Жизнь и судьба Федора Соймонова — страница 9 из 19

Въ адмиралтейской и статской службах.

Глава шестая

1

В лето одна тысяча семьсот двадцать второе, по благополучном окончании Северной войны, собралось в славном городе Астрахани народу видимо-невидимо. Были тут солдаты с казаками, были конные татары и калмыки, а уж морских... Навезли великое множество всяческого оружия и провианта, а также военных и других каких судов: шняв, гукоров и ботов, простых купеческих шкут, тялок, галиотов и астраханских бусов.

В середине июня по Волге прибыла флотилия из ластовых судов, каждое из которых вело на буксире по две-три «островские» лодки для перевозки сухопутного войска. Впереди всех на восемнадцативесельном струге «Москворецкий ток» пришел император Петр Великий с супругою Екатериной Алексеевной, с генерал-адмиралом Федором Матвеевичем Апраксиным, а также с министрами — с Толстым, Кантемиром и другими ближними людьми. Встречал новоприбывших губернатор Волынский с именитыми астраханскими обывателями, с духовенством. Встречал с великим шумом: с криками, стуком, с гулом и пальбою, с ревом, зыком... Знал, что любил государь этакое. В тот же день состоялось и распределение офицеров по кораблям. Петр изодрал поданный ему список «по рангам» и велел составить новый, отдав предпочтение «предбывшим при описи моря Каспийскаго». Так, неожиданно для себя, оказался Федор в этом Низовом походе, при лейтенантском своем звании, командиром на гукоре «Принцесса Анна», предоставленном для пребывания главнокомандующего генерал-адмирала Апраксина. Сам государь для своего пребывания избрал корабельный бот под командой лейтенанта Золотарева.

А спустя месяц с небольшим —17 июля, на «Марины», что следуют после «Финогеевых зажинок», поутру зазвонили колокола церквей Астраханской крепости. После молебна из Красных ворот вышел император с архиепископом, с губернатором и другими высшими светскими и духовными персонами, с генерал-адмиралом и взошли на приготовленные суда. Едва ступив на палубу, Федор Матвеевич Апраксин сейчас же вскричал команду тонким голосом. Соймонов повторил, и на мачту его гукора впервые поднялся генерал-адмиральский флаг и брейд-вымпел. Со стен крепости, с судов и со всех островских лодок грянули залпы салюта. Несмотря на то что Федор Матвеевич и на Балтике уже командовал флотом в звании генерал-адмирала, флага своего он еще не имел. А посему и достоинство генерал-адмиральское именно с этого момента считаться должно. Войска и весь собравшийся на берегу народ, пришедший проводить в поход капральство, троекратно провозгласили «ура». Царь на шлюпке прибыл на соймоновское судно, привез поздравления генерал-адмиралу с законным вхождением в жалованное достоинство. За монархом последовали министры, генералы, штаб и обер-офицеры. Апраксин со слезами на глазах принимал поздравления, потчевал вином прибывших. А Соймонов с немалым страхом следил уже не за тем, чтобы командовать, а как бы не опрокинуться, поскольку его небольшое двухмачтовое суденышко не вмещало толикое множество людей.

По окончании церемонии Федор Матвеевич повелел учинить генеральный сигнал о походе. И все тотчас же пришло в движение. Сутолока поднялась превеликая. Несколько лодок, не справившись с течением, опрокинулись и затонули. Солдаты и казаки матерились, вылавливая амуницию... Потом пушечной пальбою провожали конницу, которая должна была по берегу догнать армию и соединиться с нею в назначенном месте.

За всеми беспорядками в оставшийся день дотемна едва сумели пробежать верст тридцать. И возле Иванчуга, рыбного промысла Троице-Сергиевского монастыря, большие суда стали на якорь. Следующую стоянку наметили у Ярковского устья, а первая морская остановка — у острова Четыре Бугра. Здесь на гукоре генерал-адмирала состоялся совет для определения порядка похода. Решили, что государь на корабельном боте своем будет авангардией, а все малые весельные суда, островские лодки с солдатами и москворецкий струг последуют за его величеством вдоль берега. Слишком пестрым оказался состав флотилии.

Ластовым судам под командою капитана фон Вердена и другим, из бывшего картографического отряда, велено было идти прямо к острову Чеченю и там ожидать указа. Гукору и шнявам держаться берега, сколь позволит глубина. Если же погодою суда разнесет, то собираться всем к устью Терека, где стоял пограничный острог Терки с невеликим гарнизоном.

Как полагали, так и вышло. Погоды на Каспии коварные, и городка Терки не миновали. Впрочем, вышло то по делу. Терский комендант передал государю письмо от шахского наместника шамхала Абдул-Гирея из города Тархи. Шамхал опасался персидских подстрекателей и волнений, а посему подтверждал свое подданство русскому императору и просил защиты. Петр отправил к шамхалу поручика гвардии Андреяна Лопухина с манифестом, переведенным на персидский и турецкий языки.

Положение городка-крепости Терки царю не понравилось. Стоял он на малом острову меж протоками. Вокруг — гнилые болота да озерки, заросшие камышом и чаканом, притоны для саранчи. Российский гарнизон, стесненный крепостными стенами, был слаб.

Петр вызвал к себе лейтенанта Соймонова. Велел взять двух местных казаков и идти шлюпками искать место, удобное для высадки войска на мысу возле реки Аграхан. Федор поспешил исполнить приказание. Меж тем снова налетел ветер, заплясали шлюпки на белопенных волнах. Казаки, не умевшие, как и большинство местных русских, плавать, крестились: «Господи, не приведи утопнуть...»

Долго пробивался Федор через камыши к берегу, пробовал топкую почву и снова выходил на чистую воду. К концу второго дня высмотрел все же верстах в пяти от устья Аграхана удобную полосу песка. С грехом пополам при крайней нужде можно было развернуть здесь и лагерь. Стали поворачивать и на обратном пути встретили в заливе императорский бот. Петр выслал навстречу шлюпку, велел скорее докладывать.

— Не чаяли мы, что ты сего дни к нам воротисси, — сказал он, выслушав доклад. — А для того дали генерал-адмиралу указ, чтоб около вечера стал на якорь. Но уж коли ты прибыл, то не медли. Поезжай к нему. Вели приказ тот отменить. Пущай хоть ночью идут, сколь смогут, к Аграхану...

Эх, не с руки было Федору после двух дней и одной ночи снова пускаться в путь. Однако нешто скажешь такое-то царю? Упросил капитана только гребцов сменить — матросы руки в кровь изодрали в камышах. И снова в лодку. А погода крепчала. Как добрались — не помнил, но приказ передал. Однако Апраксин выполнять его не спешил. Да и то верно, что шторм разыгрался преизрядный. Только выслал дозорного, как тут-то и поверстался с ним царский бот. Не утерпел Петр, сам приехал на гукор к генерал-адмиралу. А может, думал, что потонул его посланный.

Надо было принимать срочные меры, волны захлестывали людей в лодках, не успевали отчерпываться. В каюте Апраксина собрались все офицеры.

— А не затопить ли нам островки, чтоб на обратном пути поднять для возвращения в Астрахань? — спрашивал царь у собравшихся.

Апраксин молчал. Не подавали голоса и другие.

— Думай и ты! — велел Петр Соймонову, притулившемуся в углу. — Вить ты — морской!..

Набравшись смелости, Соймонов предложил отвести лодки за остров Ракушечный, верстах в двух отсюда, где приметил вроде бы спокойную гавань.

— Вон туды! — он показал рукою на одиноко стоявший осокорь.

Царь поглядел, дернул щекою.

— Сбирайся, поедешь со мною! — коротко приказал и вслед за денщиком Васькой Поспеловым стал спускаться по трапу на пляшущую в волнах лодку. — Покажешь и обскажешь на месте.

Мореходная, с острым килем шлюпка долго шла вдоль берега. Матросы рвали весла, противоборствуя волнам. Из-за стены камыша ничего не было видно, и Соймонов вел почти наугад. «Господи, только б не промазать...» — думал он. Петр все больше терял терпение. Наконец в небольшой прогалине мелькнула суша. Соймонов скомандовал поворот. Шлюпка саженей пять не дошла до отмелого берега, стала цеплять дно. Петр высадил гребцов. Но когда и это не помогло, велел снять банку и нести себя на берег.

— А ты держи за спину, — приказал он Соймонову. — А то переопрокинут императора...

Ступили на сушу. Он внимательно обошел всю полосу, осмотрел одетую тростником гавань и скупо одобрил выбор лейтенанта. После чего распорядился ставить лодки в намеченном им порядке.

На обратном пути, когда снова не без труда пробились сквозь густой камышовый заслон, Поспелов, чувствуя удовлетворение царя, сказал:

— Хотя и потрудились, да недаром, все же сыскали доброе место для островок...

Петр, довольный завершением беспокоившего его дела, назидательно ответил:

— И все на свете новы места трудами от обыскателей находятся. Америга и та не без трудов сыскана чрез толь далекий путь, обходя кап Боно Эсперанц...

Соймонов, сидевший на корме, заметил, что-де Россия имеет до Америки гораздо ближний путь, нежели европейцы.

— О каком пути толкуешь? Что об нем знаешь? — оживился царь, не упускавший возможностей поговорить о дальних плаваниях, а заодно и проверить знания своих офицеров.

Федор стал перечислять:

— От Волги на Каму-реку, а оттуда Тоболом в Иртыш; из Иртыша реками Обью и Кетью до Маковского волока, а, переехав оный, сухим путем только чрез сто верст, да опять реками: Енисеем, Тунгускою и Ангарою до Байкала; и вверх рекою Удью до Хилки и Хилкочана, до Яблоновых гор, чрез которыя проезду сухим путем только тридцать три версты; потом Ингодою, Шилкою и Амуром до Северо-Восточного моря, а там... Там и Япония рядом, и до Ост-Индии поди рукою подать...

Петр махнул рукой, прерывая поручика.

— То далеко и не ныне, и мне известно... А вот был ли ты в Астрабатском заливе?..

— Был.

— А знаешь ли, что от Астрабата до Балха и до Водокшана на верблюдах только двенадцать дней ходу?.. А там в Бухарии средина всех восточных коммерций. Вишь вон те горы?.. — Он показал рукой на заснеженные вершины, поднимающиеся вдали. — Высоки ль они? — Царь пытливо глядел на моряка, ожидая ответа. Федор медлил... — Ну, высоки ль оне, аль не знаешь?..

— Не знаю, государь... — опустил голову Соймонов. — Зря голчити не стану.

