогда же был построен здесь и Донской монастырь, против стен которого и располагался двор с постройками, перешедший Федору по наследству, как старшему, после раздела с братьями. Место было изрядным. Невдалеке стоял загородный дом опального князя Прозоровского, подаренный Петром Екатерине. Здесь же разместился деревянный дворец из пяти светлиц с пятью же брусяными сенями, с чуланами и прочими постройками. Над светелками во втором этаже была одна большая светлица, над которою высился восьмерик, увенчанный острым шатром с позолоченным яблоком. На яблоке — флюгер, железный всадник. Большой фруктовый сад обрамлялся кустами орешника и черемухой, росли клены и ветлы. Во дворе стояли торговые бани.
Соймоновский двор был на самом берегу Москвы-реки: «взашед во двор на правой стороне изба с сеньми и при них два чюлана люцких, покрыта дранью. В той же избе стан мастерской полотняной на котором основано широкаго полотна онаго Соймонова тритцать аршин. При том же дворе на берегу Москва-реки сад, а в нем яблонных сорок и грушевых пятьдесят итого — девяность дерев».
Огонь не дошел на этот раз до Калужской заставы. Зато погорели сродники. Пока разбирались что к чему да собирали оставшееся добро, никто о государевом смотре не поминал, когда вдруг стало известно — на Тихонов день, июня шестнадцатого, прибудет...
Вот уж как забегали, засуетились учители. Заскребли веники-голики в учебных палатах. Знали — не любил царь нечистоту. Обветшалые углы заставляли кое-чем, гнали показуху — известное российское лицедейство. В канцелярии, сдвинув от усердия парики на затылки, переписчики-канцеляристы готовили «Росписи ученикам, кто в какой науке пребывает». Федор числился в «навигации плоской». Это означало, что он уже окончил классы учителя Леонтия Магницкого, учившего арифметике с геометрией, а потом и началам тригонометрии, и перешел от него к англичанину Андрею Ивановичу Фархварсону и двум его помощникам. Иноземцы учили навигацким наукам: показывали звезд течение, сиречь практическую астрономию, сферику или тригонометрию сферическую, без коей невозможно находить места кораблю в море, заставляли вести корабельные диурналы (журналы), чертить планы и составлять легенды к картам, учили геодезии и географии. За леность, а особливо за пропуски занятий драли плетьми и облагали разорительными «нетными деньгами» — штрафами до пяти рублей за один пропущенный день. А как было не пропускать? У всех хозяйство, деревеньки, дела...
Федор числился в «навигации плоской... без жалованья». Хоть и невелико оно было, а все ж... Богачами Соймоновых не назовешь. В ведомости с его фамилией отыскал я расчет жалованья ученикам Навигацкой школы. Очень любопытный документ...
«В. Г. жалованья дается ученикам по определению наук их, кормовых денег:
В совершении круглой навигации и в географии (это самый старший, можно сказать, выпускной класс — А. Т.) ... по 3. алт. 2 д. (деньги)
В астрономии ...по 3 алтына
— сферике 2 алт. 4 деньги
В диурналах 2 — 2 д.
— навигации меркаторской 2 —
— навигации плоской 2 — 10 —
— тригонометрии 2 — 8 —
— геометрии 2 — 6 —
— арифметике 2 — 4 — »
Таким образом, наш герой мог бы получать десять денег (или пять копеек) на день кормовых. Много это или мало? Из писем Ф. М. Апраксина, из канцелярских донесений и из ведомостей, приведенных в «Материалах для истории Русского флота», можно выбрать примерные цены того времени. Например:
«Сухари корабельные — 4 гривны за пуд
Мясо свиное (ветчина) — 16 алтын, 4 деньги за пуд
Снетки сухие — 1 рубль 16 алтын 4 деньги за пуд
Мясо говяжье (копченое) — по 2 гроша за фунт
Масло коровье — 1—2 рубля за пуд
Масло конопляное — 1 рубль, 6 алтын, 4 деньги за пуд
Сало говяжье топленое — 1 1/2 рубля за пуд
Соль — 13 алтын, 2 деньги за пуд».
Можно добавить, что, например, сукно красное (кармазин) стоило 2 рубля за аршин...
Федору Соймонову, по семейному достоянию, кормовые деньги полагались. Однако в том году он много пропускал. Не бегал, уезжал в отпуска, по челобитным для хозяйственных дел. Деревни соймоновские находились в Алексинском уезде, недалеко от Москвы. Правда, «недалеко» по нашим сегодняшним меркам. А в те поры получилось так, что за отъездами от учебы остался он без жалованья и жил трудно. Впрочем, может, оно и к лучшему, когда учащийся вьюнош не имеет свободных средств для озорства...
Незаметно подошел Тихонов день. По старым приметам к этому времени затихает в лесах и садах пение птиц. Пернатый народец озабочен новым делом — прокормом птенцов своих. Лето на дворе. Как и другие школяры, сходил Федор намедни в общую баню, что стояла на берегу Яузы у самого впадения оной в Москва-реку. Отворачивался, старался не глядеть на женок, бесстыдно хлещущих друг друга вениками по срамным местам. Обливался холодной водою, стремясь справиться с восстающей плотью. А те знай себе похохатывали, глядючи на робкого отрока...
