1
Когда в начале апреля 1720 года Федор вернулся в Астрахань, в большом деревянном губернаторском доме-«дворце», что стоял через ворота от магазейных амбаров, распоряжался новый начальник губернии. Это был молодой и энергичный полковник и царский генерал-адъютант Артемий Петрович Волынский, обретавшийся некоторое время по царскому указу в Персии в ранге и качестве посланника.
По характеристике камер-юнкера Берхгольца, познакомившегося с Волынским в Москве, в марте 1722 года, «он человек очень приятный, высок ростом и красив, и, как говорят, на хорошем счету у его величества».
Милостивое отношение царя к Волынскому имело под собой основание. Артемий, именно так называл его Петр, был расторопен, исполнителен и толков. Хорошо усвоив любовь государя к полезным переменам и нововведениям, он старался предупредить желания царя и был необыкновенно плодовит на прожекты. Хотя двигала им в этом стремлении, как правило, единственная цель — заслужить благорасположение монарха. В ту пору Волынский ходил в женихах, посватав некрасивую Нарышкину, доводившуюся двоюродной сестрой царю. Одновременно он всячески старался угождать Екатерине, стремился ей понравиться, надеясь на свою внешность. А та, несмотря на страх перед Петром, видных мужчин примечала.
В Астрахани все находилось в запустении. Губернатор, заступив на должность и узрев общее разорение, так и не поправленное, не восстановленное после стрелецкого бунта, почел необходимым обезопасить себя доношением. Однако послать оное решил не самому императору, а благосклонной супруге его. Она-де сумеет доложить, а там что Бог даст.
«Вашему величеству всепокорно доношу, — писал Артемий Петрович 23 июня 1721 года. — В Астрахань я прибыл, которую вижу пусту и разорену по истине так, что хотя бы и нарочно разорять, то б больше сего невозможно. Первое, крепость здешняя во многих местах развалилась и худа вся; в полках здешних, в пяти, ружья только с 2000 фузей с небольшим годных, а прочее никуда не годится; а мундиру как на драгунах, так и на солдатах, кроме одного полку, ни на одном нет, и ходят иные в балахонах, которых не давано лет более десяти, а вычтено у них на мундир с 34 000 рублей, которые в Казани и пропали; а провианту нашел только с 300 четвертей. Итак, всемилостивейшая государыня, одним словом донесть, и знаку того нет, как надлежит быть пограничным крепостям, и на что ни смотрю, за все видимая беда мне, которой и миновать невозможно, ибо ни в три года нельзя привесть в добрый порядок; а куда о чем отсюда написано, ниоткуда никакой резолюции нет, и уже по истине, всемилостивая мать, не знаю, что и делать, понеже вижу, что все останутся в стороне, а мне одному, бедному, ответствовать будет. Не прогневайся, всемилостивейшая государыня, на меня, раба вашего, что я умедлил присылкою к вашему величеству арапа с арапкою и с арапчонкою, понеже арапка беременна, которая, чаю, по дву или по трех неделях родит, того ради боялся послать, чтоб в дороге не повредилась, а когда освободится от бремени и от болезни, немедленно со всем заводом отправим к вашему величеству».
Большой политики человек был Артемий Петрович, глубокой проницательности и ума. С ним-то и пересеклась в Астрахани дорога жизни Федора Соймонова, да так сплелася-свилась, что и не расплести ее оказалось до гробовой доски.
2
Как попал сухопутный офицер Артемий Волынский в морской город Астрахань, да еще на высочайшую должность губернатора — история непростая. Началась его карьера еще с Прутского горестного похода. После чудесного избавления царя с армией из плена в залог будущего мира остался у турок подканцлер Петр Павлович Шафиров, а с ним, в качестве офицера для связи и пересылок, — ротмистр Волынский. Горевание в неволе кого хочешь сблизит. А у Шафирова, уж на что хитер был, и выхода-то другого не находилось. Артемий же Петрович всеми силами старался преданность свою показать. И добился того, что именно его стал посылать Петр Павлович к царю с депешами и устным докладом. Барон Шафиров расположился душою к двадцатишестилетнему красавцу, расторопному и смелому офицеру хорошей фамилии, ревностно исполняющему все его распоряжения. Немудрено, что в 1715 году, когда встал вопрос о посольстве в Персию, вице-канцлер предложил его кандидатуру. И Волынский получил назначение ехать «в характере посланника» к шаху Хусейну. Это была уже определенная ступень «лествицы почестей и отличий», которую Артемий Петрович прошагал до последней перекладины.
Петр придавал весьма важное значение этому посольству. Установление постоянных и прочных торговых отношений с неспокойной Персией могло открыть дорогу все в ту же «золотую Индию», остававшуюся неосуществленной мечтой царя. Задача эта была непростой, поскольку торговля, существовавшая в принципе еще со времен Иоанна Грозного, находилась теперь в весьма жалком состоянии. Ни с одной стороны не имелось никаких постановлений, обязательств или гарантий, обеспечивающих хотя бы безопасность торговых людей. Дороги кишели разбойниками, которые грабили караваны, разоряли купцов и приносили убыток обоим государствам. Неустойчивым было в это время внутреннее положение в Персии. Со второй половины XVII века могучее некогда государство Сефевидов (названное по имени правившей с 1502 года династии), в которое входила Персия (ныне Иран), переживало политический и экономический упадок. Росла феодальная рента, как на дрожжах повышались повинности и налоги. На государственных землях невозможно стало кормиться из-за засилья чиновников. Деревни разорялись, прекращалось производство товаров, сворачивалась торговля и внутренний рынок. В различных областях вспыхивают восстания крестьян и городского населения. Бунтуют афганцы, туркмены, курды, армяне, грузины и азербайджанцы. Поднимаются против власти Сефевидских шахов и наместников закавказские племена.
Краснобородый красавец Хусейн, «высокомочно правивший своею высокостию знатною державою», властителем был слабым. Говаривали, что даже в собственном серале, которому он посвящал большую часть времени, править «высокомочно» ему не удавалось. Делали это за него фавориты...
Выехав из Петербурга в июле 7-го дня 1715 года в сопровождении многочисленной свиты, Волынский не торопился. До января его посольство прожило в Москве. И лишь год спустя, 12 июля 1716 года, прибыло в Астрахань. Отсюда морем — мимо Дербента до Низабата. Там высадились и сухим путем, через старую Шемаху и Тавриз, — в Испагань, в столицу, куда и прибыли 14 марта 1717 года. Здесь, надо признать, Артемий Петрович действовал чрезвычайно ловко и умно. Принятый с почетом, он, несмотря на препоны, чинимые приближенными шаха, получил три аудиенции и в полном соответствии с инструкцией Петра заключил с первым министром двора весьма выгодный для России торговый договор.
Как это ему удалось? Четыре года назад Шемаху захватили восставшие афганцы и лезгины, которые разграбили город. В том числе было перебито до трехсот русских купцов, а ущерб, нанесенный их товарам, исчислялся в четыре миллиона рублей. Естественно, что правительство России сразу же потребовало объяснений и сатисфакции. Но что мог ответить двор шаха? Они тянули и тянули, надеясь на время. И вдруг — приезд царского посольства... Было от чего смутиться.
Волынский быстро разобрался в обстановке. Он не имел полномочий касаться этого вопроса, но упускать шанс не желал. И вот со двора русского посланника поползли тайные слухи, будто, несмотря на дружеский тон царских посланий, подлинные чувства российского монарха носят совершенно иной характер. И что заветным желанием могучей державы, разбившей под Полтавой самого Карла Двенадцатого, является война с Персией...
Эти слухи лишили сна не только Хусейна. И тут Артемий Петрович прозрачными намеками дал понять, что дело это, в общем, зависит от него — быть войне или нет, от того, какое донесение он отправит в Санкт-Петербург. Ход был беспроигрышный. Напуганный шах не замедлил прислать на двор русского посольства богатые подарки. Он велел сказать, что их будет еще больше, ежели в донесениях посла речь пойдет о том, чтобы отговорить царя Петра от войны... И тогда Артемий Петрович, нимало не таясь, заявил, что за сто тысяч рублей он готов составить нужную реляцию...
Круглая сумма весьма смутила «царя царей». Но деньги он пообещал, хотя не вдруг. Возликовавший Волынский вскоре объявил: обещанная реляция послана с курьером, и стал ждать награждения. А в это время советники шаха ломали себе головы, как бы половчее надуть наглого посланника. Они дотянули выплату до его отъезда и выдали вместо денег вексель на имя правителя Ширванской области, одновременно велев тому ни под каким видом не платить ни абаза...
Можно себе представить бешенство Артемия Петровича, когда, уехав из столицы, он лишь в пути понял коварство «презренных евнухов, визирей и прочих слуг «царя царей». Волынский никогда не забывал нанесенных ему обид и в долгу перед теми, кто нанес ему любой урон, не оставался. Нынче он предложил, воспользовавшись смутами и разладом внутри шахского государства и слабостью самого Хусейна, «ради безопасности границ наших, принять под свою защиту и населить русским войском лежащие возле Каспийского моря персидские провинции». В противном-де случае ими непременно овладеют восставшие племена «авганцев». Артемий Петрович уверял, что того желает сам шах, сильно тревожимый «рабелизанами».
Предложение совпадало с мнением и желанием самого Петра. Правда, он понимал, что для этого следовало сначала покончить с затянувшейся Северной войной и подписать мир со шведами. Но мысль об овладении всеми приморскими землями Каспия и о закрытии оных для ненавистной Порты его не оставляла.