— Что не врешь, то хорошо, а пошто не смерил?

— Да ни к чему вроде было...

— А коли понадобится, сможешь?..

— Отчего же не смочь...

На этом разговор прервался, поскольку шлюпка мало что не ткнулась носом в смоленый борт гукора, где их ждал Апраксин... Однако царь был не забывчив. Некоторое время спустя он снова подозвал Федора:

— Так говоришь, господин поручик, сможешь при нужде вышину сих гор определить?

— Смогу, государь, — твердо ответил Соймонов, никак не ожидая последовавшего действия.

— Васька, — закричал Петр денщику, — подай астролябиум!

Поспелов вынул из сумы астролябию, которую Петр любил и возил с собою повсюду.

— А ну — держи! — приказал царь Соймонову. — Вишь самую наивышнюю главу, яко белым туманом облитую? Меряй!

Федор унял дрожь в руках. Неторопливо оглядел старинную, сильно потертую астролябию. Инструмент таковой был ему знаком. Приложился раз, другой. Счел углы. Некоторое время помолчал, тщательно прикидывая, и сказал:

— Думаю, государь, футов тысящ с десять будет и еще с полтысячи...

— Врешь! — возразил Петр. — Тут и девяти тысящ не наберется. А ну, дай сюды!.. — Он отобрал инструмент и принялся сам тщательно устанавливать стрелку. Потом посчитал в уме и, оборотясь к Соймонову, усмехнулся, дернув щекой и усами, чисто кот. — Молодец! Правду сказал. А я наврал. За то жалую тебя — владей! — И он протянул оробевшему Федору свою астролябию, кинув недовольному Поспелову: — Подай футляр... — И не удержался: — Да, гляди, береги. Оная мне особливо дорога была.

Соймонов упал на колени, стал ловить руку государеву, потеряв слова благодарения...

— Ладно, ладно, будет, — усмехнулся царь. — Встань, да гляди вперед лутче, а то враз на мель сядем... — И, продолжая начатый разговор, добавил: — Сей берег подле оных гор до самого Астрабата простирается. И тому пути никто помешать не может.

Так посреди моря в беседе с флота лейтенантом Федором Соймоновым высказал Петр заветные мысли свои о торговых путях в Индию через Персию, о пути в Японию и Ост-Индию, которые искали на востоке Евреинов и Лужин... Он вспомнил, как в Казани, где была у него остановка по пути в Астрахань, явился к нему «один из посыланных от него геодезистов г. Евреинов в Камчатку и в Курильские острова... — пишет Голиков. — Монарх с великим любопытством препровел несколько времени с ним в разговорах и с удовольствием рассматривал сочиненную им и товарищем его Лужиным карту Камчатки и помянутым островам, и описание всего их вояжа. Он был тщанием их весьма доволен и оказал высочайшее свое к трудам их благоволение».

2

Не без труда удалось Федору зазвать к себе Поспелова, чтобы отблагодарить и его за царский подарок. Денщик сперва гордился перед лейтенантом, от нехитрого угощения нос воротил, жалел астролябию. А может, ревновал к монаршей милости, но потом отмяк и в конце концов поведал историю царского инструмента.

Начиналась она давно, еще в те поры, когда князь Яков Федорович Долгорукий собирался ехать с посольством во Францию. Разговорился он как-то с четырнадцатилетним Петром о дальности многотрудного пути и между прочим упомянул в разговоре, что был у него важный инструмент мореходный, называемый астролябиум. Можно было оным брать дистанции не доходя до того места. Да жаль — украли...

А Петр загорелся, стал просить: «Купи да купи мне сей инструмент». Долгорукий обещал. И действительно купил и привез, что бывало нечасто. Не знали традиций русские вельможи держать слово, данное соотечественнику. Но тут — царь! Хоть и молод и не самостоятелен. Не один на престоле сидит, а с братом старшим Иваном, да еще при правительнице Софье Алексеевне — сестрице. И все же — царь!..

Принес — отдал. Жадно схватил вьюнош невиданный снаряд. Оглядел со всех сторон, поднял вопрошающие очи на князя Якова, а тот плечами пожимает, не умею, мол, государь, не обессудь. Вот ведь незадача. Что ж делать-то далее, как взяться, у кого спросить? Без знания дела иноземный прибор — простая железка. Поехал Петр в слободу к немцу-дохтуру, не научит ли? Дохтур сам действия снаряда не знал, но пообещал, что сыщет на Москве знающего. Прошло немного дней, и он привез в царский покой голландца по имени Франц Тиммерман. Иноземец как нельзя более пришелся ко двору юного монарха. Стал учить его не токмо навигации, ученик его скоро «гораздо пристал с охотою учиться геометрии и фортификации».

— ...С той поры государь постоянно возить оную астролябию, что тебе ныне пожаловал, с собою изволил. Пошто ноне отдал, не пойму. Но ты береги...

Федор заверил денщика, что нет и не будет для него подарка дороже. Так оно и было многие годы.

3

По-разному проходил Низовой поход. Владетель прибрежной страны послал навстречу русской армии из города Торки посланника с дарами и с подтверждением своего подданства. Потом прибыли депутаты от наместника, или наипа, из Дербента, желая передаться под покровительство русского царя. И войска без боя вступили в город. Не всегда было так.

Султаны двух других провинций, по которым должны были идти войска, изрубили посланных к ним казаков и есаула и выступили конницей навстречу. Однако были разбиты и селения их обращены в пепел. Виновные же в смерти посланников, по приказу Петра, были казнены жестокими казнями, и на столбах рядом с эшафотами вывесили манифесты от имени генерал-адмирала Апраксина. Текст, переведенный толмачами, оканчивался так: «Христианские монархи и народы никаким пленным неприятельства не показывают, но и всякую милость являют; но сих (пленных) токмо которые ныне пойманы за их тиранство, которое они показали над посланными Его Величества, для отмщения невинной крови оных указал Его Императорское Величество, яко злодеев казнить смертию, на чтоб смотря, другим таковым же впредь тако поступать неповадно было...»

Но счастье воинское переменчиво. На пути к Дербенту «великий жар, недостаток в воде и восставший великий вихрь, поднявший превеликую пыль, учинили переход сей самым труднейшим, а особливо для тяглых лошадей и гонимаго скота. ... Сколь же чувствителен монарху жар тамошний, доказывает и то, что Его Величество повелел обрезать себе волосы и из оных сделать парик, днем покрывал себя большою шляпою, а вечерами, которыя там довольно холодны, надевал тот сделанный из волос своих парик, который для сего носил всегда с собою в кармане».

Задерживался подвоз провианта. Солдаты начинали поголадывать. Петр послал Соймонова на поиски капитана Вильбоа, который должен был привести из Астрахани тридцать судов с провиантом. Потерявшуюся флотилию Федор нашел в Аграханском заливе. Неожиданно налетевшая буря разбила лодки с мукою, оставила армию без хлебного запаса. Большинство судов оказались в таком худом состоянии, что нечего было и думать на них идти ввиду начала осенней непогоды...

В шатре царя собрался военный совет. Что делать дальше? По ведомости даже урезанного пайка хлеба оставалось на месяц. Достать же провиант в разоренной и пожженной стране было совершенно невозможно. По зрелом рассуждении собравшиеся единогласно приговорили: оставив должный гарнизон в Дербенте, поход на Баку отменить и возвратиться в Астрахань.

В немалом раздражении воротился царь в губернский город. Кое-кто вокруг поговаривал, что-де, мол, вину надо искать на губернаторе Волынском Артемии Петровиче. Лаком больно, проворовался, не подготовил достаточно Астрахань к приему войск...

В губернской канцелярии, проверяя журнал и реестр дел, царь столкнулся с многочисленными жалобами на Артемия Петровича за самодурство и непомерные поборы с купцов. Вспомнил, еще о прошлом годе доносил обер-фискал Алешка Нестеров: «...оный, Волынский, будучи в Персии, насильно взял более 20 000 рублей с прикащиков Евреинова и протчих, будто бы на государевы нужды, а выходит на свои прихоти; бить челом на него (купцы) не смеют, потому что им миновать нельзя Астрахани, где он губернатором, о чем и вышним господам известно, да молчат...»

Нашел жалобу епископа астраханского на самоуправство губернатора... Престарелый Иоаким писал в Синод на Волынского, «который взял насильно в астраханском Троицком монастыре каменные кельи, где жили старцы, и поместил в них канцелярии, велел взять шесть келий кладовых и положил в них свою кладь. Приказал сломать монастырские каменные ворота, караульную каменную келью, деревянную конюшню и разбросать монастырские оградные заборы, наконец, отрезал монастырскую землю под площадь».

Царь читал, все более темнея лицом, не глядел на побелевшего Артемия Петровича. А когда увидел донос о форменной покраже богатой ризы, шитой жемчугом, из монастыря, настоятеля которого губернатор и обвинил в этом разбое, посадивши в колодочную, — не выдержал. Ненавистным старовоеводством дохнуло на него правление Волынского. Страшно перекосив лицо, Петр схватил трость и, прижав Артемия Петровича на полу в той же канцелярии, принялся нещадно бить его...

Громкие вопли губернатора разогнали служителей, подчистую вымели переднюю палату. Приказные бежали врассыпную через площадь, теряя парики... И трудно сказать, чем окончилась бы экзекуция, ежели бы во время оной не вбежала Екатерина. Она бросилась к Петру, повисла у него на руках.

— Piter, mein Herzchen, was gezchiet hier?[23] Вы же его убьете...

— Поди прочь! — хрипел царь, дико вращая налитыми кровью глазами. — И убью вора, коли заслужил...

Но руки Екатерины обладали чудодейственной силой. Они всегда гасили неудержимую, казалось бы, ярость Петра и приводили его в чувство. Вот уже смежились очи его, исчезло из них темное пламя гнева. Судорожно сведенные на дубинке пальцы разжались, и гримаса, сводившая щеку и угол рта, отпустила...

— У-у-у... — тихо подвывал Волынский, размазывая по лицу кровь.

— Но, ваше величество... — голос Екатерины был мягок и будто обволакивал. — Ежели подданный ваш провинился, его должно судить, а не наказывать собственноручно, как холопа или... члена семьи...

— А я, может, и бью его, как свойственника... — отдышавшись, проговорил царь, не без юмора намекая на недавнюю женитьбу Волынского на своей двоюродной сестре. Он уже остыл и стремился быстрее закончить неприятный эпизод. — Перестань выть!.. — бросил он Артемию Петровичу. — К завтрему изготовь ответы по всем пунктам челобитных. А за покраденное заплатишь штрафом вдвое.