Воротившись, отстоял вечерню с коленопреклонением и просьбою к святому Федору Тирону-заступнику о вспомоществовании и защите. А утром, чуть свет, явился в классы. Народу набежало — черно. Как же, сам царь прибудет... Государь сидел в верхней палате темен. Смотром был недоволен. Федор во все глаза глядел на него, на всю жизнь запоминая образ. Таким и остался он в его памяти на всю жизнь. Петру Алексеевичу исполнилось сорок. В усах — первая седина. Для смотра обряжен в простой кафтан голландского сукна и крою. Кафтан обтягивал талию, был узковат, с отложным круглым воротником из полотна. Пуговицы светлые, Федор чаял — серебряны. Под кафтаном — жилет, вроде короткого камзола без рукавов. Порты пузырями спускаются до колен, открывают белые чулки и грубые башмаки с пряжками. Рядом на столе лежали навигационные инструменты и длинная ясеневая линейка, весьма определенного назначения... Временами он хмурился, не слушал.
Царя беспокоили дела в Померании. После окончания злосчастного Прутского похода он уехал за границу, принимал воды в Карлсбаде, встречался с иностранными государями, участвовал в свадебных торжествах сына Алексея и поздней осенью семьсот одиннадцатого вернулся в Россию. Пора было заканчивать изгнание шведов из Западного Поморья. А меж союзниками все идут и идут разногласия. И Август Второй, и Фредерик Четвертый пекутся более о своих выгодах, нежели об общем деле. Саксонцы желают воевать остров Рюген, датчане — захватить Висмар. Припасами с русской армией делиться не хотят, а страна разорена вконец. Вот Меншиков для главного начальства поехал из Петербурга. Вроде бы дело зашевелилось. Чтобы иметь свободу действий, русским надобно было непременно взять Штеттин — центр Померании. Желая подвигнуть к союзу против шведов Пруссию, Петр только что подписал письмо Фридриху Первому, в котором уверял, что вступление русских войск в Померанию преследует единую цель — «принудить короля шведского к полезному миру... — И далее гарантировал: — ...Мы декларовать восхотели, что понеже может быть мы вскоре осаду города и крепости Штетина предвоспринимать будем; и ежели оную вскоре, или по нескольком времяни, или чрез оружие к сдаче принудим, мы никакой претензии на нее чинить, и наши войска в оную вводить не будем, но отдастся оная ... вечно Его Прусскому Величеству».
Мысли об сем не оставляли государя. Он и на смотру хмурился, подергивал щекою, иногда встряхивал коротким париком, словно отгонял надоевшие думы. Когда сие удавалось, после вопросов учителей спрашивал сам. Велел показывать, как вяжут кноты, стропы и прочее, что принадлежит до такелажу, приказывал объяснять рангоут, называть звезды. Больно хлопал линейкой по неловким рукам...
Федору досталось рассказывать меркаторскую и круглую навигацию. Это он знал и любил. Пару раз сбился, но более от страха и рачения. Царь поправил. Сам показал принцип кораблевождения по дуге Большого круга. Не осерчал — похвалил. Порывшись в кармане, вытащил старый ефимок с признаками, сдул табачные крошки, поглядел... Потом поворотился к господину адмиралу, графу Апраксину, что стоял за его спиною в зеленом шитом золотом кафтане с Андреевской лентою, со шпагою в алмазах, недавно полученной за взятие Выборга, что-то сказал... Тот засуетился, захлопал руками по полам кафтана. Отвернулся и вынул из камзола кошель. Подал государю. Петр поманил Федора. Развязал кошелек, вынул рубль новой чеканки и дал... Сомлел школяр от царской милости. Хоть и из адмиралтейской казны, а все же из рук государя награда. Хотел пасть на колени, вовремя опомнился. Поклонился, как учили. Скромно ответствовал, благодарил. Царь махнул рукою, отсылая на место. Но Федор все же краем уха услышал, как говорил государь Федору Матвеевичу:
— Чаю, будет сей вьюнош со всею ревностию и прилежанием нашего интереса искать в будущем и всякие старания в том и далее прилагать...
Еще Федор заметил, что государь вернул генерал-адмиралу его денежную сумочку, а ефимок, по недолгом раздумье, назад в свой карман кинул.
Сия монета и доднесь с иными реликвиями хранилась в доме Соймонова. Показывал он ее согласникам своим, показывал и Артемию Петровичу — благодетелю, рассказывал историю, как получил... Кабинет-министр господин Волынский слушал внимательно, а глядел мимо. Что — рубль, царский ли он, казначейский ли... на нем не написано. То ли дело — астролябия. Федор вздохнул и заворочался в кибитке, искоса поглядев еще раз на Семена. Неловко чувствовал себя вице-адмирал. А отчего — не знал...
5
Царский смотр переменил судьбу Федора Соймонова. Зачеркнув помету генерал-адмирала Апраксина о назначении ученика Соймонова «в артиллерию», царь написал его, в числе немногих, прошедших успешно смотр, в гардемарины и наметил к посылке в числе других «за море для обучения морскому делу».