Письмо Волынского попадало как раз в точку. Довольный результатами его посольства, император оставляет без внимания целый ряд доносов, намекавших на нечистоплотность Артемия Петровича в делах, на мздоимство его и прочие грехи, и жалует бывшему послу чин полковника с назначением сначала генерал-адъютантом, а затем вскоре и губернатором Астрахани.
3
Федор хорошо помнил, как скоро астраханцы почувствовали появление настоящего хозяина губернии, начальника с железной рукою, который не намерен был потакать никому. Да и сам Артемий Петрович намерений своих навести порядок во вверенном ему крае ни от кого не скрывал. «Полновластный хозяин-распорядитель в полудикой, заброшенной, чуть ли не в самую Азию, губернии, — пишет Иакинф Шишкин в очерке «Артемий Петрович Волынский», опубликованном в «Отечественных записках» 1860 года, — он мог смело рассчитывать на кротость и покорность испокон веков привыкшаго к безмолвию народа; он вперед был уверен, что среди этого царства немоты звучно и повелительно будет раздаваться один его губернаторский голос; а когда удостоверился, что все это действительно так, что кротость, покорность и немота астраханских граждан даже превосходит самые пылкие ожидания, то немедленно возвысил этот губернаторский голос до самых страшных диапазонов...»
Сам приезд нового губернатора, несмотря на большое количество сопровождающей его дворни, холопов и прочей челяди, а также — вооруженных казаков, сначала особого внимания не привлек. Шли базарные дни, а что может быть важнее в южном городе?.. Но когда Волынский, занявши губернаторский дворец, для начала велел перепороть «кошками» тех полицейских солдат, которые не снимали шапок, проходя мимо его окон, большинство заинтересовалось. Поротые же, поддерживая порты, шустро убирались с места экзекуции, отныне накрепко помня, кто есть кто. С той поры площадь перед губернаторским двором пустовала.
Затем Артемий Петрович нашел непорядок в конюшенных делах. Как большинство русских, он любил лошадей и знал в них толк. Посему здесь он также распорядился «поставить на спицы» нерадивых. И вновь изумленные астраханские жители целый день могли наблюдать, как в кремле вокруг столба ходят по деревянным спицам провинившиеся конюшие.
Одновременно губернатор разослал во все слободы и вообще во все концы губернии своих шпионов. Второго стрелецкого бунта он не желал. Лазутчики же его, чтобы избежать батогов самим за нерадивость, снабжали его бесчисленными доносами обо всем...
Соймонов не мог забыть истории, о которой несколько недель говорил весь город. Однажды кто-то донес Артемию Петровичу, что-де в ближнем монастыре имеется старинное и очень богатое облачение, шитое жемчугом и обложенное драгоценными каменьями. Будто бы некогда сие облачение пожертвовано было царем Иоанном Васильевичем Грозным тому монастырю и ныне ценилось более чем во сто тысяч рублев... Волынский задумался: настоящий клад пропадал без дела в соборной ризнице... Некоторое время спустя губернатор послал за настоятелем монастыря. И когда провинциальный монах предстал пред грозные очи его, ласково объявил, что-де пленился красотою и древностию вещи, а посему просит отца настоятеля прислать ему облачение на несколько дней, чтобы велеть срисовать оное... Просьба губернатора — закон не только в такой отдаленной от столицы дыре, как Астрахань. Скоро драгоценная реликвия легла на стол губернаторского кабинета. И несколько дней спустя воротилась с почетом в монастырь... Однако главное действо было еще впереди.
Два дня спустя к настоятелю явился один из гайдуков Волынского и от имени барина попросил выдать служебные священнические одежды еще на несколько дней, поскольку-де в рисунки вкрались ошибки... Простодушный инок, не задумываясь, выдал лакею просимое. Прошла неделя, прошла другая... Облачение не возвращалось. Слегка встревоженный настоятель отправился сам к губернатору. Там, краснея и запинаясь, он выразил свое недоумение причиной задержки, тем более что подходили праздники. И тут оказалось, что Артемий Петрович даже не знает о том, что драгоценность была востребована в другой раз. Гневно велит он разыскать того, кто ходил в монастырь, и... человека приводят. Настоятель узнает его. Но слуга клянется и божится, что вовсе не ходил в монастырь и не касался пальцем до церковных одежд. В бешеном гневе губернатор осыпает холопа бранью и велит принесть батоги. Гайдука тут же растягивают на полу, но он и под палками кричит о своей невиновности. И тогда Артемий Петрович останавливает экзекуцию и обращает свой гнев на монаха: уж не сам ли тот украл облачение, решив свалить вину на другого? Ошеломленный настоятель начинает неуклюже оправдываться. И тогда губернатор в праведном гневе велит забить его в колодки и отправить в тюрьму...
Астраханцы ума не могли приложить — кому верить. Но время шло. Несчастный монах, скрытый в темнице, постепенно забывался. А Волынского счастливая Фортуна под белы руки возводила все выше и выше по ступеням славы.
Пройдут годы, и лишь волею случая Федор Иванович узнает, что в подземной кладовой московского дома его патрона среди многого прочего нашлась и астраханская реликвия со споротыми жемчужинами и вылущенными каменьями... Как же это так, неужели губернатор — вор, при этаких-то чинах и доходах?.. Увы, — вор! И сия прискорбная коллизия — не редкость в России...
Но эти мысли и слабые сетования уже не относятся к нашему герою. Федор Иванович вряд ли много своего досуга уделял подобным размышлениям. К адмиралтейским служителям губернатор не вязался или почти не вязался. А в связи с подготовкой к Персидскому походу с новой остротой встал вопрос о подробной и достоверной карте Каспийского моря, о его берегах, которые в ближайшие годы должны были стать театром военных действий.
4Прибавление.КТО ЕСТЬ КТО? ВОЛЫНСКИЙ АРТЕМИЙ ПЕТРОВИЧ
Происходил он из старинного русского рода, ведущего свое начало от князя Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка, выехавшего, как и многие из старинного шляхетства, с юга, из Волыни в Москву. Здесь он стал свойственником князя Дмитрия Донского, женившись вторым браком на его сестре, княжне Анне, и являлся деятельным участником славной Куликовской битвы и победы над Мамаем.
Отец Артемия Петровича — Петр Артемьевич при дворе царя Федора Алексеевича был стряпчим, потом стольником и судьею Московского судного приказа. Позже — воеводою в Казани. Мать его умерла, когда мальчику было около пяти лет. А поскольку мачеха была, по собственным его словам, женщиной «весьма непотребного состояния», то с ранних лет Артемий воспитывался в семье родственника, Семена Андреевича Салтыкова. Здесь он рано «узнал грамоте» и считался среди домашних «мастером писать». Итак...
1689 — В семье стольника Петра Артемьевича Волынского родился сын, названный Артемием.
1704 — Зачисленный солдатом в драгунский полк, начинает службу.
1711 — Получает чин ротмистра того же полка, что соответствовало в те годы армейскому капитану. Обращает на себя внимание царя Петра своей энергией, хватким и сметливым умом.
1712 — После неудачного Прутского похода попадает вместе с подканцлером Шафировым в плен к туркам. Оттуда несколько раз ездит к царю с доношениями и устными докладами.
1715 — За расторопность, по заключении мирного договора, пожалован царем в генерал-адъютанты.
В «Деяних Петра Великаго» И. И. Голиков пишет: «Должность сих генерал-адъютантов, между прочим, была следующая: когда какой генерал отправлен бывал с знатным куда корпусом, тогда при каждом из них находился один из генерал-адъютантов, которые были при них как бы надзирателями и в чем поступали они по данным им от его величества особливым инструкциям. Словом, они были в войске его око (т.е. око монарха), так, как в сенате генерал-прокурор...
...В год назначения Волынского генерал-адъютантом, их было всего пять человек: Волынский, Павел Ягужинский, Антон Девиер, Александр Румянцев и Семен Нарышкин».
1719 — Пожалован в полковники и назначен губернатором недавно учрежденной беспокойной Астраханской губернии. Здесь, в труднейших условиях отдаленной юго-восточной окраины Русского государства, с едва заметной прослойкой русского населения среди кочевников, непрестанно воюющих друг с другом и настроенных враждебно к «неверным», пришедшим с севера, Артемий Петрович проявил себя умелым администратором.
Таким образом, неудачный Прутский поход и удачные прутские мирные кондиции послужили первым трамплином на пути Артемия Волынского к славной карьере.
В короткое время сумел навести относительный порядок и укрепить позиции императорской власти в экономически и стратегически важном районе.
1722 — Женится на двоюродной сестре царя Петра Адександре Львовне Нарышкиной.
1723 — Попадает в опалу за взяточничество.
1724 — Против Волынского возбуждено следствие по делу об истязаниях мичмана князя Мещерского.
1725 — После смерти Петра от следствия освобожден и возведен Екатериной Первой в ранг генерал-майора, получает Казанское губернаторство и возвращает себе отобранное начальство над всеми калмыцкими делами.
1726 — Усилиями генерал-прокурора Павла Ягужинского отстранен от должности губернатора по лихоимству и снова отдан под следствие.
1728 — Воспользовавшись близостью с Долгоруким и князем Черкасским, добивается прекращения следствия при Петре Втором и возвращает себе Казанское губернаторство.
1730 — По многочисленным челобитным, по восшествии на престол Анны Иоанновны, снова оказывается под следствием за непомерную страсть к наживе и за поборы среди местного населения.