— Ложь, государь, врут на меня людишки от злобы своей... — взвился Волынский, услыхав про штраф. — Понапрасну гневаться изволишь. Безвинно, истинно безвинно муки претерпеваю... — зачастил он, поднимаясь с пола.

— Ладно, — бросил царь, — коли облыжно оболган, наказание на будущее зачтется. За тобою, — он усмехнулся, — я чаю, дело не станет.

В этот-то момент, распахнув дверь, в канцелярию и вошел Соймонов, вызванный по приказу царя с гукора Поспеловым. Не обнаружив никого в передней палате, Федор направился на голоса и, освоившись после солнца, оказался невольным свидетелем конфузии астраханского губернатора. Он было попятился, но царь, довольный неожиданной оказией, позволявшей закончить инцидент, окликнул его:

— А, господин капитан! Ну, как моя астролябия, по делу ли пришлась? Погоди, не беги. Я с тобою. Дело есть, зело наинужнейшее... — И пошел, освободившись от рук жены, опередив Соймонова и не взглянув на избитого.

Рослый Федор Иванович едва поспевал за широко шагающим Петром, пересекавшим крепостной двор.

— Примешь под команду эскадру и повезешь войско с полковником Шиповым к Решту, господин капитан.

Федор кашлянул, полагая, что царь запамятовал, осмелился напомнить:

— Лейтенант флота Федор Соймонов, государь...

— Был лейтенант. Ныне жалуем тебя в капитан-поручики. Заслужил...

Снова кинулся было Федор целовать руку царю. Но тот вырвал ее.

— Ладно, будет... Служи дале не хуже, а я тебя не оставлю... Ныне поедем к монахам, в школу Троицкого монастыря, поглядим учеников. Даст Бог, кто и в дело сгодится, не токмо требы читать.

4

За воротами крепости царя ждала легкая на ходу полукрытая бричка с плетеным кузовом и кожаным верхом, обитая внутри. Знал губернатор астраханский вкусы царевы. Заслышав шаги, из повозки вымахнул Поспелов.

— Ай не спишь, Васька? — усмехнулся Петр, останавливаясь у дышла. Он кивнул Соймонову: — Полезай, со мною поедешь. А ты, — бросил он надувшемуся от обиды денщику, — возьми лошадь адъютантскую, догоняй. Мы в Троицкий монастырь с господином капитаном подадимся...

Федор знал, что государь любил быструю езду. Для него всякое сухопутное перемещение являлось лишь досадным промежутком времени между делами, и потому Петр стремился елико возможно оный промежуток сокращать. Правил царь сам. Оставляя клубы пыли на долю сопровождавших верховых и далеко опередив епископский возок, бричка птицей летела, подскакивая на ухабах, ныряя в рытвины. Царь не разбирал дороги. Федор глянул на него — губы сжаты в куриную гузку, усы топорщатся, зеленоватые глаза вприщур... И-эх! Не привыкшие к такому бешеному движению обыватели, дети, куры и прочая живность уличного обитания с воплями порскали из-под конских копыт. Бывало, кто и не успевал...

У монастырской коновязи царь бросил вожжи, вылез из повозки. Постоял, поморщился, двигая коленями, и снова решительно, без оглядки, зашагал к монастырской калитке. Боже ж ты мой, а что творилось там за воротами!.. О своем решении приехать с визитом или с инспекцией Петр никогда и никого не предупреждал, разве что в особых случаях, когда сам хотел дать время на подготовку или подчиняясь протоколу.

К тому времени, когда епископ Иоаким, а с ним и весь причт, путаясь в рясах, заспешили по монастырскому двору, царь с Соймоновым, в сопровождении обеспамятевшего отца настоятеля и келаря, успели мельком оглядеть хозяйство, мастерские монастырские и приступили к смотру ученикам школы. Тех, кто отвечал побойчее, да выглядел не столь заморенно, Петр велел Федору записывать на четвертушку бумаги. Поповичи робели, теряли голоса, отвечали дурно, неся околесицу по всем правилам церковнославянской риторики. Царь скучал. Но вот усы его снова недовольно дернулись: в низкую дверь монастырской трапезной, согнувшись и прикрывая рукою подбитый глаз, протиснулся губернатор Волынский. Царь перевел глаза на стоящего перед ним отрока.

— Василий сын Кирилов Тредиаковский! — возвестил учительствующий инок, выталкивая на середину рослого семинариста. Тот упирался, бычился, глядя исподлобья на непрошеных гостей. — Обучен наукы словесны на латинском языке, а такожде вельми в реторике и в церковном речении и в филозофии усерден...

Петр глядел будто сквозь стоявшего, однако же отметил про себя слабость рук, перепачканных чернилами, губу, подрагивающую от страха, и, уже думая о чем-то своем, обронил:

— Вечный труженик и мастером никогда не будешь. — Сказал и с тем пошел прочь...

5

Некоторое время спустя Федору в Адмиралтействе астраханском прочитали указ Сената, согласно которому «за добрую и прилежную службу» бывшие флота обер-офицеры, поручики Соймонов, Мятлев и Бернард произведены в следующий чин. И отныне велено им писаться капитан-поручиками. Не оставлен был без внимания и флота капитан фон Верден. Также награжденный следующим чином, он назначен на должность главного командира астраханского порта с обязанием заниматься «дополнением карты Каспийскаго моря, с целью нанесения на нее всех новозавоеванных провинций и пристаней, равно гаваней, рек, крепостей и рейдов». Судьба и воля царская еще не раз свяжет жизненные пути Федора Соймонова и Карла фон Вердена. Да это и немудрено: редко бывает, чтобы, перевязав чьи-то судьбы, промысел Господен забывал о том, давая сближенным душам разойтись-разбежаться в разные стороны...

В документах о прохождении Соймоновым службы чин его именуется по-разному: иногда лейтенант, а то — поручик; то капитан-поручик, то капитан-лейтенант. Дело здесь в том, что установленные «Табелью о рангах» звания «лейтенант» и «капитан-лейтенант» примерно до 1797 года именовались на флоте как «поручик» и «капитан-поручик». Сначала это было привычнее русскому слуху, а потом стало неким флотским отличием.

В октябре пришел из Гиляни на персидском бусе в Астрахань кабинет-курьер Чеботаев с доношением от консула Семена Абрамова, обретавшегося в Реште. Русский резидент прилагал к своей грамоте и частное письмо рештского визиря к Волынскому. Артемий Петрович вскрыл адресованный ему пакет, прочел послание и засуетился. Царя в городе не было. Вместе с Екатериной в протоках Волги осматривал он рыбные ловли на учугах. Этот старинный вид промысла был широко распространен в низовьях Волги.

Учуги представляли собою как бы изгороди из свай — «кошачин», забитых в дно реки поперек течения, и промежуточных шестов со связями. Воду и рыбную мелочь они пропускали, а вот поднимающуюся вверх «красную» рыбу, такую как белуга, осетры, севрюга, шип да стерлядь, — удерживали. По свидетельствам путешественников той поры, обилие собиравшейся пред учугами рыбы бывало столь велико, что приходилось стрелять из пушек, чтобы отогнать и спасти учуг от разрушения дружным ее напором. В осенний и весенний промысел ловцы с разбором подымали баграми подходящих икряных рыбин из оставленных проходов. Боже упаси вынуть нетоварного осетра или там белужину, а то просто лишнего... Хозяева учугов — рыбасы — наказывали жестоко.

Ставили и временные учуги, чтобы задержать рыбу осеннего хода, заставить ее расположиться под зиму по известным глубоким ямам — «ятовям», откуда можно было ее брать и подо льдом по мере надобности.

Принадлежали учуги казне, принадлежали монастырям, сдавались с торгов рыбопромышленникам, а бывало — принадлежали и частному лицу, владельцу окрестных земель. У каждого был хозяин. А какой хозяин не радетель делу своему?..

Зачем царь поехал на учуг, да еще с государыней?.. Неужто из любопытства единого? Вряд ли. По документам известно, что намедни получил он донесение, из коего узнал, что ныне из Константинополя в Италию привезли османские купцы много черной икры, являвшейся традиционно русскою торговлею. Петр тут же велел отписать Неплюеву, бывшему резидентом в Турции, чтобы тот разведал — откуда пришла икра? Турецкого ль производства товар, али доставлена оная русскими купцами? И поскольку главными источниками дорогого товара были астраханские промысла, преобразователь не утерпел, чтобы не побывать на них. А Екатерина?.. О, она почти всегда сопровождала Петра в длительных поездках. Выносливая, как татарская лошадь, всегда веселая и ласковая, она своей постоянной готовностью следовать за непоседливым супругом куда угодно навсегда присушила его любвеобильное сердце...

Волынский всегда помнил, как ценил государь расторопность приближенных. Письмо визиря показало важность персидской грамоты. И уже через час-другой гонца пересадили в шлюпку и отправили на учуг.

Издалека увидел обомлевший Жилейка Чеботаев высокую фигуру императора всероссийского с багром и в кожаном фартуке, в такой же шляпе. Рядом с ним в рыбацком же кафтане стояла раскрасневшаяся на ветру императрица.

Покрасневшими от холода, негнущимися пальцами Петр развернул послание. Семен Абрамов писал о неспокойной обстановке в Гиляни, о тревожных слухах про восставших афганцев, о жестокостях османских янычар. И тогда Жилейка подал ему письмо визиря к Волынскому. Все так, как велел Артемий Петрович... Сие послание царь читал внимательнее. А по прочтении тут же послал в Астрахань за Волынским, за Апраксиным и за тайным советником графом Толстым... Передав багор стоящему рядом монаху, он, не скидая фартука, ушел в избу, поставленную тут же для защищения промышляющей братии от злого ветра, и сел там думать.

Опасаясь афганского нашествия Махмуда, объединившего разрозненные племена, разорения от узбеков, опустошивших Хоросан, набегов лезгин, турецких курдов, вторгшихся в Хамадан, и Максатского имама, разбойничавшего на побережье, рештский визирь молил от имени жителей Гиляни, «чтобы пришло русское войско и приняло их в защищение». Такую возможность упускать не следовало. И к тому времени, когда легкое суденышко привезло из Астрахани господ советников, решение в голове самодержца уже созрело. После краткого тайного совета решили послать в Гилянь два батальона пехоты под началом полковника Шипова.

— А морем воинство сие пущай доставит капитан-поручик Соймонов. Он те места знатно обыскивал и должен оныя на карту поставить.