В заметках к «Истории Петра» у Александра Сергеевича Пушкина сохранилась запись результатов описанного выше смотра: «26 человек послать в Голландию, 22 — в Ревель, обучаться немецкому языку, 16 — записать в солдаты Преображенского полка».
В «Ведомости о детях знатных особ, которые посланы для науки за море, 1708—1711 годов» нашел я и фамилию нашего героя. Из этого списка узнал и о тех, кто вместе с ним был назначен к отправке. В 1711 году Сенат приговорил к поездке за море:
«...Алексея Иванова сына Шепотева
Александра Иванова сына Кожина
Петра Северьянова сына Давыдова
Федора Иванова сына Соймонова
Петра Иванова сына Салтыкова
Илью Артемьева сына Полибина
Афонасия Михайлова сына Елизарова
Михайлу Семенова сына Хрущова
Петра Иванова сына Клементьева
Василья Алексеева сына Янова...»
Кое с кем еще сведет судьба Федора Ивановича в будущем на разных этапах его присяжной должности и службы государевой. Пока же для надзора над посланными за границу назначен был князь Иван Борисович Львов комиссаром.
Работая много лет в высшем учебном заведении, как и другие коллеги-преподаватели, я ездил со студентами своего курса на производственную практику. Причем однажды выпало мне ехать в Польскую Народную Республику, в город Щецин. Конечно, Польша — не Голландия, а Щецин — не Амстердам, куда назначен был Федор Соймонов. Но надо вам сказать, дело оказалось весьма хлопотным. И причина не только в том, что в наше время безмерно расплодившейся и присосавшейся к государственному аппарату бюрократии выезд сопряжен с чисто формальными трудностями. Сложно это и по-человечески. Ребята в группе были отличные, кое с кем я и по сей день не без удовольствия встречаюсь, заходя в знакомые коридоры «ALMA MATER». Но молодежь есть молодежь. И полтора десятка парней и девушек впервые за границей — это, я вам доложу, те еще заботы. Наверное, поэтому мне было интересно читать письма и вопросные пункты князя Ивана Львова. Даже несмотря на то что я знал доподлинно: Иван Борисович был продувная бестия и плут, прибиравший в карман немалую часть денег, которые были отпущены на содержание подопечных, — я где-то в душе сочувствовал ему.
Перед отъездом князь Львов сочинил длинный перечень вопросных пунктов и подал их царю. Мне они показались любопытными. Судите сами:
(Вопросы князя И. Б. Львова — Ответы Петра Великого)
1. Определенным дворянам, которым велено быть за морем в Англии и в Голандии, каким наукам учиться и как ему с ними поступать, дабы дан ему был на сие указ?
Учиться навигации зимою, а летом ходить на море на воинских кораблях и обучаться, чтоб возможно оным потом морскими офицерами быть.
2. Велено тех дворян разделить пополам в Англию и Голандию, и в небытии комисара надлежит кому надзирать?
Не написано, что надвое, но дано на волю, хотя на двое.
3. Многия из тех дворян никакога другога языка не знают кроме русскаго, отдавать ли прежде их тамо учиться языку? понеже, не знаючи языка не возмогут правильно выучиться положенных на них дел.
Как матросы русския выучились, таким образом и оным учиться.
4. Есть ли английской и голандской флот за каким препятием к городу не придут, что прошлаго лета случалось, и тогда на датских, на амбургских, на любских кораблях тех дворян от города посылать ли или из тех мест сухим путем им ехать до Голандии?
На каких ни есть, только во время ехать. Полно отговариваться.
5. Надлежит дать каждому человеку особливый пашпорт, для того если за болезнею или за каким другим препятием может кто отлучиться от всех, дабы было ему свидетельство и сие чинить ли?
Дать из посольскаго приказу.
6. Ежели кто из оных дворян пожелает ехать на корабле один в другое место для лучшаго обучения своего дела, отпускать ли?
Лучше бы по-разным всем.
7. Ныне в Лондоне Луневской, Мичурин, Якова Якимова сын, которые английскаго языка довольны; не лучше ль им тамо еще хотя один год под смотрением комисара быть?
Оне учатся корабли делать и к сему не подлежат.
8. Комисару Львову и тем дворянам, у которых не достанет в указанное число крестьянских дворов жалованье давать из каких доходов?
Коммисару по 1000 ефимков.
9. Не объявить ли указ оным дворянам, ежели кто совершит скоро положенное на нем дело, тогда бы недождався другаго указу токмо с подлинным свидетельством возвращаться в свое отечество, дабы смотря на него другие также с прилежанием учинят?
Не убив медведя, кожи снимать не надлежит».
Трудность положения князя Львова усугублялась не только тем, что он «окромя русскаго никаких других языков не ведал», но и тем, что, несмотря на весьма хлопотливое поручение, никаких верительных грамот он не получил. И жил за границею на положении частного лица, вынужденный по всем вопросам обращаться к местному агенту. Царь Петр доверял в делах иноземцам больше, чем своим. Вот, например, выписка из письма нашего «комисара» к дьяку Андрею Беляеву в 1711 году в Амстердам:
«...а мне того ничего чинить нельзя, для того что обо мне и об моей комиссии ни к Английскому двору, ни к Голандским Штатам грамот не прислано и не доведется для многих тайных сомнений, и посему мне нельзя идти ни к Штатам, ни в адмиралтею голандскую, а если я приду, то объявится моя комиссия, которую надобно содержать тайно».