1731—1732 — Освобожден из-под следствия и назначен воинским инспектором под начало фельдмаршала Миниха, с помощью которого освобождается от «инквизиции» Ягужинского. В том же году поступает на службу в придворное конюшенное ведомство, находящееся в руках у обер-шталмейстера графа Карла Левенвольде.
Зная подлинную страсть Бирона к лошадям, Волынский скоро снискал расположение фаворита. Он внимательно следил за расширением «особливых государственных конских заводов». Сам выбирал рослых, статных лошадей для придворных конюшен. Старался, чтобы не было среди них «седлистых, острокостных, головастых, щекастых, слабоухих, лысых, и прочих тому подобных». Все это подкупало Бирона. У него даже теплели глаза, когда он переступал порог конюшни или на манеже видел нового коня отличных статей.
1733 — Назначен начальником отряда в армии Миниха, осаждающей Данциг.
1734 — Меняет патрона, сближается с Бироном и получает чин генерал-лейтенанта, становится генерал-адъютантом при императрице Анне Иоанновне.
1735 — После смерти Левенвольде желает получить вакантную должность обер-шталмейстера, но его опережает князь Александр Куракин.
1736 — Получает назначение обер-егермейстером двора ея императорского величества.
1737 — По желанию Бирона становится во главе «Вышнего суда» над бывшим вдохновителем партии «верховников» князем Дмитрием Голицыным и способствует его гибели. В тот же год назначен вторым министром на конгресс в Немиров для переговоров о заключении мира с Турцией.
1738 — Получает назначение в кабинет-министры.
1739 — Становится главным докладчиком у императрицы по кабинетным делам...
Существует мнение, что Волынский был назначен в кабинет желанием герцога. Дескать, Бирону было выгодно поместить в это учреждение человека, преданного ему и настроенного враждебно к Остерману. Тогда Бирон, в котором нуждались как тот, так и другой противники, держал бы нити управления в кулаке...
Есть и другая версия, которая говорит, что своим назначением Волынский был обязан главным образом родству с Семеном Салтыковым — генерал-губернатором Москвы, приходившимся дядей императрице. Об этом есть глухое, не очень ясное упоминание в патенте на звание кабинет-министра, который получил Артемий Петрович.
Какой из версий следует отдать предпочтение? Чтобы согласиться с первой, следует предположить весьма большую проницательность бывшего курляндского конюха, ставшего благодаря постельной службе герцогом и некоронованным повелителем России.
В пользу второго варианта говорят два обстоятельства. Первое и главное — то, что у Бирона была другая кандидатура на этот пост, а именно — барон, впоследствии граф, Герман Карл Кейзерлинг. Современники рассказывали, что именно он помог Бирону некогда поступить на службу ко двору вдовствующей герцогини Курляндской Анны Иоанновны. А по избрании ее на русский престол Кейзерлинг приехал в Россию от Курляндии для поздравления и привез Бирону постановление курляндского дворянства о внесении его в матрикулы...
Тогда же курляндский барон был принят и на русскую службу в должности вице-президента Юстиц-коллегии эстляндских и лифляндских дел. После отставки Блюментроста с поста президента Академии наук Анна Иоанновна подписала указ о назначении на этот пост Кейзерлинга. Однако, по каким-то причинам, пробыл он в сей должности мало. В конце того же года отправлен был в Польшу в качестве посланника. Такое назначение и отстранение от двора могло рассматриваться как акт немилости. Впрочем, если так оно и было, то также недолго. Бирон, близкий с Кейзерлингом семьями, уже 5 апреля 1736 года писал тому в Варшаву: «Es haben Ew. Hochwollig voriges Jahr mir zu erkennen gegeben, dass Sie wieder gern bei uns sein wollen. Sind Sie noch von denen bedanken, so melden Sie es nur Treuherzig Gogosinsky (Ягужинский) stirbt noch die Nacht, und wir mussen wieder Leute in Cabinet haben; ich meine aber nich eines bis die polnische Proublem vollig zum Ende».[16] (Орфография письма сохранена по публикации П. П. Пекарского).
Вторая причина, по которой Бирон вряд ли стремился сделать Волынского кабинет-министром, заключалась в том, что Артемий Петрович долгое время заискивал перед хищным семейством Левенвольде, теснившимся у трона и бывшим в каком-то смысле даже соперниками Бирона. Могла внушать осторожность курляндцу и внешность Волынского с его готовностью на все... Однако фаворит, памятуя, яко «трудно противу рожна прати», выступать против назначения Артемия Петровича кабинет-министром не стал. Наоборот, оказав тому внимание, он задумал сделать Волынского своим союзником и... противопоставить Остерману.
Какую из двух приведенных версий выбрать — в конце, концов, дело не решающей важности.
Но что же послужило поводом для столь высокого назначения? В 1737 году русская армия под командованием фельдмаршала Миниха приступом овладела Очаковом. В своем донесении Миних писал: «Очаковская крепость, будучи сильна собою и окрестностями, имея многочисленный гарнизон, 86 медных пушек и 7 мортир, снабженная провиантом и военными запасами с излишеством, имея также свободное сообщение с морем, где находилось 18 галер и немалое число прочих судов с пушками, ожидая на помощь из Бендер 30 000 войска, а в августе самого визиря с 200 000, могла бы обороняться три или четыре месяца долее, чем Азов, и, однако, взята на третий день. Богу единому слава! Я считаю Очаков наиважнейшим местом, какое Россия когда-либо завоевать могла и которое водою защищать можно. Очаков пересекает всякое сухопутное сообщение между турками и татарами, крымскими и буджакскими и притом держит в узде диких запорожцев; из Очакова можно в два дня добрым ветром в Дунай, а в три или четыре в Константинополь поспеть, а из Азова нельзя...»
Конечно, Миних многое преувеличивал. Турецкая сторона уверяла, что успех русских вовсе не столь уж и велик. И что при взятии Очакова русская армия понесла такие потери, что более вообще не способна к боевым действиям. Это тоже не соответствовало истине, хотя зерна правды были, без сомнения, в обоих сообщениях.
В Москве и в Вене, подсчитав доходы и расходы, с грустью убедились в том, что на продолжение кампании более денег нет. Не лучше обстояли дела и у Порты. Возникло предложение о прекращении военных действий. Для встречи представителей воюющих сторон выбрали нейтральную Подолию, принадлежавшую тогда Польше, город Немиров. Точнее — имение богатейшего польского магната Потоцкого. От России полномочными послами поехало очень любопытное трио. Шафирова, старого и опытного дипломата, просил прислать Миних. Бирон, не доверявший Миниху, добавил Волынского, считая его всецело преданным себе. Остерман же, зная враждебное отношение к себе Шафирова и не доверяя Волынскому, присоединил к министрам своего верного человека и ближайшего подчиненного, тайного советника Неплюева...
Немировский конгресс окончился неудачно не по вине наших дипломатов. Артемий Петрович проявил немало превосходных качеств в переговорах. Но противные силы были слишком могучи. Мутила воду Франция, австрийцы не имели четкой и последовательной позиции. В конце концов, не договорившись ни до чего положительного, представители сторон разъехались из Немирова. Война с Портою продолжалась, но теперь это было безразлично Волынскому.
Императрица назначила его третьим членом Кабинета. Настал великий час. Свершилось то, о чем мечтал он все последнее время. Для чего спину гнул, к Бирону подделывался, Остерману не перечил, мнения и прожекты подавал...
Третьего апреля императрица подписала указ: «За особливыя его превосходительства заслуги» назначить господина обер-егермейстера, полного генерала и кавалера Волынского Артемия Петровича в кабинет-министры...
«Волынский теперь себя видит, что он по милости ея императорскаго величества стал мужичек, а из мальчиков, слава Богу, вышел и чрез великий порог перешагнул или перелетел». Эти слова генерала и председателя московской Сенатской конторы Семена Андреевича Салтыкова приводит в своем письме сам Волынский. Да, Рубикон остался позади! Пред ним открылись двери Кабинета, где вершились главные дела государства, где царил в тиши неуловимый Остерман и шумно пыхтел молчаливый и тучный князь Черкасский. По выражению остроумцев того времени, «не душа, но тело Кабинета». Отныне к ним присоединялся еще и Волынский. Кем-то доведет ему судьба стать в этом триумвирате?..
По иронии судьбы, он занял место злейшего врага своего Ягужинского, умершего два года назад. Вот уж права мудрость, гласящая, что, если врага невозможно одолеть или переубедить, его нужно пережить. Вражда их основывалась на том, что Артемий Петрович, гордившийся древностью своего рода, не раз позволял себе с пренебрежением публично отзываться о «некоих детях органистов и протчих». И генерал-прокурор Ягужинский, пожалованный императрицею в графы Российской империи, не простил ему этого. Восстановленный в должности, Павел Иванович добился сначала расследования бесчинств, которые Артемий Петрович творил, губернаторствуя в Казани. Затем, когда факты подтвердились, Волынского вызвали в Москву, даже будто арестовали. Но он поднес Бирону тридцать тысяч червонцев, и фаворит, никогда до того не имевший в полном своем распоряжении таких денег, уговорил Анну помиловать «раскаявшегося». Следствие было прекращено. Взбешенный Ягужинский сказал императрице, что государство больше бы выиграло, истратив тридцать тысяч, чтобы избавиться от Волынского. Но Анна Иоанновна не слышала голоса разума. Еще не слышала, поскольку все для нее было пока сказочно и ново. Потом она его просто не станет слушать.