На сем и разошлись. Дня два спустя вызвал генерал-адмирал граф Апраксин к себе капитан-поручика Соймонова и объявил царскую волю. «Почто в этакуто даль, к Решту, солдат везть? — думал Федор. — Да еще осенью...» Начиная с октября на Каспии дули жестокие норд-норд-осты, и экспедиция должна была быть трудной. Впрочем, хоть и подумал это про себя капитан-поручик, но вслух сказать не решился. Однако генерал-адмирал, казалось, прочитал его сомнения. Да, видно, и сам не больно-то понимал, как же это его боевому капитан-поручику назад в такую пору возвертаться? Пожевав сморщенным ртом, Апраксин добавил:

— А чево тебе далее делать, то тебе сам государь опосля, как изготовисси, инструкцию пришлет...

6

Время для экспедиции было, конечно, не лучшим. Но события, разворачивающиеся в Персии, неразбериха, восстания и междоусобицы местных властителей торопили. Уязвимы были южные и юго-восточные окраины России для набегов и нападений. Да и для торгово-экономических задач, лелеемых Петром относительно «учинения купечества в Индию» и роли России в качестве посредницы в связях между Европой и Востоком, нужны были торговые пункты в Прикаспии, нужны были удобные гавани на Каспийском море.

Закрутился капитан-поручик в вихре подготовки к походу. Непросто в осенние штормы по морю отвезти без малого тысячу людей, боящихся воды, за тысячу с лишним верст... Притом надо было взять с собою и припасу — сухари, амуницию...

Базой флотилии указан был остров — Четыре Бугра, верстах в шестидесяти от Астрахани на нагорной стороне. Издалека виднелись четыре его высокие круглые горы. Там стояла земляная крепость с казармами. Были в ней «магазейны провиантские сухопутные и морские, и артиллерийские». Была на Четырех Буграх и гавань для морских судов. Эти-то суда и доставляли Федору более всего хлопот. Худые, скорой постройки, неуклюжие посудины текли. Такелаж был гнил. Отдавая все внимание свое, всю любовь флоту балтийскому, Петр смотрел на каспийскую флотилию как на средство вспомогательное, временное. Воевать на синих просторах Хвалынского моря было не с кем. А торговый флот — дело купеческое.

В начале ноября прибежал поутру в дом посадской слободы, где обретался на постое капитан-поручик Соймонов, царев денщик.

— Его императорское величество, государь Петр Алексеевич, велит тебе прибыть к ему, не мешкая, счас же...

Не евши, не пивши поспешил Федор Иванович к губернаторским палатам.

Вошел, представился. В комнате накурено. За столом — царь, генерал-майор Дмитриев-Мамонов, Апраксин Федор Матвеевич. Бесформенным мешком громоздился на лавке у стены тучный граф Толстой, поблескивая сквозь прищур проницательными глазами. Тут же, как ни в чем не бывало, у стола — губернатор Волынский...

С правой руки от царя перед разостланной картой стоит незнакомый Федору человек, видать, звания простого. Говорит, запинаясь от робости перед столь высокими господами. Рассказывает про города, лежащие на западном берегу Каспийского моря, про Дербент и Баку, Шемаху и Решт. Соймонов заключил, что он из купцов, поскольку лучше всего тот знал обстановку с персидской торговлей.

Слова его были столь обстоятельны, что Соймонов тут же легко составил для себя план Решта и его окрестностей. А рассказчик указал, что в самом городе премного пространных караван-сараев числом до пятидесяти. В них останавливаются русские и бухарские, турецкие и индийские купцы. А также то, что в Реште множество разных рынков. Армяне, греки и турки приезжают в Решт и Кеспер, расположенный рядом, только подалее от моря, и скупают шелк-сырец, увозя его к гаваням Персидского залива и Средиземного моря. Оттого-де российской торговлишке великий урон чинится. Английская и голландская торговые конторы то же самое делают в Шемахе, отправляя оттуда скупленный товар караванами в турецкие порты, а оттуда в Европу. Французские негоцианты приходят на кораблях своих в Персидский залив и ведут торговлю через порт Бендер-Аббас, разграбленный ныне восставшими белуджинами.

Заметив недоумение в глазах пришедшего, Петр сказал:

— Давай-ко подходи ближе, господин капитан. Сие есть купеческих людей Евреиновых прикащик. Его доношение и тебе к делу сгодится.

Много завлекательного донес Андрюха Семенов, евреиновский приказчик. И доношение его было столь обстоятельно, что более от неученого человека и требовать невозможно. Он говорил об удобных гаванях в Апшеронском проливе, в заливах Балханский, Энзели и Астрабатский. И о том, что Апшеронский пролив и Балханский залив имеют достаточную глубину и хорошие якорные стоянки, что они обеспечены пресной водой, закрыты от ветров и обладают надежными ориентирами...

— Все ли смыслом-то обнял? — спросил Петр Соймонова.

Федор поклонился:

— Все, государь.

— А коли так, то не мешкай. Завтра ж и выходи. А мы прибудем праздновать тебе на прощанье. — Отпуская капитана, царь добавил: — Когда, Бог даст, до Гиляни дойдете и люди, вышед на берег, оснуются, тогда надлежит тебе ехать на Куру-реку. И осмотреть и вымерять протоки ея. Да все то на карту положить, понеже, помни, Кура-река всему восточному купечеству рандевою быть должна.

Согласно «Экстракту Диурнала», в котором Соймонов каждый день отмечал ветры и «приключающиеся случаи», ноября 6‑го дня 1722 года государь император Петр Великий, а также генерал-адмирал граф Апраксин, генерал-майор Дмитриев-Мамонов и тайный советник граф Толстой с несколькими сопровождавшими их лицами посетили гукор. Федору была вручена царская инструкция с печатью. Полковнику Шипову царь сказал:

— Решт возьмешь и, чтобы от персидских войск досады не иметь, укрепишь редутами дороги к оному, какие надо для крепости позиции построишь. Вышлешь заставы. Помни — вся Гилянь за тобою.

Шипов осторожно заметил: не мало ли двух-то батальонов для защищения целой провинции Гилянской? Петр усмехнулся:

— Стенька Разин с пятьюстами казаками не боялся, а у тебя два батальона регулярного войска... А ты, — обратился он к Соймонову, — коли нельзя на малое расстояние к берегу подойти, стань на якорь в устье реки. Шлюпки, лодки спусти, пущай на веслах вверх подымутся. А тама посуху и к Решту подадутся. Вить пехота... Сам же нимало не жди. Иди на север, в устье Куры-реки. Тамо быть городу, для всего восточного купечества сборному месту... Ну да все-то ты из инструкции, чаю, уж знаешь. А коли так, то с богом!

Пожелав счастливого плавания, государь с генералитетом отбыл на берег, а корабли экспедиции еще неделю штилевали в гавани. Лишь 14 ноября, «получа ветр от нордвеста», эскадра подняла якоря.

7

Осенние погоды на Каспии оставляют желать много лучшего. Ветры переменчивы, часты шторма. Сказалась на походе и поспешность приготовлений. Как ни старался Федор, за всем своим глазом не доглядишь. Лопались паруса из прелой парусины под порывами осеннего ветра, не выдерживала оснастка. Конопатчики с ног сбивались. Изготовленные наспех из сырого дерева корпуса текли не переставая... Скоро два корабля отстали. Но остальные дошли более или менее благополучно к устью «проливы Занзилинской» и на четвертый день декабря в ту проливу втянулись... Началась выгрузка солдат, амуниции и припасов. Со всех судов, несмотря на сильное волнение, их свозили на лодках. Сам Федор, промерив дно, велел кораблям втянуться в устье речки Перебазарной у города Энзели, являвшегося приморской гаванью Решта.

Полковник Шипов без труда вошел в Решт. Там он неожиданно встретил посла свергнутого шаха Хусейна с аккредитивами к российскому императору. Посол выехал еще до падения режима Хусейна и теперь находился в недоумении — ехать ему дальше или нет?

Шипов подумал, что даже недействительные шахские грамоты, в которых за помощь против мятежников «царь царей» готов был уступить персидские провинции по южному берегу Каспийского моря, могут весьма пригодиться в политике. И 10 августа 1723 года посол свергнутого владетеля прибыл в Санкт-Петербург, а 12 сентября, уже от имени наследника Хусейна, он заключил с русским правительством трактат «Об уступке в вечное Российской Империи владение лежащих по Каспийскому морю провинций Гиляни, Мазандерана, Астрабата и городов Дербента и Баку со всеми принадлежащими к ним землями, за сделанное от России шаху против бунтовщиков вспоможение».

«Вечного владения», как известно, хватило лишь на десять лет до Рештского договора 1732 года и Ганджинского трактата 1735 года. Но здесь мы забегаем вперед...

Пока солдаты копали ретраншемент и обустраивались, Федор на своем гукоре с двумя лейтенантами обследовал протоку Куры-реки. Устье ее оказалось мелким. Да и дальше вверх берега шли низкие, топкие, поросшие камышом. Лесу никакого, лишь кое-где средь камыша — ивняк. Верст пятнадцать прошли на веслах. Сняли берега на карту, определили астрономические пункты, но удобного места для будущей гавани и города не нашли. И в марте, «оставив гукор и эверс с морскими служителями» в Гиляни, с девятью другими судами Соймонов ушел в Астрахань. Два отставших корабля все же добрались до Решта и теперь следовали обратным путем вместе со всеми. Прибыли на астраханский рейд в конце апреля, после Пасхи.

Государя уже не было. В городе всеми гражданскими делами распоряжался губернатор Волынский, всеми военными — генерал-майор Матюшкин. Говорили, что Волынский лютует. Из Сената прибыл к нему указ не вступаться губернатору в духовные дела. Указ явился ответом на жалобу епископа астраханского Иоакима. Тот писал в Петербург, что еще в 1718 году приехал-де в город чрез Персию римской веры патер Антоний, который два года спустя построил без его, епископа, ведома прямо перед православною церковью свою кирху с главою и крестом. Призванный же к нему, епископу, для допроса, отвечал, что кирху возвел по указу губернатора... А в прошедшем году и лютеранский пастор Яган Скилис построил свою церковь подле православного храма и поставил на оной четвероконечный крест. Да мало того, в той же кирхе своею волею от живого мужа обвенчал жену православной веры с драгуном-лютеранином... Отец Иоаким жалобился, что сделать им в Астрахани ничего нельзя из страха пред губернатором Волынским, который запретил духовного приказа судье, под страхом казни, делать что-либо без его повеления.