Жаловался он на то же и в следующем, 1712 году:
«...я не публичный комисар, никакого креденциалу при королеве английской и при Штатах генеральных не имею и иметь отнюдь нельзя, а который человек на такие дела определенный, агент Фанденбург, у того отняли, да мне дали, чего и вам взять нельзя. Я никакого языка не знаю, переводчика нет и сыскать негде».
А всему виной — наша бедность и скаредность традиционная. Человеку, отъезжающему за границу для государственной надобности, министерства стараются так урезать содержание, что ни о какой свободе действий и сегодня не может идти речь. В результате мы проигрываем гораздо больше. Кроме бедности в деньгах существовала всегда и зависть чиновничья: «почему он, а чем я хуже?» Каждый человек видит окружающих сквозь призму собственного характера, собственной натуры. Поэтому всякий, подозревающий другого в непременном воровстве, — вор прежде всего сам.
6
Несмотря на то что проволочки и прочая бездеятельная мешкотня были не в характере Федора, окончательно собрался он за границу лишь на следующий год. Весною вышел ему за промедление сенатский приговор: «Выслать из Москвы за моря без замедления». Все это время потратил он на обозрение принадлежащего ему имения и на приведение в порядок имущественных дел. Год назад отца его — стольника, служившего товарищем белгородского воеводы, убили на дороге гулящие люди. Остался Федор в семье старшим. И прежде чем уезжать в иноземщину, следовало распорядиться правильным устройством имения. Ибо, как сказано в житии преподобного Пафнутия Боровского: «Иже шествуя в путь, воздохну и обозревся...» Вот и обозревал он, что имел. Вот и таскался целый год по приказным избам, обивал пороги с челобитными. С прошедшей осени, когда по государеву указу перевели столицу в строящийся Санкт-Петербург, пошла молва, что и все приказы в Москве доживают свои последние дни. По новому-де регламенту вознамерился государь завести в новой столице вместо них какие-то «коллегии». И что ведать теми коллегиями будут немцы... Страшны были обывателю такие-то разговоры. Русский человек консервативен по характеру своему, новое принимает нелегко и не сразу. А пока, то ли в ожидании перемен, то ли конца своего, остервеневшие подьячие, как слепни, жалили челобитчиков, вымогая посулы и поминки.
Обращение к власти всегда схоже с началом затяжной болезни. Бюрократическая волокита родилась вместе с административной системой. Для выезда Федору необходимо было получить паспорт в Посольском приказе, как явствует из ответа Петра князю Львову. До образования Коллегии иностранных дел выездными и въездными делами ведало специальное повытье, отделение приказного стола. Интересно, а что представлял собою Посольский приказ начала XVIII века?
7Прибавление.МОСКВА, ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ.
Я плохо знаю и не люблю сегодняшнюю Москву, хотя жил в ней несколько лет и учился, да и ныне приходится по разным поводам то и дело отправляться в столицу. Система государства построена таким образом, что без московского позволения — не чихни.
Чувства неуверенности в себе и нежеланности по отношению к себе я лично начинаю чувствовать сразу же, сойдя с поезда. Широко рекламируемое московское гостеприимство и русское радушие — миф, давно уже ставший не более чем лозунгом, намалеванным на фанере. В Москве всегда и все нужно выпрашивать. У старых же петербуржцев к ощущению приобретенной провинциальности примешивается еще и уязвленная гордость, ревность к славе московской. Никак мы не можем согласиться с тем, что Северная Пальмира обречена — «Великий город с областной судьбой». Точнее не скажешь. В лучшем случае — музей под открытым небом. Но речь не о том. Бесчисленное племя командированных хорошо знает, что у нас в любом городе приезжий, не защищенный опекой аппарата местной власти, чувствует себя лишним. В Москве это просто более отчетливо, поскольку столица — общий город, принадлежащий столько же москвичам, сколько и новгородцам или сибирякам.
И тем не менее среди моих питерских знакомых немало людей, которые и днесь восторженно любят Белокаменную. Любят и знают ее не хуже коренных жителей, особенно по части прошлого. И наш с вами герой, Федор Иванович Соймонов, несмотря на длительное проживание в Санкт-Петербурге, человеком был московских корней. В подмосковье родился, в Москве учился, там же и женился. Была у Соймоновых в столице древней и усадьбишка, жили сродники. Не больно-то дружественные или, как говаривали в старину, ласкательные отношения были промеж них, а все же — целый клан своих. Раньше у русских это обстоятельство имело куда большее значение, нежели ныне, — свои, не чужие.
И вот, собирая материалы, выстраивая черту за чертой своего героя, мне никак не удавалось пробиться, вникнуть в самый дух старой Москвы, Москвы XVIII столетия. Ну — никак! Уж я ли, кажется, не читал все, что только мог достать по интересующему вопросу. Я ли не смотрел историческую живопись и графику той поры. Специально поехал. Прожил некоторое время в центре. Пробовал, как дома, бродить, вооружась старыми планами, утром по московским улицам... Ничего не получалось.