5
Незадолго до своей смерти, разбирая в Кабинете один из многочисленных прожэктов Артемия Петровича, Ягужинский заметил:
— То я знаю, что при помощи интриг и низостей Волынский может добиться поста кабинет-министра. Но через два-три года после этого вам придется его повесить...
Страшноватое пророчество.
Встретившись с Бироном в день назначения Артемия Петровича, Остерман раздраженно, даже не заботясь о том, чтобы затемнить по привычке истинный смысл речи, стал выговаривать герцогу за неосмотрительный выбор. Бирон был смущен. Ему не хотелось, чтобы вице-канцлер догадался, что Волынский внедрен им в Кабинет прежде всего для ослабления влияния самого Остермана.
— Weshalb unterstutzen sie diesen untaugliche Mann?[17] — как обычно отводя глаза в сторону, говорил Андрей Иванович. — Разве он мало кого обманывал?
— Ich weis, das man von ihm spricht...[18] — оправдывался герцог. — И знаю, какие он имеет пороки и недостатки. Но где найти между русскими лучшего? — Он поднял на Остермана светлые глаза и продолжал: — Все они так мало на что пригодны, что выбирать не из кого. Остается — брать тех, какие есть... Волынский же должен быть мне благодарен хотя бы за то, — он цинично усмехнулся, не делая более ни из чего тайны, — что не угодил на виселицу еще тогда, когда двор находился в Москве...
— Malo benefacere tantunum est periculum, quantum bono malefacere,[19] — довольный скрытым признанием, Остерман закончил диалог латинской поговоркой.
Бирону университетской латыни хватало лишь на смутное проникновение в общий смысл широко распространенного изречения, и потому, показав, что вполне понял собеседника, он предпочел ответить по-немецки:
— Zum bedauern weis ich, das Undank ist der Welt Lohn.[20]
И они разошлись, вполне довольные достигнутым взаимопониманием. Правда, чтобы обезопасить себя от происков Волынского, Остерман приставил к нему в качестве соглядатая своего клеврета, кабинет-секретаря Яковлева. Артемию Петровичу о том донесли. И вот, когда, прочитав указ о его назначении, Яковлев по должности своей поднес новому кабинет-министру текст присяги и стал читать обычную формулу, в которой говорилось, что за нарушение оной последует смертная казнь, Волынский вдруг взорвался:
— Ея величество государыня императрица жалует меня званием кабинет-министра, а ты — плахою и топором?..
С этого момента он стал преследовать всячески Яковлева и в конце концов добился отстранения того от должности и ссылки в Выборг. Но к тому времени Остерман подрядил других шпионов... Следить за Волынским было нетрудно. Неурядливый, взбалмошный, он, поднявшись на высокую ступень новой должности, сразу занесся и начал делать ошибки. Так, через короткое время Артемий Петрович почувствовал, что ему неприятно пренебрежительное отношение герцога. Ведь он как-никак стал кабинет-министром, прилично ли кабинет-министру ея императорского величества государыни самодержицы всероссийской каждый день дожидаться в прихожей у бывшего курляндского конюха?.. Раз не поехал, другой... Ан, и заметил это внимательный Андрей Иванович Остерман. Заметил и, как бы невзначай, обратил на сие обстоятельство внимание чувствительного фаворита. И на том отыграл некую толику позиций, утраченных с водворением Артемия Петровича в Кабинете. Дальше — больше... Остерман был подлинным хозяином кабинетских дел и сдавать завоеванные позиции не собирался. Андрей Иванович тоже был честолюбив, хотя и совсем в ином смысле...
6
К концу мая экипажи трех шняв, находившихся под командой фон Вердена, подлатав паруса и поправив рангоут, проконопатили заново борта, и лейтенант Соймонов доложил о готовности судов. Из адмиралтейских магазинов набрали припасу, заполнили бочки водою. При попутном ветре фон Верден дал команду выходить в море. Суда вышли из гавани и взяли курс на устье Куры-реки. Судя по отсутствию заметок в журналах, переход прошел благополучно. Все три шнявы бросили якоря в Куринском заливе, и выделенные команды на шлюпках занялись осмотром, а Соймонов, испросивши разрешения, поднялся верст на десять вверх по течению реки, снимая на план ее берега и делая промеры. Затем, обогнув Куринскую косу, корабли столь же внимательно обследовали Кызылгачский залив (ныне залив Кирова).
Каспийскому морю и по сей день везет на переименования. Правда, теперь это касается уже не имени самого моря, а более мелких его частей. Зуд переименований удивительно стоек среди нашей непрерывно меняющейся у власти государственной администрации...
Потом суда довольно продолжительное время шли вдоль берега, заворачивающего к осту, что говорило о достижении южной оконечности моря, направляясь к Зинзилинскому (Энзелинскому) заливу. Ветер был попутным, море спокойно, и ничто не мешало наблюдениям. В эти дни Федор записал в журнале, что берег «весь в высоких горах состоящий, и как по ниским местам между гор и моря, так и всем нижним и средним самым высоким горам, все лесом и весьма приятной вид имеет». И тут же поясняет, «все те леса, по большей частию состояли из плодовитых дерев — помаранца, гранат, апфелями и протчими».
Делая промеры со шлюпки, Соймонов, как он сам признавался, «весьма увеселялся» тем обстоятельством, что вдоль всего берега грунты были чистые, песчаные, а это давало надежные якорные стоянки для судов, о которых столь беспокоился царь при их свидании в Петербурге.
Молодая любознательность и жадное любопытство к новому, дотоле неведанному, приводили к тому, что лейтенант Соймонов чаще других вызывался в поездки на берег. Немаловажным было, по его признанию, и то, что, когда в жаркое время свежий ветер дул с берега, слишком уж «приятные обоняния мы чувствовать могли»...
С князем Василием Урусовым дружба у него не получалась. И потому в береговые поездки он чаще хаживал один, а то и с капитан-поручиком Карлом фон Верденом. Об одной из таких вылазок осталась его запись в журнале.
«При устье реки Астары вышли они на берег, неподалеку котораго имел пребывание тамошний Бей. Он, их увидев, велел позвать к себе, принял их весьма ласково, угостил и приказал позабавить их своею музыкою, а один из музыкантов напевал песню, о которой Бей сказал, что оная сделана в похвалу славного их Персидского Шаха Науширвана, котораго память для его правосудия они паче прочих почитают. Такой же похвалы (продолжал он) достоин и ваш Император, о чем я больше сведом, нежели протчие мои земляки; потому что я был в Алеппе и Смирне, и о великих делах его много слышал. Потом спрашивал он о причине их езды; но как господа Верден и Соймонов имели точное повеление скрывать от всех прямую причину оной, то и ответствовали, что то делается для одного того, чтоб Российския торговыя суда могли ходить в Персию без опасения, и следовательно делается сие в пользу торговли обоих народов. Бей по видимому хотя и хвалил сие намерение словами, но можно было приметить, что в сердце мыслил о езде их совсем иное. «Всякое семя (сказал он усмехнувшись) в свое время плод свой приносит». Офицеры, между собой немало говорившие о предстоящем Персидском походе, дивились немало проницательности беевой. Но предпочли промолчать».
Удивила Соймонова своим богатством провинция Гилян. Сравнивая ее с остальными прибрежными местами, он записал, что именно она «за наилучшее во всей Персии лежащих по Каспийскому морю мест почитается... как положением места, так множеством народа, а особливо по шелковым заводам и торгам».
Затем мимо Мазандеранской провинции (у него — Мезандронской) корабли прошли до самого Астрабадского залива (ныне Горганского). Здесь берег круто заворачивал к норду и начинался восточный край моря. Поднявшись вдоль восточного берега на двадцать четыре мили, по команде фон Вердена корабли повернули на запад «и по тому нашему чрез море поперек ходу мы познали ширину того моря».
За две недели добрались они до Астрахани, где их ждало в Адмиралтействе повторное предписание, указывающее капитан-поручику фон Вердену «со всею своею командою, также и Кожина команды морским служителям, по окончании порученаго ему дела быть в Санкт-Петербурге». Началось поспешное подведение итогов, составление карты, сочинение доношений царю и в Сенат, в Коммерц-коллегию. Суда, пришедшие за время экспедиций в окончательную ветхость, следовало тем не менее сдать в Адмиралтейство. Лишь к ноябрю, управившись со всем, участники походов отправились в обратный путь: сначала по Волге до Саратова на стругах, а оттуда сухим путем на перекладных в северную столицу...
7
Конец августа да сентябрь — едва ли не лучшее время в северной столице. По утрам, правда, уже прохладно, но зато нет комаров. Осенние ветры в заливе Финском и на Балтике дуют ровно. Порывистые бури с наводнениями еще впереди. И нет лучшего времени для управления с парусами и для выучки молодых матросов.
Лейтенант Соймонов, получив в казначейской конторе Адмиралтейской коллегии треть государева жалованья, заслуженного за прошедший год, не без грусти перечел остаток от положенных шестидесяти рублей. Не баловал государь служителей своих. Пятнадцать лейтенантских рублей на месяц да денщиково содержание. А мундир, а обутка? Да и Семена-денщика во что ни есть одевать надобно. В походе-то ладно, куда там деньги девать. А вот как в столице на приколе на пятнадцать-то рублей в месяц стоять? Да и от них-то что остается, бухгалтер ровно от сердца кузнечными клещами отдирает.