В принципе Артемию Петровичу наплевать было на сенатский указ. При желании он мог бы и епископа скрутить в бараний рог. Но высокоразвитое чутье, интуиция придворного подсказывали ему, что за указом стоит недовольство царя. А это всегда оказывалось чревато штрафом или потерей должности, а то и опалою. Артемий Петрович с сожалением вспоминал дубинку Петра — наилегчайший из штрафов...

Впрочем, градские дела доходили до Федора Соймонова более в разговорах, в шутках офицеров, у которых были в Астрахани семьи или знакомые среди чиновиков.

Всю весну и начало лета 1723 года заняли приготовления к продолжению кампании. Михаил Афанасьевич Матюшкин, назначенный главнокомандующим всеми войсками и получивший по этому случаю чин генерал-лейтенанта, разделил каспийскую флотилию на три части, поручив командование трем капитан-поручикам — Федору Соймонову, Василью Урусову и Петру Пушкину. Затем назначил командовать сухопутными войсками генерал-майора Трубецкого и бригадира Борятинского, а артиллерию отдал майору Герберту.

8

В Астрахани ничего не знали о той напряженной дипломатической борьбе, которая шла в Константинополе. Русский резидент Иван Неплюев изворачивался как мог в столице воинственно настроенной Порты, стараясь не допустить интервенции. Однако турки, воспользовавшись ситуацией, ввели свои войска в Персию и заняли территории на северо-западе и в центральных областях. Переводчик Порты заявил Неплюеву, что отныне со всеми претензиями по персидским вопросам русскому царю следует обращаться к Дивану в Константинополе. А поскольку Персия находится в подданстве Порты, русский государь должен немедля вывести все свои войска из захваченных областей. В противном случае Великая Порта вынуждена будет вступить с ним за персидские обиды в войну...

Речи были странные, и следовало прежде всего вызнать, откуда дует сей ветер. Ларчик открывался просто: тот же переводчик за небольшой бакшиш сообщил Неплюеву, что это английский посол подал в Диван меморандум на турецком языке, в котором говорилось о подготовке России к войне с Портою. Еще там стояло, что Порте того бояться не следует, поскольку русский государь не в дружбе ни с одним из европейских государей, все они ему злодеи, и что посему воевать с Россией ныне легко.

В последнем у Порты уверенности не было. Все остальное тоже обстояло не совсем так: мятежник Мир-Махмуд и не помышлял признавать свою зависимость от турецкого султана. И Персия отнюдь не находилась в подданстве Порты. Наоборот, по всей стране росли антитурецкие настроения, развертывалось широкое народное движение против захватчиков. Да и Стамбульский Диван не желал войны с Россией, а судьба персидского шаха была ему глубоко безразлична. Порта зарилась на Грузию, опасаясь, как бы та не перешла в руки России и не перекрыла Порте пути к закавказским магометанским областям. Так что турки пугали на всякий случай, надеясь угрозами убрать русские войска из Закавказья и из закаспийских земель. Но после Полтавы Петра испугать было трудно. Он распорядился, чтобы сделаны были все приготовления на случай войны с Портой, назначил князя Михаила Михайловича Голицына главнокомандующим украинской армией, а Неплюеву написал весьма знаменательное письмо:

«Наши интересы отнюдь не допускают, чтоб какая другая держава, чья б ни была, на Каспийском море утвердилась, а что касается Дербента и других мест, в которых наши гарнизоны находятся, то они никогда во владении персидских бунтовщиков, ни лезгинцев, ни Мирвеиза не бывали, а по собственному их письменному и словесному прошению, как то, бывшему при дворе нашем турецкому послу, явно доказано: под покровительство наше добровольно отдались; и если Порта в противность вечному миру будет принимать под свое покровительство лезгинцев, наших явных врагов, то тем менее должно быть противно Порте, если мы принимаем под свое покровительство народы, не имеющие никакого отношения к Порте и находящиеся в дальнем от нея расстоянии на самом Каспийском море, до котораго нам никакую другую державу допустить нельзя. Если Порта безо всякой со стороны нашей причины хочет нарушить вечный мир, то мы предаем такой беззаконный поступок суду Божию, и к обороне своей, с помощью Божиею, потребные способы найдем».

Письмо, доведенное до всех членов высшего совета Порты, охладило даже самые горячие головы. Однако обстановка в самой Персии была очень сложной. И в это время начался второй этап Персидского похода.

Двадцатого июня суда с войсками вышли в море и две недели спустя, обойдя Апшеронский полуостров, появились в Бакинском заливе, на двадцать верст вдающемся в глубь материка. Осада была недолгой. Баку сдался эскадре. Корабли вошли в удобную гавань, стали на якоря, и Федор Соймонов с другими офицерами поспешил на берег. Невиданный дотоле мир открылся перед его глазами: на склоне холма террасами шел азиатский город. Дома с плоскими крышами, кир (нефтяная земля), узкие улицы. Необыкновенно красивый старый ханский дворец восточной архитектуры и шахская мечеть, круглая Девичья башня на берегу у самой крепостной стены, вырубленная в скале лестница и проход в бассейн... Какое нужно было «искусство, чтоб такой великой труд начать», — записал Федор в тот день в «Экстракте Диурнала».

Он не уставал ездить, глядеть на вечные языки пламени в храме огнепоклонников, разглядывал стены и башни каменного строения, скрытые четырехсаженным слоем воды. Записывал: «И хотя оная стена уже и развалилась, однако в некоторых местах и выше воды знаки есть. А по известиям слышно, якобы в древние времена то строение было на сухом пути, и был то гостиный двор». Соймонов делает вывод об изменении уровня Каспия. Он осматривает и промеряет устье речки Кызылгач, составляет карту исследованных мест. А воротившись в Баку, получает приказ отвезти на своем корабле в Астрахань бакинского султана и трех его братьев...

9

Состоялась в Астрахани и вторая встреча Федора Соймонова с губернатором Волынским. Вторая, да такая, что, казалось бы, должна навеки развести их в разные стороны, сделать непримиримыми врагами. А вот — на́ тебе. Поистине: неисповедимы пути Господни...

Обретался в те поры при астраханском порту мичман Егор Мещерский — дрянь человечишко, ни к чему не способный, никчемный, по все дни пьян и шалопут.

За глупость свою, за дерзости, показываемые в шумстве, — упившись, Егор часто начинал кичиться фамилией, будто бы происходящей от известного княжеского рода, — был он взят к генералу Михаилу Афанасьевичу Матюшкину для домашней забавы как шут.

Скучными астраханскими зимами генеральские гости как умели развлекались, потешаясь над мичманскими амбициями. Обычно его поили до бесчувствия, а потом шутники лили ему вино на голову и зажигали. То-то было хохоту... А то — намазывали ему лицо сажею и дразнили. Несчастный пьяница огрызался, когда мог — дрался, а то бранивал обидчиков своих последними словами.

Однажды, очнувшись за столом и услыхав, что разговор идет о губернаторе, хватил чаркою об пол и закричал, что-де Волынский плут! Гости попримолкли. Но что с пьяного возьмешь. Кто-то стал подсмеиваться, кто-то — подзадоривать. Егор разошелся: вся-де фамилия Волынского воровская, и ежели разобраться по совести, то надобно бы его и все семейство с женою и дочерью повесить на единой веревке... Тут кое-кому стало не до смеху. С дальнего конца стола кинулись вон. Но генерал посмеялся, велел налить Егору новую чарку. Тот выпил и свалился под стол. Скоро о нем забыли. Впрочем — не все...

На другой день, когда Волынский воротился из степи от калмыцких улусов, кто-то ему все в подробностях, даже с тем, чего и не было, доложил. Артемий Петрович — мало что не взбесился. Поездка его была утомительной и неудачной, и он уже приехал туча тучей.

Причиной недовольства были калмыки. Дело заключалось в том, что одновременно с губернаторством получил Волынский и должность главного начальника над калмыцкими делами. Пост почетный и выгодный, как казалось то в Петербурге. Однако на месте многое вышло не так. Старый хан Аюка умер, и на власть, а также на ханский титул претендовали сыновья, внуки и даже племянник покойного. В Астрахани ходил упорный слух, будто один из претендентов прислал губернатору табун в сотню лошадей за обещание помощи... Тайные «доброхоты» тут же послали известие о сем деле в Сенат. И скоро оттуда пришел запрос. Артемий Петрович, разумеется, тут же отперся, заявив, что получил в подарок лишь пару никуда не годных кляч, на одной из которых и по сей день возят воду для конторских нужд... Далека Астрахань — поди проверь, кто прав, кто виноват. А страсть к подметным грамотам без подписи у обывателя неистребима во все времена.

Скоро Волынский убедился, что почет сей хлопотливой должности сопряжен с весьма большим беспокойством, а доходы от нее мизерные. Оттого-то и вернулся он из калмыцких улусов, кипя негодованием. И как раз — Егор Мещерский... Артемий Петрович потребовал было объяснений у Матюшкина. Но генерал уклонился и выдал несчастного мичмана грозному губернатору головою. Он даже заявил, что рядиться из-за дурака не станет и что Волынский волен взыскивать на том, как пожелает. Позиция, прямо скажем, довольно бессовестная.

И вот несколько времени спустя, когда в Астрахани наступили морозы, губернатор послал за Егором, как бы за надобностью. А когда тот явился, приказал холопам своим привязать мичмана к деревянной кобыле и бить батогами нещадно... Полуживого, без платья выбросили Мещерского на лед и оставили там замерзать. Как он добрался до жилья — никто не знает. Оклемавитись, поволокся мичман с повинной и жалобой на понесенные обиды к своему начальству. А приписан-то он был к команде капитана Соймонова. И Федор Иванович, только-только вернувшийся из похода, выслушав жалостную историю унижений дворянина и офицера, осерчал... Надевши шпагу, он отправился в канцелярию губернатора с претензиями. Разговор вышел крутой.

— Хотя вашему превосходительству гневно будет, — заявил под конец Соймонов, — однако ж я такого мучительного ругания для дворянина и служителя морского терпеть не могу. А поскольку сатисфакции от вас господину мичману никакой не учинено, подам рапорт по команде...

Волынский попробовал было прикрикнуть. Капитан-поручик того не позволил. Гайдуки губернаторские из-за двери выйти не решились. Лицо и голос у Соймонова были таковы, что все понимали — поколет шпагою, не остановится. Да и Волынский в глубине души опасался, помнил какую-то связь капитан-поручика с царем. Решил отмахнуться: авось пронесет... Или капитан о намерении своем забудет... Но Федор Иванович не забыл. Написал доношение и честь честью в открытую послал оное в Адмиралтейств-коллегию в столицу...