Возьмем хотя бы Красную площадь. Двести пятьдесят лет назад — это самое оживленное место города. Вот, например, как описывал ее превосходный русский историк и литератор Григорий Васильевич Есипов:
«На Красной площади с ранняго утра толпился народ между беспорядочно построенными лавками и шалашами; здесь и на Крестцах производилась главная народная торговля; здесь бедный и разсчетливый человек мог купить все, что ему было нужно и за дешевую цену, начиная с съестных припасов, одежды и до драгоценных камней, жемчуга, золота и серебра...
На Красной площади, против комендантскаго дома, было три очага, на которых жарилась для проходящих рыба; в Зарядье, в рядах и около гостиннаго двора существовала 61 харчевня и 16 выносных очагов. Особенно много было харчевень и шалашей около Василия Блаженнаго, вниз к Москве реке, против щепетильнаго и игольнаго рядов: тут от них была теснота для проезда...
Ряды в Китае-городе расположены были по предметам торговли и удовлетворяли всем разнообразным требованиям тогдашняго народнаго хозяйства...»
Далее в тексте идет перечисление рядов такого многообразия, что значительного количества названий я просто и не знал:
«...иконный,
седельный,
котельный, железный,
железный,
коробейный (лубяной или гнутый из драни товар, от короба-сундука до обшитых саней), бумажный,
манатейный (манатья: мантия монаха — накидка, зипун, верхняя одежа),
сайдашный (от слова «саадак» — здесь продавалось оружие),
кожаный,
лапотный,
крашенинный (крашенина — крашеный и лощеный лоскут, чаще синий),
ирошный (ирга или ирка — козлиная или овечья шкура, выделанная вроде замши),
плетной (торговавший плетеными товарами: тесьмой, кружевом, сетями...),
овощной,
завязочный,
кружевной,
золотой,
красильный,
шапочный,
суконный смоленский,
суконный московский,
серебряный,
ветошный,
покромный (торговавший изделиями из продольных краев ткани: женскими поясами, половиками, плетенными из покромок сукон, и т. д.)
хлебный и калачный,
сурожский шелковый (с Азовского моря, с примесью бумаги),
мыльный,
сапожный,
скобяной,
рыбный просольный (торгующий соленой рыбой),
самопальный,
медовый,
скорнячный,
москотильный (торгующий красильными и разными аптечными припасами, употребляемыми при ремеслах и промыслах),
машинный,
фонарный,
вандышный (ванда: род большой верши, морды из лозы, для ловли рыбы в ярах, омутах),
судовой,
пушной,
юхвенный (юфть или юхть — кожа рослого быка или коровы, выделанная по русскому способу на чистом дегтю),
подошвенный,
свечной,
восковой,
замочный,
щепетильный (торгующий мелочами: нитками, иголками, булавками, наперстками, шпильками, снурками, тесемочками, крючками, пуговичками, колечками, сережками, бисером, духами, помадой...),
игольный,
сельдяной,
луковый,
чесноковый,
шерстяной,
семянной,
орешный,
рыбный живой,
масляный,
кисейный,
холщевый.
Кроме того, торговля производилась на ларях, рундуках, в коробках, на скамьях, на ящиках. По Никольской улице, идучи из Кремля, по левой стороне от Казанского собора, вдоль по улице, на протяжении 52 сажен тянулись шалаши. Любимый народный напиток квас продавался в квасных кадях, разсеянных между рядами и шалашами, на углах и крестцах... Улицы Московския тогда были совсем другаго вида, нежели теперь: тротуаров не было, мостовая была деревянная, и по улицам с вечера разставлялись рогатки, так как ночью никому не дозволено было ходить и ездить, кроме полицейских и духовных...»
А теперь вспомним Красную площадь такой, какой ее знают люди нашего с вами поколения... Холодноватая пустота чисто выметенной и вымытой брусчатки, огороженной, за которой прохаживаются милиционеры, поигрывая дубинками-демократизаторами. Здесь нельзя бегать, нельзя остановиться шумной группой, нельзя курить, нельзя... нельзя...
А вспомните давящую тишину погоста, не по-христиански раскинувшегося в центре города у стен Кремля. Вспомните уныло профессиональную очередь в Мавзолей. Обегите внутренним взором пустые полки ГУМа. Куда все подевалось? Куда ушла из Москвы жизнь?.. Впрочем, посетив Красную площадь и печально возвращаясь, будьте осторожны при переходе улиц. Есть ведь и еще одна примета нашего времени — черные, приземистые машины, беззвучно выстреливающие из ворот Спасской башни и летящие во весь опор... Все это бесчеловечье как глухой стеной отделяло меня от живого пестрого и яркого прошлого старой столицы, не пускало туда.
Вернувшись домой, я пространно жаловался друзьям на неудачи, искал и выпрашивал новые и новые книги о Москве, снова смотрел старые гравюры.
Как-то раз одна моя добрая знакомая, большая энтузиастка Белокаменной, в ответ на мои сетования спросила:
— А вы не бывали в Коломенском?
— В Коломенском? — не сразу сообразил я.
— Ну да! Там же музей-заповедник.