В коридоре коллегии Федор нос к носу столкнулся с советником от флота капитаном Шереметевым, совсем недавно назначенным командиром над галерной верфью.
— Чего не весел, лейтенант? Али плут Засецкой и тебя обсчитал на выдаче? Не горюй — деньгами все одно души не выкупишь...
О скупости адмиралтейского казначея полковника Петра Ивановича Засецкого ходили по флоту самые невероятные рассказы. Но анекдоты хороши, когда они до других касаемы. Все же Соймонов усмехнулся.
— Правда твоя, Иван Петрович, деньги-то слина, да без оных — схима... — Давнее знакомство, родство и дружеское расположение Шереметева позволяли Федору вольное обращение. — Ну да ладно, без оных и правда сон крепче.
— Ты ноне куда наладился?
— Приписан к конвою его царского величества. А пока велено на Котлин-остров за пополнением иттить. Ноне думаю и в путь.
— Погодь-ко, Федор Иванович. Есть у меня к тебе дело. Надобно по царскому указу в Выборг генерал-адъютанта господина Ягужинского доставить. Котлин — полпути. Погода на море свежая, а у меня ни единой галеры на ходу. Все Сиверс подобрал. Не возьмешься ль?..
— Воля ваша, господин капитан. А нам, ежели указ будет...
— Ну и гожо́. Ты меня обожди...
Шереметев оставил Федора у окна и пошел по коридору к залу заседаний, рядом с которым находился кабинет президента коллегии. Через какое-то время он вернулся и вручил Соймонову заранее составленную бумагу с размашистой подписью генерал-адмирала Апраксина.
— На-ко вот, и в путь добрый. Я уже велел послать рассыльщика к господину Ягужинскому. Пущай прямо к тебе на корабль жалует.
По возвращении из Астрахани Федор получил под команду трехмачтовый грузовой флейт о двенадцати пушках, поименованный «Святым Антонием». Судно было постройки давнишней, лет уже десяти. Футах в шести от кормы над ватерлинией — заделанная и засмоленная пробоина от шведского ядра...
Ягужинский приехал часу в третьем пополудни, когда судно уже было готово к отходу. Трое денщиков втащили за ним на палубу большой окованный ящик с крышкой на навесках, наподобие сундука. Пронесли его в каюту. А час спустя, по выходе в море, один из денщиков поднялся на мостик.
— Его высокоблагородие просют к ним пожаловать. Адмиральский час сопроводить.
— Господь с тобою, братец, какой адмиральский час?..
Однако денщик лишь ухмыльнулся и повторил:
— Пожаловать просют...
Федор Иванович передал команду унтер-лейтенанту и спустился вниз. В каюте на столовой доске в беспорядке перемешались штофы, чарки и бутылки темного стекла. Горлышки сих посудин торчали и в раскрытом ящике, оказавшемся погребцом. «Батюшки-светы, — подумал про себя Соймонов, — винища-то сколь...» Павел Иванович был шумен.
— А, лейтенант! — закричал он, раскрывая объятия. — Комм цу мир, душа моя, и выпьем за здоровье господина вице-адмирала, его царского величества государя Петра Алексеевича... А что?.. — Он подмигнул, наливая дрожащею рукою чарку из зеленого штофа. — Попробуй-ка откажися. То-то, знаю я вас, морских...
Федор ломаться не стал. Чарку принял, поклонился. Ягужинский компанию составил. Выпили.
— Вот жизнь, жизнь, — говорил громко Павел Иванович, закусывая огненную «стрелецкую» огурцом. — Два дня токмо, как из Вены, и вот — на́ тебе, снова-здорово...
Его так и распирало желание похвастать перед этим незнакомым молодым морским офицером, которого он наверняка больше никогда не увидит. Силы гуляли в нем, и какая-то обида слышалась в словах, хотя и покрыта была оная удалью и удачей.
— А что, ваше высокоблагородие, выйдет али нет нам замирение со шведом? Правду-от сказывали, будто ее величество Ульрика-Элеонора корону с себя для ради супруга свово, принца Фридриха, сложила?..
— Э!.. — Ягужинский махнул рукой. — Бабьи городы недолго стоят. Не по им государствами править. Чего доброго ее правление дало? — Он стал загибать пальцы, перечисляя: — Граф Горн, муж зело в политике искушенный, свой пост покинул... Президенты канцелярий сменяются, как... как... — Павел Иванович не нашел подходящего сравнения и снова махнул рукою.
Федор решил показать, что и он не чужд знаний, бытующих в высших сферах.
— Намедни господин генерал-адъютант Румянцов Александр Иванович сказывал, дескать, после преславной Гренгамской виктории шведы по-иному петь стали...
Ягужинский вскинул голову.
— А ты сам-то был ли в деле?
Соймонов честно помотал головой. И это вроде бы успокоило Павла Ивановича.
— Вот и я не был. У цесаря медиациями занимался. Коварные цесарцы-то в дружбе утвердиться тщатся, дескать, чрез то и остальных многих в респекте содержать можно и гордость каких иных укротить. А то, аглинских шепотов наслушавши, назад, как строптивые кони, подаются... Аглинский посланник пужает министров, дескать, русские войска вот-вот в шведской Померании высадятся, а тама и до границ империи цесаря рукою подать, зане его царское величество с Испанией сношения возобновил. Один ихний министр сказывал мне за тайну, что-де у них считается — на русскую дружбу надеяться нельзя, поелику есть у них, у русских, значит, всегда какое-никакое свое скрытое намерение... — Он захохотал и налил чарки снова. — Ты как, лейтенант, считаешь, есть оное у нас али нет?..
— Бог дасть, утвердится принц Фридрих на престоле шведском, там и трактат о замирении подпишется. Не зря, чай, государь свово генерал-адъютанта господина Румянцова в Стокгольм посылал...
Федор был доволен, что ввернул имя знакомого ему близкого к царю человека. То был как бы маленький его реванш. Но Ягужинский лишь рассмеялся:
— Эка, Румянцов... Да его государь на то и в Стокгольм посылал, опосля свадьбы, чтоб промеж ево ног не путался... — И, глядя в широко раскрытые глаза лейтенанта, добавил: — Да ты, чай, ничего и не знаешь...
Чтобы не реконструировать дальше диалог двух молодых людей, нечаянно сведенных судьбою в тесной каюте старого флейта, я перескажу лучше его содержание. Оно может показаться интересным для характеристики эпохи. Кроме того, сей разговор, или, вернее сказать, сам факт неразглашения его Федором, вполне мог стать одним из зерен зародившегося доверия Ягужинского к Соймонову. Придет время, и оно даст свои всходы...
8Прибавление.ИСТОРИЯ ОДНОГО СВАТОВСТВА
Александр Иванович Румянцев, о котором шла речь, происходил из незнатного кинешемского дворянства и взят был Петром в адъютанты исключительно из-за точности и расторопности в выполнении приказов. Встречая со стороны старого московского родового боярства сопротивление, царь стремился окружить себя людьми худородными, бедными и жадными до службы. А чтобы возвести их на более высокие ступени сословной иерархии, он сам сватал им богатых и знатных невест.
Румянцев был одним из довереннейших порученцев царя. В двадцать с небольшим он уже капитан гвардии и в 1717 году с тремя другими офицерами послан на помощь Аврааму Веселовскому, русскому резиденту в Вене, для выполнения весьма деликатной миссии — поисков и захвата сбежавшего царевича Алексея. На первом этапе операция не удалась, и тогда ее возглавил Петр Андреевич Толстой, имея Румянцева непосредственным своим помощником. За удачное завершение «облавы на зверя», как называли участники этих розысков возвращение царевича на родину, Александр Румянцев получил чин гвардии майора. Да только «велика ли честь, коли нечего есть»? Служба в гвардии в столь высоком чине, постоянное пребывание при дворе требовали немалых расходов, а новопожалованный майор богат не был. И он решает поправить дела женитьбой. Скоро, как сообщает Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский, Румянцев сам находит себе невесту с тысячею душ в приданом. Неожиданным препятствием его счастью оказывается царь Петр.
— Я сам буду твоим сватом, — сказал он своему генерал-адъютанту в ответ на просьбу разрешить жениться. — Положись на меня, и я высватаю тебе лучшую...
Действительно, на следующий же день царь повез его в дом графа Андрея Артамоновича Матвеева, сына бывшего всесильного временщика царя Алексея Михайловича. У графа Матвеева была семнадцатилетняя очаровательная дочь на выданье, Марья Андреевна, слывшая девушкой очень бойкой и большой ветреницей. По слухам, сам Петр питал к ней весьма недвусмысленные чувства...
Справедлив вопрос: почему же он решил сватать ее за своего адъютанта и какие цели мог при этом преследовать? На этот счет существует любопытная версия, описанная несколькими авторами. Прежде всего, свидетельства мемуаров французского посланника графа Луи-Филиппа де Сегюра Д’Агессо. Встречаясь в 1785—1789 годах с Марьей Андреевной, он пишет, что, несмотря на возраст, она «сохранила полную свежесть головы, душевную живость и веселость, юношескую пылкость воображения и удивительную память. Ее беседа была так же пленительна и поучительна, как хорошо написанная история». И это — несмотря на трудное и переменчивое время, в котором она жила. Это ведь о ней писал тамбовский губернатор и уже известный в ту пору поэт Гаврила Романович Державин:
Монархам осьмерым служила,
Носила знаки их честей...