Забегая вперед, скажем, что мало какая жалоба принесла Артемию Петровичу столько неприятностей, сколько «дело мичмана Мещерского». Но то все — впереди. А пока денщик генерала Матюшкина принес Федору Ивановичу известие, что государь Петр Великий «для лутшаго наставления в предбудущих предприятиях» вызывает господина генерал-лейтенанта купно с господином капитан-поручиком в Москву. Там в означенное время должно было состояться коронование ее величества Екатерины Алексеевны. Соймонов приготовил взять с собою карты и планы для отчета о съемках устья Куры.

Они еще не собрались, как по Астрахани разнеслась весть об отъезде губернатора, и тоже в Москву на коронацию...

10

В Москве сам воздух наполнен новостями и сплетнями. Здесь все знают всё и обо всех. Нанося визиты родственникам и знакомым, Федор по пути узнавал придворные новости. Его знакомили со сложной системой взаимоотношений вельмож, называли состояния, наследников. Оценивали дома, лошадей и любовниц. Узнав, что он сопутствует генералу Матюшкину, Соймонова тут же посвятили в историю вражды Михайлы Афанасьевича со светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым...

К сожалению, я не могу привести достоверных свидетельств об истоках их нелюбви друг к другу. Происходили оные, скорее всего, из ревности к царским милостям, из досады на больший успех другого, на удачу соперника, а совместничали они давно. Соревнование их понятно, если сопоставить хотя бы происхождение обоих.

Михайла Матюшкин происходил из старинного русского рода, ведущего свою родословную от некоего татарина Албуша или Албауша, выехавшего из Орды в Новгород еще в начале XIII века. Позже Матюшкины владели поместьями, расположенными неподалеку от Новгорода по Волхову.

При царе Михаиле Федоровиче Романове Павел Матюшкин служил дьяком приказа Большого прихода. И хотя старая аристократия «дьячню» не больно-то жаловала, сын Павла, Иван Матюшкин, женившись на Федосье Стрешневой, сестре царицы, был возведен в думные дворяне и имел чин окольничего. Таким образом, отец Михайлы, Афанасий Иванов сын Матюшкин, приходился двоюродным братом царю Алексею Михайловичу. Правда, дослужился он всего-навсего до холмогорского воеводы, хотя и был боярином. Немудрено, что Михайла с детства был очень близок к Петру. Семи лет он был назначен к будущему самодержцу комнатным стольником. А подросши, оказался одним из первых «потешных».

В 1697 году, двадцати одного года поехал он по царскому указу в Италию для обучения морскому делу. Вернувшись, участвовал в Полтавской баталии. И вот ныне отличился в Персидском походе. За то ему и передал командование всеми войсками государь, отбывая с Каспийского моря. В краткой характеристике генерал-аншефа Михаила Афанасьевича Матюшкина, которую приводит Д. А. Корсаков в книге «Воцарение императрицы Анны Иоанновны», сказано: «Человек прямой и откровенный, Матюшкин — один из немногих деятелей первой половины XVIII в. прожил честно, не покривив душой. До страсти любя Петра Великаго, он не мироволил к слабостям великаго монарха и был одним из сильнейших врагов Меншикова».

Вместе с генералом побывал Федор у многих московских аристократов. Так, один из первых же визитов они нанесли Ивану Ильичу Дмитриеву-Мамонову, суровому воину, прячущему под грозной личиной доброе сердце и не чуждому известной доли лукавства. Но с ним у нашего героя еще будут встречи, и потому отложим характеристику храброго генерала до будущих страниц. Состоялась встреча и с Петром Михайловичем Бестужевым-Рюминым, гофмейстером курляндского двора Анны Иоанновны, обретавшимся вместе с герцогиней в Москве.

На ответном обеде у Матюшкина Федор с удовольствием разговорился со Львом Васильевичем Измайловым, образованнейшим человеком своего времени. И как мало мы знаем выдающихся людей! Ну кто слыхал об Измайлове? А между тем его судьба — целый роман! Совсем молодым человеком поступил он в военную службу датского короля. А в 1706‑м (Льву Васильевичу шел еще только девятнадцатый год) Петр Великий уже поручал ему дипломатические переговоры с Пруссией и Польшей.

Двадцати лет от роду он вернулся на родину капитаном датской службы, и царь лично повелел зачислить его тем же чином в Преображенский полк. В 1710‑м ездил снова в Данию с царской грамотой, в которой не без яду выражалось соболезнование по поводу поражения датских войск. А в 1719 году возглавил посольство в Китай в звании чрезвычайного посланника. Три года продолжалось его путешествие. Выучив наизусть секретную инструкцию царя, Измайлов не торопился. Официальное задание его миссии заключалось в восстановлении торговли с Небесной Империей и в заключении коммерческого трактата. Но император самолично предписал ему «разведывать об образе и состоянии тамошняго правительства, о числе войск и оружии их, о соседях их, о крепостях и о войне или ссорах их, внося все это в тайную записку; а наипаче заметить, какие товары оттуда лутше получать России с прибытком казне и подданным, и на какие российские товары в Китае большой поход».

Задание было сложным, поскольку у богдыхана к русскому императору были претензии как территориального характера, так и по причине укрывательства джунгар и беглых монголов. Однако Измайлов преодолел трудности и получил аудиенцию. Договор, правда, заключить не удалось, но милостивую грамоту и подарки Лев Васильевич привез. Одновременно он представил Петру «описание пути своего, положения и разстояния городов и мест», приложив к тому географическую карту. На этой почве и состоялся у него весьма интересный разговор с Федором Ивановичем. С легкой руки царя Петра описание и изображение земли становилось подлинным увлечением Соймонова. Имея большую практику в пользовании геодезическими инструментами, Федор получал истинное наслаждение от уточнений, которые ему удавалось внести в имеющиеся в его распоряжении карты и планы.

11

...В Москве Матюшкин простудился и заболел. Он до слез огорчался, что не может подняться с постели и прибыть с докладом к государю и уже просил было капитан-поручика ехать без него, когда стало известно, что на второй день на Святой неделе Петр сам пожалует навестить больного и выслушает его доклад. Надо ли говорить, как всполошились домашние. Теперь было уже не то, что двадцать лет назад, когда государь запросто, без чинов, как говорится, и без предупреждения наезжал к своим соратникам... То ли титул императорский требовал большей строгости, то ли возраст...

Федор подивился изменениям, произошедшим с государем. Нездоровый серо-желтый цвет одутловатого лица, мешки под глазами. Вздрагивающие то и дело более обычного большие руки. Даже голос как-то переменился, стал глуше. Приняв от Михайлы Афанасьевича Матюшкина серебряную чарку с анисовой, Петр на мгновение задержал ее, потемнел глазами, будто взглянул внутрь, в недозволенное, но потом все же выпил. Крякнул, потянулся за редькой, но раздумал и, положив белый хрусткий ломоть обратно в миску, вытер пальцы о штаны и велел денщику подать план, а Федору докладывать.

Соймонов расстелил на столе привезенную карту и стал подробно обсказывать нанесенные особенности. Государь прервал: «Погоди!» Он развернул поданную денщиком бумажку и стал сверять по ней привезенную карту. Скосив глаза, Федор увидел, что в руках у царя небольшой чертеж, составленный, как он сам позже напишет, «без всякой пропорции и меры... одним пером». Кровь бросилась ему в голову. Капитан-поручик узнал набросок, сделанный ранее капитаном Нетисовым. «Не доверяет?..» Дыхание его участилось, в душе стали рождаться слова обиды. И кто знает, может быть, прямодушный офицер и выпалил бы нечто... Однако Петр, по-видимому, понял состояние моряка. Оторвавшись от начертанного плана со словами: «Ну ин ладно...», — он стал расспрашивать Соймонова о берегах, мелях, о возможных подходах к устью реки Куры большим кораблям...

Разобиженный Федор отвечал сначала сбивчиво. Генерал Матюшкин, внимательно следивший за ходом беседы, даже пытался пару раз прийти ему на помощь. Но государь останавливал. Он словно не обращал внимания на замешательство офицера и слушал, не перебивая. Иногда переспрашивал, уточнял и подчеркивал толстым ногтем то или иное место на своем чертежике. Но вскоре вовсе отбросил нетисовский план и, как записал позже Федор Иванович в своем «Диурнале», принял решение «делать крепость, где на моей карте показано».

По окончании доклада скупо, как всегда, похвалил и, поворотясь к Матюшкину, сказал:

— Ехать тебе с капитан-поручиком от Москвы снова в Астрахань, а там морем до Гиляни, где и возводить укрепления на Куре, зело важные для того края... — Он затянулся, вынул короткую трубку изо рта и вместе с дымом выдохнул: — Да не мешкай, Бога для, Михайла, уходит время мое...

Однако отъезд их затягивался. В Москве праздновали коронацию супруги государя Екатерины Первой Алексеевны, и Матюшкин не мог пропустить торжества. Неотлучен при нем был и Федор. На парадном обеде в Грановитой палате за государевым креслом в паре с другим генерал-адъютантом стоял Артемий Петрович Волынский. Он расторопно переменял его величеству тарелки и подавал кушанья. Матюшкин толкнул Федора локтем:

— Глянь-ко, наш пострел и тут поспел. И снова в милости... Опасный есть он человек, попомни мои слова — другой светлейший. А случись ему удача — сейчас первым станет... Ну да милостив Бог, сломают головы и тот и другой...

В тот день Федор, конечно, не мог даже предполагать, насколько близким к истине окажется пророчество Михайлы Афанасьевича Матюшкина. Не предполагали грядущих событий и обласканные, осыпанные милостями придворные, состоящие в свите как императора, так и коронованной супруги его. Торжества затянулись. Понимая шаткость положения Екатерины в качестве законной царской супруги, Петр старался обставить коронацию так, чтобы она запомнилась надолго. Лишь к середине августа Матюшкин и Соймонов на двух стругах вышли из Коломны и взяли курс на Астрахань, куда и прибыли через четыре недели. Михаил Афанасьевич желал отложить поход к Куре на весну, но Петр словно понимал это и слал курьеров, торопил. Наконец, несмотря на то, что по утрам забереги уже начинало прихватывать ледком, суда вышли в море, а в конце ноября достигли Дербента. Оттуда, после короткой остановки пошли на Баку, а потом в Занзилинский пролив. Но в январе нового, 1725 года все сразу изменилось. Умер Петр! Строительство крепости на Куре было тут же остановлено. Матюшкин с Соймоновым вернулись в Астрахань. Лето прошло в бездействии, а осенью пришел из Адмиралтейской коллегии новый указ — велено было «должность главнаго командира исправлять капитану фон Вердену; Рентелю и Урусову во всем по регламенту быть ему, фон Вердену, послушными и препятствия никакога не чинить, а в Адмиралтейство в помощь к капитану князю Урусову определить лейтенанта Мятлева, а Соймонову быть по-прежнему во флоте...».