Я быстро перелистывал в памяти карточки со справками о том, что могло быть связано с этим названием: Коломенское — село, бывшая вотчина великих князей московских и русских царей. Впервые упоминается, кажется, в духовной еще Ивана Калиты... В памяти мелькали какие-то обрывки нашествий крымцев, поляков с литовцами, казацких разорений. Чем-то было оно связано с селом Дьяковом и «дьяковской культурой». Но в самом Коломенском я не бывал, это точно. Видя мои страдания, приятельница попробовала прийти на помощь:
— Там, по-моему, еще отец Ивана Грозного построил себе дворец и подолгу живал в нем...
— Почему именно там?
— Это очень красивые места. Московский князь, наверное, имел душу тонкую и чувствительную к прекрасному...
В справедливости подобной версии я сильно сомневался. Кое-что о великом князе Василии Третьем, хитром и коварном сыне Иоанна Третьего и гречанки Софьи Палеолог, я читывал... Разве не он, не великий князь Василий Иоаннович, присоединил к Москве последние удельные княжества? Коварно присоединил и кроваво. Не он ли снял с Пскова вечевой колокол? Почему-то вспомнилась картинка из истории: запершись в горнице с наперсником, боярином Шигоной-Поджогиным, князь Василий замышляет козни коварной политики. Перед старой московской знатью он заискивал, с остальными обращался грубо и бесцеремонно. Когда нижегородский боярин, замечательный политический деятель средневековой Руси, искуснейший дипломат Иван Никитич Берсень-Беклемишев позволил себе не согласиться с решением Василия по поводу судьбы Смоленска во время Ливонской войны, князь просто-напросто прогнал его, сказавши: «Ступай прочь, смерд, ненадобен ты мне!» Это означало опалу. А когда тот же Берсень стал жаловаться другим боярам, Василий Иоаннович велел схватить строптивца и урезать ему язык. Далее, пристегнутый безвинно к делу Максима Грека, обвиненный в недовольстве «переставлением обычаев», он был по указу великого князя «казнен смертию»... Можно ли при таких-то делах иметь «тонкую душу, чувствительную к прекрасному», даже со скидкой на жестокость времени?..
Моя знакомая историю знала плохо, а мою технарскую дотошность — хорошо. И по конкретным фактам со мною не спорила. Но она удивительно чувствовала саму суть русской старины. Она воспринимала ее как бы по наитию, естественно, как дышала. И потому часто ее суждения оказывались вернее моих, основанных на знании фактов и дат. Москва была для нее олицетворением России без всякой патетики. Ее простое, дочернее отношение ко всему истинно русскому, не придуманному, не изобретенному истерически славянофильствующими полуинтеллигентами и эпигонами, было для меня как глоток студеной воды в жару. И еще я всегда удивлялся ее абсолютно точному чутью на всякую фальшь.
Все это являлось как бы основой, фундаментом ее натуры, ее характера. Но только основой, потому что далее высилось вполне современное здание «технической культуры XX века». Она работала в вузе, вела какую-то техническую дисциплину. Дома, в Ленинграде, бегая по магазинам, товары предпочитала импортные, а читала до 1986 года в основном «Иностранную литературу». Но время от времени, когда пик основной нагрузки спадал, она потихоньку удирала в Москву «проветриться». По-моему, у нее там были какие-то родственники. Вернувшись из такой полуконтрабандной поездки, она несколько дней ходила с просветленным лицом, и глаза у нее блестели совершенно по-особенному.
— Знаете, — сказала она мне, выслушав воспоминания и фактографическую справку по Коломенскому, — там восстановлена приказная изба. Поезжайте, посмотрите... Там есть еще петровский дом с кабинетом и денщицкой, перевезенный зачем-то из Архангельска. И вообще — это удивительное место. Правда, поезжайте, не пожалеете.
Я не очень люблю без конкретной цели бродить в одиночестве по незнакомым историческим местам. И потому спросил:
— А вы не собираетесь?
Она ответила, что будет в Москве на каникулах зимою.
Холод в столице стоял лютый, когда мы созвонились и договорились ехать в заповедник. Сегодня — это не два с лишним века назад. Бывшее село давно вошло в черту города и является составной частью Пролетарского района. А это значит — метро до «Каширской», а дальше пешком по проспекту, по улице Штатной Слободы и вверх, вверх... Коломенское построено в холмистой местности. Раньше здесь было пересечение дорог. С севера село хорошо защищали Нагатинские топи. С юга и юго-востока шли леса. Естественным рубежом была и Москва-река.
По свежевыпавшему снегу мы шли в одиночестве, взявшись за руки. И лишь вековечный скрип снега под ногами да вороний свадебный грай в голых ветвях дерев провожали нас в безмолвие старой государевой вотчины. Вот уже прошли мы Передние ворота с органной палатой на часовой башне — главный въезд на государев двор.
В то утро на территории заповедника, кроме нескольких богомольных старух, ожидающих открытия церкви Казанской Богоматери, никого более не было. Скорее всего — по причине серого тяжкого неба, мороза и буднего дня. Но едва мы миновали ворота, как сквозь облака пробилось солнце и глянуло вниз такое празднично-яркое, что все переменилось вокруг. Снег заискрился, засверкал россыпью слюдяных чешуек. Блеск его заставлял жмуриться и почему-то улыбаться. Небо поднялось, и скучные морозные будни словно отступили.