Действительно «осьмерым»: Петру Великому, Екатерине Первой, Петру Второму, Анне Иоанновне, Иоанну Антоновичу (в период короткого регентства Бирона и Анны Леопольдовны), а потом Елисавете Петровне, Петру Третьему и Екатерине Второй... Фантастика! Поистине нужны были недюжинные способности, ум, талант, тонкое понимание людей и умение внушать им доверие и расположение к себе, быть приятной собеседницей. Нелегкое искусство, которое не многим дается. В беседе с Сегюром почтенная дама не раз с откровенностью признавалась, что в годы ее девичества Петр Великий был в нее влюблен и что она отнюдь не оставалась непреклонной перед его исканиями.
Павел Федорович Карабанов, известный собиратель и знаток русской истории, оставивший нам любопытные сочинения, в том числе и «Русские исторические анекдоты, преимущественно с XVIII в.», писал, что легкомыслие и ветреность Марьи Андреевны немало раздражали увлеченного ею царя. Дело дошло до того, что однажды в Екатерингофе на очередной ассамблее, где юная графиня напропалую флиртовала с молодыми офицерами, приревновавший ее самодержец не выдержал. Не говоря худого слова, он «отвел ее на чердак и собственноручно высек».
По запискам уже другого мемуариста, на этот раз князя П. В. Долгорукова, тогда же царственный любовник объявил плачущей девушке, что «выдаст ее замуж за человека, который будет держать ее в ежовых рукавицах и не позволит иметь любовников, кроме его одного».
Вот полуанекдотическая преамбула сватовства, с которого начался наш рассказ. Вполне понятно, что гордый и спесивый вельможа граф Матвеев был совсем не в восторге и принялся категорически отказываться от предлагаемого худородного жениха. Пришлось царю раскрыть глаза неведающему отцу на поведение его дочери. Это как громом поразило Андрея Артамоновича.
— Я ее убью! — закричал он в гневе праведном.
— Полно шуметь-то, — остановил его Петр. — Есть ли в том резон. И убивать дочку не след. Я ее уже и сам наказал. А коли ты не сумел сберечь, то и благодарствуй, что сватаю я ее за человека, который строг и руку имеет твердую. Зато я ручаюсь. А что не знатен, так то моя забота поднять его. Вот ужо как развернется рука моя в милости...
Что оставалось делать Матвееву — кланяться, благодарить. Ну а Александр-то Иванович, не был ли он страдающей стороною в сем деле?.. Ни в коем случае. Конечно, он знал многое, в том числе и амурные похождения своего любвеобильного сюзерена, знал и о далеко не безупречной девичьей репутации Марьи Андреевны Матвеевой. Но он был человек не из особо щепетильных, хотя и честолюбив. Да и то сказать, кто бы из царедворцев, куда выше и знатнее простого гвардии майора, «происшедшаго из солдатства», не почел бы для себя за счастье такую-то партию? А что была она и осталась «царской подстилкой», так то лишь «придавало шарму».
Сразу же после свадьбы получил Александр Иванович чин бригадира и несколько деревень, описанных в казну после казни Кикина, и... сразу же почти поехал выполнять очередное поручение царя на Украину... Впрочем, брак их получился, по общему мнению, вполне удачным. И у царя не было больше причин для ревности, поскольку отныне, кроме мужа, он один продолжал пользоваться благосклонностью Марьи Андреевны. По преданию, от этой связи родился в 1725 году у Румянцевой ребенок, будущий фельдмаршал граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский. Но здесь мы забегаем слишком далеко вперед.
Не исключено, что многое из вышеприведенного и рассказал находившийся в подпитии генерал-адъютант Ягужинский Федору Ивановичу. В среде царского окружения шла непрерывная борьба за милости, за собственное влияние, и Павел Иванович вполне мог ревновать к удаче своего соперника. А его язык, особенно во хмелю, был весьма невоздержан. Часто доводилось Ягужинскому задним числом жалеть о сказанном. Но на этот раз делать этого не пришлось. Никогда, ни словом не обмолвился Соймонов о том, что услышал от царского генерал-адъютанта на борту своего флейта. И Павел Иванович не забыл этого.
9
А теперь давайте вернемся снова в каюту к столу, уже изрядно залитому из многих фляг и сулей... Выпитое вино ударило в голову Федору. Непривычный пить, он захмелел, захотелось тоже поговорить. А какова беседа промеж нас, русских, так-то легко идет во хмелю, как не о высокой политике?.. Тут мы все — министры.
— Имеются, однако, слухи... — начал Федор Иванович медленно и, как казалось ему самому, веско и значительно. — Шведы по великим потерям своим и убыткам на уступки готовы. Пора, чай, нам с Северною войною миром покончить. Сколь уж господа министры на Аландском конгрессе слов понасказывали, а все попусту. Выборг, знать, главная в том деле заноза. Кабы ее-то выдрать.
— На то и еду... — пробормотал Ягужинский, снова наполняя чарки.
Но Соймонов уже его не слышал, войдя во вкус рассуждений.
— А без Выборгу нам никак нельзя, — говорил Федор, глубокомысленно покачивая чарку, вопреки вздрагиваниям корпуса судна от ударов волн. — Без Выборгу его царское величество как может безопасен быть в своей резиденции, ежели будет Выборг за шведами? Ты им, высокоблагородие, растолкуй тамо господину Брюсу Якову Вилимовичу и господину Остерману Андрею Ивановичу...
Соймонову было приятно, что вот он, лейтенант, из дальних краев возвратившийся, а тоже не лаптем щи хлебает, министров по имени, по отечеству знает... Но на Ягужинского это впечатления не произвело.
— Об чем толкуешь! Брюс все насквозь видит, он сызмальства при государе.
Такое предпочтение одного перед другим не понравилось Федору.
— А Андрей Иванович, господин Остерман, не сызмальства?.. Да он, почитай, с семьсот третьего года для иностранных дел употреблен.
— Вот оне и не столкуются друг с другом. Господин Остерман тоже своего интересу не упустит. Ныне услыхал, что с шведской стороны граф Лилиенштет и барон Штремфельд назначены, так и себе у государя титул барона и тайного советника канцелярии выпросил... Тьфу, барон... И за что его государь в такой милости содержит да ласкает?..
Как ни затуманена была голова Соймонова, а понял он, что за тайное неудовольствие гложет царского генерал-адъютанта. «Ишь ты, — подумал он про себя, — и ему титула хотца, а ведь из органистов...» Темное чувство родовой московской неприязни к выскочке на мгновение опалило сердце. Но он тут же прогнал его.
— Чур меня, чур... — Федор перекрестился на образ Николая-угодника и, протрезвев, поднялся на ноги. — Однако пора и наверх, а то как бы на банку унтер-лейтенант судно не посадил, их тута много, банок-то гулящих...
10
Ништадт, или Нюстад, а по-фински и вовсе Юуси Каупунки — небольшой городок к северу от Або (ныне Турку), на Ботническом заливе — был основан всего сто лет назад, в 1617 году, и городом переговоров стал нечаянно. После того как шведская эскадра была разбита русским галерным флотом под командой князя Михаила Михайловича Голицына, а на престоле шведском утвердился принц Фридрих, из Петербурга в Стокгольм в августе 1720 года поехал генерал-адъютант Александр Румянцев с поздравлениями новому королю. Там-то он и получил предложение собрать мирный конгресс в Або. Однако Петр пункт сей отклонил. В Або находился генералитет и все магазины русского войска, а посему быть-де там съезду за великой теснотою непристойно. И вот ближе других оказался городок Ништадт.
Когда русские министры приехали, шведы уже их ждали. Теперь они были куда сговорчивее, чем на Аландах. Уполномоченные шведской короны соглашались уступить всю Лифляндию, кроме Пернау и острова Эзеля, но уперлись перед проблемой Выборга. «Сей город — ключ Финляндии, — говорил граф Лилиенштет, — если он останется за Россиею, то и вся Финляндия навсегда окажется в воле его царского величества...» Но Брюс был непреклонен.
— Выбросьте мысли сии из головы, ваша светлость. Пернау принадлежит Лифляндии, и нам тама соседа иметь вовсе не нужно. И Выборга отдать вам нельзя.
Остерман, который вел себя в Ништадте гораздо скромнее и незаметнее, чем во время Аландского конгресса, сумел с помощью значительной взятки одному из высоких должностных лиц верно узнать, что шведы готовы в крайности уступить и Выборг. Надо было дать им время для куража... Но тут пришла депеша о том, что-де к ним чрез Выборг направляется царский генерал-адъютант Ягужинский с указом подтолкнуть заключение мира. Это был опасный шаг. Слишком хорошо знал Андрей Иванович как своего потентата, так и его генерал-адъютанта. Первый, по нетерпению своему покончить с затянувшейся войной, не задумается и уступить и тем сбросить главный камень преткновения с пути мирного договора. А другой, имея такой козырь в кармане, понятно, в один день обделавши все дела, завершит то, что готовилось им, Остерманом, с таким трудом и терпением... Этого нельзя было допустить. И Андрей Иванович разрабатывает свой план...
Комендантом Выборга в ту военную пору был полковник граф Шувалов, закончивший покорение Финляндии взятием крепости Нейшлот, человек Остерману ближний, дружитель. Его-то и подговорил немец-хитрован получше принять у себя Ягужинского, как тот приедет. Принять, угостить на славу и задержать елико возможно дольше, а его уведомить с курьером, когда ждать дорогого гостя... Остерман правильно рассчитал, что падкий на гульбу Ягужинский не найдет в себе сил отказаться от приглашения. Так все и случилось. Загнав лошадей, курьер привез известие, в котором говорилось, что за два дня Шувалов готов поручиться. Тогда Андрей Иванович велел передать шведам, что получил с курьером приказ покончить со всем делом за сутки, а не то прервать переговоры...