Вскоре после Нового года последовало другое распоряжение: «...обретающихся сверх комплекту ... капитан-лейтенантов Петра Пушкина, Соймонова, Василья Мятлева ... выслать в Санкт-Петербург». Слава господу Богу, вздохнули отмеченные в указе, уж так-то Астрахань сия всем надокучила... Но... прибыл новый главный командир порта — контр-адмирал Синявин, знакомый Федору еще по плаваниям балтийским. И следом за ним — новый указ: «...отправить искусснаго офицера и велеть описать восточный берег Каспийскаго моря достовернее, и, возвращаясь назад, все то море оное объехать...» Кого было выбирать Синявину?..

«Я всячески старался от того освободиться, — писал честно Федор Иванович в своем дневнике, — первое, что моя очередь ехать в Петербург, второе — что капитан-лейтенантом на смену другой приехал, а третье, что я из капитан-лейтенантов средний. Однако ничто не успело...»

Еще долгих два года бороздил он на разных судах опостылевшие мутные воды Каспия; вел гидрографические работы, пока не наступило время его отпуска. Федор решил использовать предоставленное время для приведения в порядок имущественных дел, а также для устройства личной жизни, о которой пока заботился он весьма недостаточно.

12Прибавление.ВЕРСИЯ...

Многие современники Петра отмечали резкий спад жизненной активности императора в последние годы его жизни, после Персидского похода. По современным понятиям, он был еще далеко не стар. В 1722‑м разменял всего полсотни лет. Для государственного деятеля — самая пора расцвета мудрости. А между тем его руки все чаще опускались и взор потухал. Могучее тело становилось вялым. Государь впадал в меланхолию. «...Он был болен не только телом, но и душой, — пишет историк В. В. Мавродин. — Чувствовалась безмерная усталость. Все один и один. За всем следи, обо всем подумай, каждого проверь, а не проверишь — и лучший друг окажется казнокрадом, лихоимцем, себялюбцем... Окружающие видели в глазах царя усталость и столь чуждое ему раньше безразличие ко всему, а подчас и тоску. Петр испытывал неудовлетворенность всем сделанным, чувствовал собственное бессилие и невозможность завершить осуществление своих обширных замыслов».

Причины таких перемен исследовались не раз, и к сегодняшнему дню накопилось о том немало версий. Не претендуя на обобщение или на полное их изложение, я все же хотел бы напомнить читателю о некоторых, остающихся обычно в тени по незначительности причин, их вызывающих. Но кто знает, какой мотылек крылышком своим дает первый толчок мировому катаклизму.

Петр был болен давно и тяжко. С 1710 года ездит он на воды и страдает от болей в мочевом пузыре. Злые языки утверждали, что причина страданий царя в беспорядочной половой жизни. Действительно, кто только не побывал в его постели — от денщиков и фрейлин до деревенских девок во время частых отлучек на верфи. Как узнать, кто из них наградил царственного возлюбленного... Грешили на фрейлину Чернышеву. Но среди прописываемых царю лекарств нет ртути — главной панацеи тех лет от любострастной болезни, прозаически называемой в наши дни сифилисом.

В чрезвычайно интересной книге Евг. Анисимова «Время петровских реформ» приводится современный вывод врачей-специалистов Ленинградской военно-медицинской академии имени С. М. Кирова, изучивших материалы истории болезни императора. Медики считают, что Петр страдал, скорее, аденомой простаты, которая в своей заключительной стадии приводит к задержке мочеиспускания и развитию уремии. При этом большинство склоняется к тому, что это заболевание вполне могло быть следствием застарелой гонореи (в просторечии — триппера), но никак не сифилиса.

Царь вообще довольно много болел. В 1692 году окружающие даже ожидали его кончины. Но особенно страдания его обострились с 1722 года. И вот — осень 1724‑го — жестокая простуда, припадки. Едва оклемался — накричал на докторов. Схватился, поехал глядеть на строительство Ладожского канала, оттуда на Олонецкие железоделательные заводы. Возвращаясь морем, у Лахты увидел севший на мель бот с солдатами. Захлестываемые волнами, не умеющие плавать люди потеряли всякую надежду. Велел остановиться. Подошел на шлюпке. Видя бестолковость и растерянность матросов, сам спрыгнул в воду и по пояс в холодных волнах принялся сам спасать... Разумеется, даром это пройти не могло.

Дома сильный жар свалил его в постель. Начался бред, а за ним и нестерпимые боли обострившегося хронического недуга. «От жгучей боли крики и стоны его раздавались по всему дворцу», — пишет в своих «Записках» придворный голштинского герцога Г. Ф. Бассевич. «Из меня познайте, како бедное животное есть человек...» — жалуется царь ближним в минуты просветления. Он — император, самодержец, человек железного характера — ищет сочувствия у окружающих, у Екатерины. Впрочем, — у Екатерины ли?..

Этой же осенью кто-то из доброхотов донес, что супруга императора слишком часто встречается с камергером Виллимом Монсом, притом — наедине... Он поручает сестре Монса Матрене Балк, обер-гофмейстерине, проследить. И та доложила о полном благополучии. Но, как на грех, по привычке он решает сам перепроверить ситуацию. И потому 8 ноября, неожиданно прервав намеченную поездку в Шлиссельбург, возвращается домой в неурочное время. И в Италианском дворце на Фонтанке получил ненужные ему доказательства...

Это был страшный удар. Главный командир Кронштадтского порта вице-адмирал Никита Петрович Вильбоа, происходивший из безродных французов, вывезенный некогда царем из Голландии и определенный им же в морскую службу, писал о состоянии Петра в тот день, апеллируя к рассказам фрейлин: «Он имел вид такой ужасной, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен, как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и все тело, казалось, были в конвульсиях. Он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса... Эта немая сцена длилась около получаса, и все это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и все, что попадалось под руку. Наконец уходя, он хлопнул дверью с такою силою, что разбил ея...»

Кто такой Виллим Монс, брат его первой любовницы-фаворитки, дочери виноторговца Иоганна Монса из Немецкой слободы? Родился Виллим в 1688 году и двадцати лет поступил в армию. Участвовал в битвах под Лесным и Полтавой. Ловкостью и расторопностью, будучи в адъютантах у генерала Боура, обратил на себя внимание царя. Не исключено, что не обошлось сие и без споспешествования сестрицы. Так или иначе, но в 1711 году Виллим Монс — личный адъютант Петра, а пять лет спустя определен камер-юнкером ко двору Екатерины, где заведует ее вотчинной канцелярией. Этот пост выдвигает Монса в число весьма влиятельных людей. Перед ним заискивают, ему льстят, несут подарки...

По свидетельствам современников, камер-юнкер был чрезвычайно красив, ласков с женщинами. Екатерина оказывает ему знаки особого внимания. А затем по двору начинают распространяться слухи и о скандальной связи. Скоро о ней знают при дворе все, кроме Петра. Император слишком занят. Привык полагаться на жену. Любит ее. Короновал. Во дни болезни и мрачной меланхолии готовился отдать царство в ее руки, хотя вряд ли питал хоть малейшие иллюзии относительно деловых качеств супруги. Но «кому вышеписанное насаждение оставить»?.. Сын Алексей — враг преобразований, по его отцову указу удавлен в Трубецком раскате Петропавловской крепости. Другой сын, «Шишечка», Петруша, рожденный от Екатерины, чаемый наследник, год спустя умирает малолетним, проболев совсем немного. Остаются две дочери — Анна и Елисавета... Но что они — девки... Лучше уж Екатерина. И вот...

В тот же день вечером Виллим Монс арестован по обвинению во взяточничестве. Наряженное следствие скоро вызнало, что и Меншиков дарил камергера конем в полном уборе, а князь Василий Долгорукий парчою на кафтан верхний. Царица Прасковья Федоровна — доходами со своих псковских деревень... «Дала я Монцу деревню для того, што все в нем искали, штоб добр...» На этом показания ее прерываются. Так же, впрочем, как и все остальные. Вообще, если дела о взятках были в те поры обычны и тянулись годами, то в данном случае следствие произведено с быстротою необычайной. На шестой день Вышний суд приговорил арестованного к смертной казни. «Учинить по приговору», — начертал Петр конфирмацию. А через день утром к грубо сколоченному «амбону» на Троицкой площади подкатила закрытая карета. По мужнему повелению привезена к месту казни полюбовника преступная жена.

Так уже было, когда казнили стрельцов. Шакловитому и согласникам его головы рубили перед окнами царевны Софьи...

И когда топор палача с хряском вошел в красивую белую шею бывшего камергера, лошади рванули с места, увозя лишившуюся чувств женщину прочь... Но и этого показалось мало. Император велел отдать голову Монса в Кунсткамеру и там положить в спирт для сохранности. Бог знает для чего сие ему понадобилось. Впрочем, и это был уже не первый экспонат подобного рода. В соседней склянице находилась голова бывшей метрессы царя фрейлины Гамильтон, удавившей дите, родившееся у нее от многих приключений. Говорили, что обе головы долгое время сохранялись в подземелье Академии наук, пока Екатерина Вторая не полюбопытствовала — что за экспонаты требуют толико много спирту? Головы принесли во дворец, и все придворные дивились их прекрасной сохранности. Однако после осмотра императрица велела их зарыть...

Сегодня кровавая развязка небольшой любовной интрижки государевой супруги может вызвать у читателя недоумение. Общеизвестно, что сам Петр был крайне неразборчив во временных связях. Для него на фоне тех дел, коими занимался, любодейство являлось временным отвлечением, разрядкой, как и «схватки с Ивашкой Хмельницким», как нелепые карнавалы и дурачества. Царь не делал даже тайны из своих похождений. Относилась к ним с усмешкой и снисходительно, как к шалостям, не имеющим касательства к их отношениям, и Екатерина.

Вот, например, что пишет Петр 18 июня 1717 года жене из Спа, где лечился на водах: «...понеже во время пития вод домашней забавы дохторы употреблять запрещают, того ради я метресу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержатца, ежели б при мне была...»