Не верилось, что в десяти минутах ходьбы гремит и суматошится многомиллионный город. Гудят и катят машины, стреляя черным дымом. Бегут куда-то с выпученными глазами пешеходы, прижимая к груди свертки с покупками. Все обременены единою мыслью — не упустить, что дают, достать, купить, еще купить, еще и еще! Господи, как много надобно нам — людям!..
А тут — белый снег и тишина. За черными стволами вековых дубов такой вид на лежащую внизу излучину реки, скованной льдом, что начинает сладко щемить сердце. Горло перехватывает, и глотается не глотается... Отчего бы это? Наверное... от мороза.
Я оглядываюсь. Прямо за деревьями — высокая церковь Вознесенья — один из первых каменных храмов на Руси. Жаль, что в небрежении. Направо от ворот — одноэтажное здание Приказных палат. Когда-то отсюда осуществлялось хозяйственное управление усадьбой. Ныне здесь размещается цель моего похода — Приказная палата XVII века...
Неожиданно время будто единым взмахом мягкого совиного крыла относит, отбрасывает меня на два с лишком столетия назад и оставляет одного среди оживших призраков ушедших лет. И я чувствую, знаю, что это мне, а не кому-то другому вышел указ сбираться в дальнюю дорогу по казенной надобности, по государеву приговору. Мне надобно исхитриться выправить паспорт у посольских подьячих, мне, — все мне... И никуда от этой надобности не деться. Так что волей-неволей, а, обив ноги от налипшего снега и скинув шапку, я наклоняю голову и не без робости шагаю в низкую дверь приказной избы...
8
...В канцелярии Посольского приказа душно. Пышет теплом изразцовая печь с цветными картинками на обливных боках. Длинный покрытый красным сукном стол запятнан чернилами. То же сукно — на полу, на лавках, на подоконниках. В углу под образами — рушник. Во главе стола на стуле сидит старый повытчик, исправляющий дьячню. По месту и неприступному виду Федор понял: то подьячий с приписью — персона «я те дам...» — ухо держи востро. На лавках по сторонам стола скрипят перьями середни да молодшие подьячие. Вольный ветер из отворенной двери зашелестел бумагами, едва не сдул один из тяжелых листов на пол. Федор было заробел, когда зыркнули на него злые рысьи глаза крайнего за столом малого да раздался окрик: «Но-но, балуй!» И тут же озлился господин гардемарин, царев школяр: «Чего это на меня — дворянина, ровно на жеребца стоялого?!» И, пригнув голову, шагнул в горницу, окунувшись с головою в густой, спертый, душный после воли воздух. Вынул приготовленные деньги...
Так вот она, присутственная палата XVII века! А где стулья для посетителей, где зерцало — трехгранная призма с петровскими указами, наклеенными на гранях? Я точно помнил: на одной стороне должно было быть: «Всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было, а от части и еще есть, и зело тщатся всякие вины чинить под фортецию правды»... На другой стороне указ должен был напоминать о том, что надобно всем «чинно поступать, понеже суд Божий есть; проклят всяк творяй дело Божие с небрежением». И наконец, на третьей стороне, указ говорил, что надлежит «ведать (судьям. — А. Т.) все уставы государственные и важность их, яко первое и главное дело, понеже в том зависит правое и незазорное управление всех дел, и каждому для содержания чести своей и убеждения от впадения и невпадения в прегрешение и в наказание должно...»
Когда это сказано? Неужто два с половиною века назад, а не вчера, не сегодня?.. Между тем первая запись — это указ о хранении прав гражданских от 17 апреля 1722 года, вторая — из указа о поступках в судебных местах, от января 1724-го, а третья выписка, повествующая о важности и нерушимости государственных уставов, тоже от 22 января 1724 года...
Впрочем, я, кажется, опережаю события. На столе приказной избы зерцала нет и быть не может, оно появится позже. Пока же здесь власть подьячих. От них все зависит. Страшное это дело — власть мелкого чиновника. Когда лишь он волен: дать или не дать. Со стороны может показаться — только и всего. Но уж тут-то он покуражится, тут-то он свое и возьмет.
До описываемого времени русские за границу езживали обычно скопом. Толпою там и держались. Ездили неохотно, поневоле. При царе Петре стал такой порядок понемногу нарушаться. Больше появилось одиночных путешествователей. Им-то, в основном, и надобились «свидетельствованные грамоты», сиречь «пашпорты», для удостоверения личностей, ежели кто, как писал князь Львов, «за болезнею или за каким иным препятием... отлучится от всех». Таковой-то документ, да еще подорожную из ямского приказа, да прогонные из Большого прихода и надлежало напоследок выправить Федору. Оттого он и мыкался по повытьям, питая крапивное семя приказных чинов от малостей своих... Не помнил, поди, горемычный, как и выбрался-то из приказной избы на вольный воздух. Кем ты ни будь, приказные, ровно псы на сохатого, скопом налетают и с ходу рвут... Пощупал себя гардемарин: от сберегаемых денег за пазухою — один плат. Правда, там и грамота с распискою. Господи, прости и помилуй, неужто все?.. Он отошел к паперти ближайшей церквухи, вытащил свернутые в трубку тугие листы, развернул и стал читать...