Доведенные до крайности шведы тут же согласились уступить Выборг. И, когда два дня спустя опухший от беспробудного пьянства Ягужинский вылез из курьерской брички перед ратушей Ништадта, договор был заключен и подписан.
Это известие как громом поразило генерал-адъютанта. А поскольку и у него были свои шпионы на конгрессе, то скоро вся механика сей затеи стала ему ясна. И в душе Павла Ивановича родилось раздражение, постепенно перешедшее в ненависть к Остерману. Это чувство было тем сильнее, что он ни к чему не мог придраться. Все было учинено в лучшем виде. С этого-то момента и стали два видных вельможи русского двора заклятыми врагами.
11
Возвращаясь из Выборга, лейтенант Соймонов на «Святом Антонии» получил приказ с проходившей мимо шнявы «Полюкс» идти к Лисьему Носу, где и дожидаться царского конвоя, чтобы, присоединившись, сопровождать его величество снова в Выборг. Господи, что там приключилось-то в столице за время его отсутствия?.. Оказалось, что царь в нетерпении от безвестности решил сам идти к главной крепости, чтобы разобраться с финскими границами.
«Слава те господи! — крестились чиновники в столичном городе. — Уйдет царь в Выборг, хоть маненько спокою изведаем». И потому с особой радостью провожали его корабли в путь. Однако радость та была преждевременной. Едва по левому борту показались Дубки — место невдалеке от Ораниенбаума, прозванное так по насаженным собственноручно Петром молодым дубкам, окружившим царский дом на возвышенном берегу, как показался верховой. Он трижды выстрелил вверх из пистолетов и, привстав на стременах, замахал белым платком, чтобы привлечь внимание идущих неподалеку кораблей.
Сигнал был принят. Петр распорядился подобрать паруса и спустить шлюпку, а гонца проводить к нему. Шатаясь от усталости, в забрызганном грязью платье, с черными кругами в подглазьях, гвардии Преображенского полка капрал Иван Обрезков проследовал за денщиком на шканцы, где подал царю запечатанный пакет...
Петр сломал печати, прочел донесение и велел ставить корабли на якоря, заявив, что ночевать будет на берегу.
Наутро, разослав денщиков с пакетами шаутбенахту[21] господину Сиверсу, стоящему у Красной Горки с галерным флотом, к капитан-командору Науму Сенявину, командовавшему эскадрой, и князю Михаилу Михайловичу Голицыну в Финляндию, объявил всем, что Северная война завершилась, и поздравил бывших при нем с Ништадтским миром... Затем велел готовить быструю на ходу бригантину для возвращения в Петербург.
Четвертого сентября, часу в пятом пополудни легкое суденышко, стреляя с минутными интервалами из трех пушек, с громким «трубным гласом» вошло в сонную Неву и направилось к пристани у Троицкой площади. Надо отдать справедливость проворству как духовных, так и знатных светских особ. Когда его величество, сбросив вместе с матросами сходни, ступил на берег, его встретила кликами приветствия уже немалая толпа. Тут же царь поздравил всех со счастливым миром и, повелев выставить угощение для народа, в сопровождении чиновных прошествовал в Соборную Святой Троицы церковь.
Блюститель патриаршего престола митрополит рязанский Стефан Яворский встретил монарха перед дверьми храма и сказал краткую речь, после чего начался молебен и пение под гром пушек с обеих крепостей и при оружейной пальбе собранных полков.
— Ну чем, чем возблагодарить государя? — шептал Апраксин стоящим рядом флагманам и министрам, — Думайте, канальи, думайте...
За последующей суматохой позабыли, кому в голову пришла счастливая мысль просить царя принять по сему случаю чин Адмирала от красного флага. Просьба пришлась Петру по душе. И он согласился...
Поднявшись после молебна на сколоченный тут же рундук, царь снял шляпу и поклонился собравшимся.
— Здравствуйте и благодарите бога, православные! — сказал он громко. — Благодарствуйте, что толикую долгую войну, которая длилась двадцать один год, всесильный Бог прекратил и даровал нам счасливый и вечный мир!.. А ну, подай ковш, — велел он денщику Алешке Татищеву. И, когда тот зачерпнул из кади простого вина и подал, поднял оный над головою: — За всенародное здравие ваше и процветание державы, дабы в надеже на мир не ослабевать нам и в воинском деле...
12Прибавление. ЗАВЕРШЕНИЕ СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ
Уже несколько лет дело шло к миру. И Швеция и Россия устали от столь долго длящихся военных действий. Русские отряды воевали не только в Прибалтике и в Померании, но и в карельских и финских землях, в Пруссии и Мекленбурге, на побережье самой Швеции. При этом силы противоборствующих держав были явно неравны. Северная война унесла более ста тысяч самого трудоспособного населения Швеции. Упало производство пороха и железа, сократилась добыча меди. Южная провинция Скония — «хлебная корзинка» страны — не справлялась с поставками расквартированной в ней армии. А вывести солдат в чужие земли было невозможно из-за опасности русского вторжения.
Потери России были не меньше. Но ее природные ресурсы, людские резервы и военный потенциал не шли ни в какое сравнение. Несмотря на убытки, могущество ее в военном отношении росло...
К 1718 году Карл Двенадцатый за счет местного ополчения довел численность своих войск до шестидесяти тысяч человек. А у Петра только в регулярной армии стояло под ружьем более ста тысяч солдат, да суда флота множились на стапелях.
Успехи русского оружия и умножение андреевских вымпелов над балтийскими волнами весьма беспокоили Англию. И дипломаты Альбиона постарались расколоть Северный союз. Сама Англия, несмотря на враждебность к Швеции, отказалась участвовать в военных действиях против нее вместе с Россией. Вышли из союза Дания и Ганновер.
Возникла любопытная коллизия. В 1717 году англичане требовали от шведов возмещения убытков от каперства и обеспечения безопасности торговым судам. Кроме того, Карл Двенадцатый должен был отказаться от завоевания Норвегии и датских островов.
Столь амбициозные требования со стороны бывшего ганноверского курфюрста, ставшего английским королем Георгом Первым, привели Карла в ярость.
И тогда барон Георг Генрих Герц, много сделавший в свое время, чтобы вернуть короля после полтавской конфузии на родину, предложил тайную интригу. Заключалась она ни много ни мало — в подготовке к свержению Георга и восстановлению на английском престоле убежавшего из страны Якова Третьего Стюарта...
Карл Двенадцатый был в восторге: «С тремя людьми, подобными ему (в виду имелся барон Герц), я обманул бы весь мир», — заявил он, познакомившись с предложением. Идея Герца переворотом в Англии не заканчивалась. Получив достаточную плату британским золотом, Швеция, по мнению барона, восстановила бы свои позиции в германских княжествах. А далее, заключив сепаратный мир с Россией, разгромила бы Данию... Вот глубинные истоки шведских устремлений к переговорам с Россией.
Петру Первому мир также был нужен, поскольку первоначальная программа овладения балтийскими берегами была выполнена и на горизонте его имперской политики появились новые цели.
Таким образом, мир оказывался желателен обоим монархам. В январе 1718 года русские уполномоченные генерал Яков Брюс и Андрей Иванович Остерман выехали в Або. В сложной обстановке раскола Северного союза Россия пошла на заключение договоров с Пруссией и Францией, лишив Швецию ее последнего союзника.
Вопреки общепринятому мнению о солдатском прямодушии шведского короля, был он далеко не прост. Прекрасно понимая, что одному ему не выстоять, он нуждался более в переговорах, чем в мирном договоре, который не мог быть ему выгоден. Тогда как, чем дольше протянулись бы переговоры, тем больше пользы он смог бы из них извлечь. Его дипломаты искали союзника. И возможно, таковым могла бы стать Англия...
Посол Петра в Париже князь Борис Иванович Куракин сообщил, что одновременно с русскими министрами, прибывшими в Або, на пристань в Стокгольме сошли английские представители. Более того, ловкий дипломат вызнал, что англичане обещали «корабли и деньги и прежние алиансы (союзы), учиненные с Англией, возобновить». Правда, за это король Георг снова требовал отказа Швеции от претензий на земли Вердена и Бремена в пользу своего вассального Ганновера...
На это Карл идти не желал, поскольку главную поправку своих дел видел за счет датских владений и других европейских территорий, и первый раунд англо-шведских переговоров провалился.
В сложившейся ситуации нужно иметь в виду, что иностранные и шведские дипломаты в это время с замиранием сердца следили за событиями внутри России. Царевич Алексей бежал от отца к цесарю, и враждебная Европа надеялась на возможный переворот. Но после июля 1718 года надежды эти растаяли.
Русские послы твердо держались «Генеральных кондиций к миру», полученных из рук царя. В них указывались четко условия: Ингрия, Карелия, Лифляндия с городами Ревель и Выборг остаются в вечном владении России. Из Финляндии русские войска уйдут, и территория, ими занятая, может быть уступлена Швеции, но так, чтобы граница шла от Выборга по реке Кюмене на город Нейшлот до старой российской границы.