А вот и ответ Екатерины из Санкт-Петербурга от 3 июля того же года: «...Что же изволите писать, что вы метресишку свою отпустили сюды для своего воздержания, что при водах невозможно с нею веселитца, и тому я верю, однакож болше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она и ныне пребывает и для леченья изволила поехать в Ригу, и не желала б я (от чего Боже сохрани), чтоб и галан той метресишки таков здоров приехал, какова она приехала...»

При таком отношении обоих возможность возникновения на стороне глубокого чувства и усиления «тайной пассии», которая могла бы угрожать семейному благополучию, исключена. И можно только подивиться природному женскому уму Екатерины и ее такту...

Но тогда еще более несправедливым представляется дело Монса? Да, оно несправедливо! Но вы же помните: «что дозволено Юпитеру...» Я понимаю, что своими последующими рассуждениями могу вызвать гнев многих читательниц. И тем не менее...

Думается, что именно здесь кроется то глубокое различие, которое заложено Богом, природой ли между мужчиной и женщиной. Ведь сколько бы мы ни произносили заклинаний о женской эмансипации и о полном равенстве полов, все это справедливо лишь в сфере социальной. А то, о чем говорим мы, — дело вовсе иное. Большинство мужчин, увлекаясь бессчетное число раз и даже вступая во временные связи, вполне могут оставаться верными одной женщине — жене, матери его детей, хозяйке дома, основе семьи. Любить ее и уважать. Мужское легкомыслие мало влияет на семейные отношения.

Совсем иначе изменяет супружескому долгу женщина. Она отдается любовнику полностью — телом, душою, помыслами. В такой ситуации муж более ни на что не должен рассчитывать с уверенностью. Надежного тыла у него не осталось. Все — авторитет, оценки событий, решения, даже сочувствие теперь не на его стороне. Ради новой любви женщина гораздо больше способна на разрыв и на самопожертвование, нежели мужчина.

Это не осуждение. Я не собираюсь даже давать оценку — хорошо это или плохо. Так есть! Так устроены люди и один стереотип соответствует мужской организации, мужскому характеру, другой — женскому. Хотя, наверное, и не в абсолюте. Но исключения, как известно, лишь подтверждают правила.

Петра одолевали сомнения. Все вокруг рушилось, друзья-соратники предавали. Последним оплотом была Екатерина. Жена, супруга, царица! Поднятая из-под телеги полонянка, солдатская женка и столько лет сердечный друг... Пока был молод — не задумывался. В зрелые годы — недоставало времени. А ныне — что же станет с поднятой на дыбы державою после него, без него?..

Год назад, настаивая на коронации лифляндской крестьянки, он рассчитывал, что сей акт не даст вернуться боярщине. А вот не окажется ли судьба великого наследия в руках иноземного прощелыги вроде Монса — такая мысль в голову ему не приходила...

Страшно узнать на исходе дней своих, что все труды, все содеянное зыбко и стоит на грани катастрофы.

Как не вспомнить притчу Господню о доме, построенном на песке: «...И сниде дождь, и приидоша реки, и возвеяша ветри, и опрошася храмине той, и падеся и бе разрушение ея велие».

Трудно сказать, чем окончилась бы вся эта история для Екатерины. Как распорядился бы царь участью Меншикова, балансировавшего на грани опалы, и других принципалов, соратников? Большинство из них — уже старики...

Но у провидения свои пути. «...По воле Всемогущаго Бога всепресветлейший, державнейший Петр Великий, император и самодержец всероссийской, наш всемилостивейший государь сего Генваря 28‑го дня от сего временнаго мира в вечное блаженство отъиде...» — так говорилось в манифесте, читанном народу по городам и весям российским. Мир праху усопшего...

Итоги...

При всем восхищении деятельностью царя-преобразователя нельзя не признать, что грандиозные реформы его страну-то разорили. «Время переворотов есть тяжкое время для народов», — говорил историк С. М. Соловьев. И он прав! Достаточно сказать, что в 1724 году из общего бюджета государства в 8 526 560 рублей одни лишь военные расходы составили более шести миллионов, то есть три четверти бюджета. Что же оставалось на строительство Ладожского канала, на содержание центральных административных учреждений, на дорогостоящие маневры внешней политики, на дворцовые расходы, если не самого царя, весьма скромного в личных потребностях, то двора, императрицы?.. Откуда же брать средства?

Поскольку эта сторона государственной деятельности была для меня достаточно чуждой, то сведения, которые мне удалось собрать, буквально поразили воображение, хотя не исключено, что специалистам в области финансов и экономики, а паче того глубокомысленным философам все это, включая и мои «размышления по поводу», может показаться наивным. Но тем не менее:

Прежде всего еще до начала Северной войны для пополнения казны в передел пускается старая серебряная монета. Смена денег оказывается делом всегда выгодным правительству. В петровской России к этой мере прибегали не раз. Повторенная трижды (в 1701, 1702 и 1703 годах) смена монеты дала правительству почти три миллиона рублей прибыли. По сравнению с 1680 годом это более двух бюджетов. Но резерв этот не бесконечный. Достаточно сказать, что цена, к примеру, медной деньги (полушки), чеканившейся и перечеканиваемой с 1700 года, менялась так: в 1700 году из пуда металла чеканили денег на 12 рублей 80 копеек, в 1702‑м — на 15 рублей 44 копейки, а в 1703‑м — уже на 20 рублей... Стоимость девальвированной монеты упала почти вдвое, увеличив, соответственно, цены продуктов и других предметов торговли. Тем самым финансовое положение государства еще больше запуталось. Вообще во все времена соотношение количества находящихся в обращении денег и товара — едва ли не главный пробный камень экономической грамотности правительства.

Экономику России разрушали военные расходы. Чем дольше продолжались военные действия, тем быстрее расходы росли. Свободных денег в России не было. И потому приходилось каждую копейку раскладывать по дворам. Обложено, казалось, все, что можно. Но подати поступали неисправно. Как сводить концы с концами?.. Пристава да стряпчие с ног сбивались в поисках новых источников. По предложению Алексея Курбатова, дворового человека Бориса Петровича Шереметева, поданному царю в подметном письме, вводится в России гербовая бумага. Прекрасная статья дохода. Не остался внакладе и сам изобретатель, перешел из крепостного сословия в дьяки оружейной палаты, стал «прибыльщиком», а потом и инспектором ратуши, то есть фактически возглавил управление финансами страны.

Далее за двадцать тысяч фунтов стерлингов Петр отдает англичанам на шесть лет право исключительной торговли табаком. Даже такими суммами не брезговал царь. Но этого ничтожно мало. Не помогают и так называемые временные или разовые поборы, которые, тоже как обычно, очень скоро становились постоянными, стоило их раз ввести. Так, например, указом от 22 сентября 1701 года введен был временный налог на формирование первых девяти новых драгунских полков. Рассчитали, все разложили, получилось для вотчинников и помещиков — по 20 копеек со двора, для служителей дворцовых, монастырских, патриарших, епископских и церковных ведомств — по 25 копеек со двора, да десятая деньга с купечества... Ввели, обещали — на раз. Ан спохватились, через десять-то лет тех полков драгунских уже не девять, а двадцать восемь и опять «драгунского сбора» на них не хватает...

Постепенно в проектах, авторы которых изыскивали новые фискальные предприятия, все чаще встречаются мнения о необходимости замены всех постоянных и временных налогов единой прямой податью, определив ее по новой окладной единице — по «персоне» или по «душе». Для этого следовало прежде произвести поголовную перепись податных душ.

Что ж, в России ревизии или переписи подобного рода новостью не являлись. Летописи свидетельствуют о производстве похозяйственных переписей еще татарами в 1245‑м и других годах. Производились они для исчисления причитавшейся с населения дани: «окаянни изочтоша всю землю русскую, токмо не чтоша игуменов», — писал летописец. Правда, раньше такие ревизии касались, как правило, лишь отдельных частей тогдашней Руси, а не целиком всего государства.

Идея первой повсеместной переписи с целью упорядочения равномерности податей была впервые высказана на земском соборе еще в 1619 году. При этом уже тогда предполагалось, что запись крестьян в писцовые, или переписные, книги за помещиком или вотчинником должна служить документальным доказательством «крепости им перечисленных лиц».

В 1718 и 1719 годах Петр издает указы «ради расположения полков армейских на крестьян всего государства» произвести ревизии податного населения. При этом следовало учитывать: «сколько, где, какой волости, селе или в деревне крестьян, бобылей, задворных и деловых людей... не обходя от стараго до самаго последняго младенца, с летами их...» Пока это касалось только крестьян. Служилому сословию точный учет велся еще со времени разрядных книг. Позже переписи стали подлежать и другие податные группы населения: однодворцы из служилых низших разрядов, переселившиеся на окраины государства, а также татары, ясачники, посадские люди и даже церковные причетники.

Понятно, что подача ревизских сказок всячески затягивалась. Для их сбора правительство вынуждено было посылать военные команды, грозить пытками и казнью за «утайку душ». В ожидании результатов ревизии податное население государства определили округло в пять миллионов душ мужеска полу. Всего-то! А поскольку на содержание армии требовалось как минимум четыре миллиона рублей, то отсюда был определен и первый подушный налог — по восемьдесят копеек на душу в год. После уточнения в 1724 году численности населения сумму налога снизили до 74 копеек.

Конечно, первые ревизии, носившие чисто фискальный характер, были весьма неточны. Они искажали численность населения за счет неправильного прибавления числа женщин и лиц неподатных сословий. В результате первой такой ревизии 1722 года в России было определено всего 14 миллионов жителей всех сословий и обоих полов... Тут, может быть, интересно было бы отметить, что спустя сто лет, по восьмой ревизии 1835 года, населения уже стало 60 миллионов. В «контрольном» 1913 году — насчитано 169,2 миллиона человек. А по переписи 1979 года в нашей стране проживало 262,4 миллиона человек. Нетрудно сравнить эти цифры с результатами последней переписи, а дальше уже начинать прикидку по смертности, рождаемости, эмиграции и прочим причинам движения количественного состава наших соотечественников.

После смерти Петра указом Екатерины Первой от 8 февраля 1725 года подушная подать была понижена до 70 копеек на душу и до воцарения Елисаветы Петровны оставалась неизменной.

Когда начинаешь непрофессионально разбираться в вопросах налогообложения, ценообразования, возникает наивный вопрос: государство существует для народа или народ — для государства? И если правильно первое предположение, то кому нужно государство с его общественно-политическим строем, народ которого несчастен?..

Реформы царя-преобразователя разорили народ, хотя и вывели государство на мировую арену. Но ведь и политика вождей из народа, свергнувших самодержавие, не много добавила людям счастья... Где же выход?..

Глава седьмая