Надо здесь признаться, что я тоже очнулся лишь на улице и еще долгое время стоял без шапки на морозе, не в силах прогнать наваждение. Мнилось, что все слышится скрип подьяческих перьев, их смешки да окрики. Видятся косые алчные взгляды и цепкие пальцы... Я помотал головой и виновато отпустил узенькую ладошку своей спутницы. В тумане морока я так крепко сжимал ее, что пальцы побелели.
— Простите.
Она понимающе улыбнулась и промолчала.
После посещения Коломенского началась долгая эпопея добывания из Архива фотокопии злополучного соймоновского паспорта. Почти год длилась переписка, прежде чем пришла из Москвы бандероль с жесткими листами фотографий. Черный двуглавый орел в правом углу и текст полууставного письма, начинающийся лихим многократным росчерком. Подьячий явно только что очинил новое перо и еще не расписал его, а документ предстояло писать важный. И началась сладкая, хотя и нелегкая работа — чтение писарского почерка начала XVIII века. Это, я вам доложу, тот еще кроссворд... Но в конце концов я разобрал все, даже каракули и расписку самого Соймонова.
Естественно, что, затратив столько трудов на расшифровку текста соймоновского паспорта, я не могу удержаться, чтобы не привести его для любознательного читателя, лишь чуть-чуть осовременив орфографию.
Споспешествующею милостию мы пресветлейший и державнейший великий Государь и великий князь Петр Алексеевич всея великия и малыя новыя России самодержец московский, киевский, владимирский, новгородский, царь казанский, царь астраханский, царь сибирский. Государь псковский и великий князь смоленский, тверской, югорский, пермский, вятицкий, болгарский и иных. Государь и великий князь новгорода низовския земли, черниговский, резанский, ростовский, ярославский, белозерский, удорский, обдорский, кондинский и всея северныя страны повелитель, и государь иверския земли, карталинских и грузинских царей. И кабардинския земли черкаских и горских князей и иных многих государств и земель восточных, и западных, и северных отчич и дедич и наследник, и государь и обладатель, пресветлейшим и державнейшим великим Государям Цесарскому величеству римскому и королевским величествам любительнейшим братиям и друзьям нашим здравия и благопоспешных поведений непрестаннаго и всегдашняго приращения, такожде всем вообще и коемуждо особно, светлейшим Электорам, и иным принцыпам духовным и мирским. И высокомочным Господам статам, Генерал соединенных нидерляндов, и их Генералам, Губернаторам, комендантам, а на море адмиралам и вице адмиралам и протчим начальным и иным, которые сею нашею Грамотою употреблены будут, какова ни есть состояния, степени, уряду, чина, достоинства, или преимущества суть Благоволение, и всякое благо объявляем.
По нашему указу отпущен во европские христианские Государства для обучения всяких наук дворянин наш Федор Соймонов, и как он в которое Государство или княжество приедет, и пресветлейшим и державнейшим великим Государям, цесарскому величеству римскому, и королевским величествам любительнейшим Братиям и друзьям нашим, такожде всем вообще, и коемуждо особно, светлейшим Электорам, и иным принцыпам духовным и мирским, и высокомочным Господам статам, и всем вышеименованным какова ни есть состояния, степени, уряду, чина, достоинства или преимущества повелеть ево, Федора, со всею при нем будучею рухлядью, и вещами которые с собою имети будет, сухим путем и морем пропущать везде без задержания. И жить ему, где случай покажет, безопасно, и дабы тому вышереченному дворянину нашему как туда едущему, так и назад в Государства наши возвращающемуся, в пути его ни от кого препятствия и озлобления не было, а наипаче, где нужда какая приключитца, учинено было в требовании его всякое вспоможение и повольность, и благоприятствование; а у нас в Государствах наших взаимно вашим приключившимся нашим благоволением и милостию потомуж воздано будет. А для безопасного проезду дана ему сия наша свидетельствованная Грамота.
Писан Государствия нашего во дворе, в царствующем велицем граде Москве лета от рождества Христова 1711 месяца октября 6‑го дня, Государствования нашего 31 Году».
Под этим основным текстом добавлены еще три строки уже соймоновским почерком, так сказать, расписка: «К сему списку Федор Соймонов руку приложил апол ... Пашпорт к сея взял».
Вздохнул небось с облегчением сын дворянский, получив бумагу, а кабы знал, на что едет, то вздохнул бы и вдругорядь.
Но вот все бумаги выправлены. Деньги получены, завязаны в узел и спрятаны глубоко, где все время чуются... Каждому гардемарину, отъезжающему за моря на практику, на подъем и на прокормление за морем полагалось по сто пятнадцать рублев. Федор таких-то денег отроду не видывал. Казались они состоянием. Распростившись с немногочисленными близкими и родными, сложил Соймонов небогатую рухлядь свою в сундучок и ...сперва до Санкт-Петербурга — морской новостроящейся столицы издревле сухопутного государства русского, а потом и до города Архангельского — главного торгового порта. Там, несмотря на позднее время, подвернулось скоро купеческое судно в Амстердам. На него и определился наш гардемарин матросом за харч и за проезд.