Несмотря на вялость хода переговоров, в середине года всем стало ясно, что заключения мира не избежать. Лишь какой-то совершенно непредвиденный случай мог его сорвать. И такой случай скоро представился. 30 ноября 1718 года, во время осмотра осадных траншей под крепостью Фредриксхаль в Западной Норвегии, при неясных обстоятельствах, шведский король Карл Двенадцатый был смертельно ранен и вскоре умер. Возник вопрос: кому быть его преемником на престоле?
Строго говоря, ближайшим наследником являлся сын старшей сестры короля Гедвиги-Софии, умершей десять лет назад, герцог Голштинский Карл-Фридрих, пребывавший в войсках. Но он был молод, малоизвестен, а главное — голштинец, традиционная вражда к которым среди шведов за последние годы усилилась. Именно их считали виновниками всеобщего разорения, поскольку голштинцы были в окружении покойного короля. Вторым наследником оказывалась младшая сестра Карла Двенадцатого, Ульрика-Элеонора. В ту пору ей было тридцать. С сохранившихся портретов на нас смотрит умное, худощавое лицо с горбатым фамильным носом Пфальцской династии. Три года назад она вышла замуж за Фридриха Гессенского и находилась в большой зависимости от мужа. Впрочем, в отсутствие брата-короля она принимала участие в заседаниях совета, и с ее мнением считались. Наследный принц Гессенский тоже нравился большинству своей приятной наружностью, мягкостью обращения и благоразумием. А поскольку сам Карл Двенадцатый ни племяннику, ни сестре предпочтения не оказывал, то возникшая проблема должна была решаться образовавшимися партиями.
К гессенцам присоединились и влиятельные представители всех четырех сословий, по горло сытые бесцеремонностью войнолюбивого монарха и его «голштинских прихвостней». Отныне они были согласны иметь короля лишь с ограниченной риксдагом властью. И вот, как пишет историк С. Соловьев, «в то время как герцог Голштинский по нерешительности своей не воспользовался первыми минутами по смерти дяди, чтоб привлечь на свою сторону войско и заставить его провозгласить себя королем, тетка его, Ульрика-Элеонора, спеша перехватить корону, купила ее у Сената ценою самодержавия. Она была избрана королевою на условиях ограничения ее власти и коронована в марте 1719 года; герцог Голштинский, преследуемый ненавистью тетки, оставил Швецию».
Все было так, если не касаться частных подробностей. А между тем именно в них заключались разногласия между Ульрикой-Элеонорой и риксдагом и риксродом, как именовали государственный совет. Претендентка на корону желала разделить ее с супругом, а дворянство ей в этом решительно отказывало. Но и отдав решающую власть, Ульрика-Элеонора не угомонилась. Современники уверяют, что при некрасивой внешности она и характер имела несговорчивый, норовистый и мстительный. Получив корону, она снова пыталась разделить престол с мужем, и снова безрезультатно. Тогда, спустя год, чувствуя свое бессилие в управлении страной, она просто отказалась от короны в пользу Фридриха. При этом оговорила свое право занять престол в случае его болезни или смерти. Фридрих Гессенский был провозглашен королем Швеции. Война продолжалась.
На этот последний период приходится целый ряд существенных побед русского флота. И когда единственным способом избежать массированного вторжения русских войск на территорию страны стало подписание мирного трактата, он был подписан 30 августа 1721 года.
13
В столице известие о подписании мирного трактата встретили ликованием. От дворца отрядили двенадцать драгунов в зеленых мундирах с белыми тафтяными через плечо перевязями, со знаменами и лавровыми ветвями. Придали им по два трубача с бирючом и послали по слободам. Пышная кавалькада выезжала на площадь, останавливалась, трубачи громко трубили, не жалея щек, а бирюч среди них возвещал о событии. Сколько раз за день прочел он трактат, подписанный с нашей стороны «его царского величества высокоблагородным графом господином Яковом Даниелем Брюсом, его царского величества генерал-фельдцейхмейстером, президентом Берг- и Мануфактур-коллегии, кавалером ордена Святого Андрея и Белого Орла; такожде благородным господином бароном Гендрихом Иоанном Фридрихом Остерманом, его величества тайным советником Канцелярии».
С 10 сентября начались настоящие праздники с маскарадами, в которых участвовало до тысячи масок, и продолжались целую неделю. Царь ездил по домам, «пел песни и плясал по столам». Именным указом объявил решение о прощении всем осужденным, освобождение должникам и снял накопившиеся с начала войны недоимки до 1718 года. Господа Сенат и Синод, все вельможи, даже коллежские советники с ног сбивались, придумывая, чем бы еще угодить, чем порадовать государя. Но что предложишь, что поднесешь самодержцу, коему и так все подвластно, принадлежат земли и воды державы, достояние и сам живот подданных. Но что-то найти было надобно. И нашли, и придумали...
Решили в следующем месяце праздники повторить. Двадцать второго октября Петр с приближенными отстоял обедню в Троицком соборе. После службы с солеи[22] читали мирный договор, и архиепископ псковский златоустый Феофан Прокопович произнес проповедь, в которой живописал дела царя Петра и сказал, что за все оное свершенное достоин он называться Отцом Отечества, Императором и Великим...
Шум пошел по стоящим в церкви, к Петру стали пробиваться сенаторы, а тощий граф Головкин, согнувшись в поклоне, на правах главы министров, обратился к государю с речью:
— Вашаго царскаго величества славные и мужественные воинские и политические дела, чрез кои токмо единые вашими неусыпными трудами и руковожденьем мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на феатр славы всего свету, и тако рещи, из небытия в бытие произведены, и в общество политичных народов присовокуплены: и того ради, како мы возможем за то и за настоящее исходатайствование толь славнаго и полезнаго мира по достоинству возблагодарити?.. — Красно говорит Гаврила Иванович, век бы слушать, одно слово — великий канцлер великой державы. — ...Однакож, да не явимся тщи в зазор всему свету, дерзаем мы, именем всего Всероссийскаго государства подданных вашего величества всех чинов народа, верноподданнейше молити, да благоволите от нас в знак малаго нашего признания толиких отеческих нам и всему нашему отечеству показанных благодеяний титул Отца Отечества, Петра Великаго, Императора Всероссийскаго принять. Виват, виват, виват, Петр Великий, Отец Отечества, Император Всероссийской!
Сенаторы, как один, трижды прокричали «виват», а за ними подхватили крик сей стоявшие в церкви, а потом и вне ее, где собралось великое множество разного народа. На колокольне ударили в колокола, грянули залпы пушек и ружейная пальба, зазвучали трубы и литавры.
Дождавшись относительной тишины, Петр ответил, что «желает весьма народу российскому узнать истинное действие Божие к пользе нашей в прошедшей войне и в заключении настоящего мира...».
— Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой; надлежит стараться о пользе общей, являемой Богом нам очевидно внутри и вне, от чего народ получит облегчение.
По указам из Петербурга при всех иностранных дворах русские министры давали великолепные праздники с пирами по поводу состоявшегося мира и нового титула царя. Впрочем, с титулом в Западной Европе дело обстояло не так-то просто. Лишь Голландия и Пруссия сразу же признали новое титулование. Другие страны прямо не отказывались, но медлили, выискивая и выдвигая бесконечные причины невозможности такового.
А Петр готовился к поездке в Москву. Там тоже должны были состояться великие праздники. Вместе с ним сбирались и придворные и приближенные, весь двор.
Восемнадцатого декабря новоназванный император торжественно въехал в древнюю столицу государства. В Успенском соборе состоялась большая и великолепная служба. Отец Отечества возблагодарил бога за дарованный мир, за море, за новую столицу на его берегу и за земли, обезопасившие Санкт-Петербург от возможного злонамерения. А со следующего дня начались маскарады, кои затянулись на пять дней. Шутовской поезд открывал маршал в куриозном костюме. За ним — в санях с нагим богом Бахусом верхом на бочке — ехал князь-папа «всепьянейшаго собора» Иван Иванович Бутурлин в папском одеянии, а вокруг на волах гарцевала свита, кардиналы того же собора в монашеских одеяниях. В маленьких санках, запряженных четверкою отчаянно визжащих свиней, катился царский шут. Светлейший князь Меншиков, также облаченный в рясу, стоял в огромной лодке, влекомой лошадьми. А сам император командовал настоящим кораблем с парусами и пушками, поставленным на полозья. Участвовали в сем шествии и женщины, предводимые «князь-игуменьшей» Марией Стрешневой да княгиней Меншиковой. И снова ездили по кривым и тесным московским улицам бирючи с гренадерами и литаврщиками и читали народу сенатский указ. А народ? Народ радовался и кричал «виват» и «ура». Народ выражал свой восторг и радость, свою верноподданность императору всероссийскому, Петру Великому, Отцу Отечества...
«...В день сего сентября, по совету в Сенате обще с духовным Синодом намерение воспринято, Его Величество, в показание своего должнаго благодарения, за высокую Его милость и отеческое попечение и старание, которое Он о благополучии Государства во все время Своего славнейшаго государствования и особливо во время прошедшия шведския войны явить изволил, и всероссийское Государство в такое сильное и доброе состояние и народ свой подданный в такую славу у всего свету чрез единое токмо свое руковождение привел, как то все довольно известно, именем всего народа российскаго просить, дабы изволил принять, по примеру других, от нас титло: Отца Отечества, Императора Всероссийскаго, Петра Великаго...»
Ах, лесть, лесть, проискливая хвала, притворное или чрезмерное одобрение сильного, за которым прячется корысть и страх, лукавство и угодничество. Кто свободен от ее мягких и таких неразрывных объятий?..