Времена менялись основательно. Ведь мы пережили знаменитое письмо Хрущева о культе Сталина, которое часа четыре читали в МГПИ им. Ленина и после которого никто не обмолвился словом и все прятали друг от друга глаза — привычка бояться и остерегаться каждого. Оказывается, близились 1960-е годы, краткое время либерализации, и, конечно, начались разного рода сдвиги.
Я уже заканчиваю преподавать в МОПИ им. Крупской (отставили после защиты докторской, как всегда — часов нет на ставку), уже оставила Библиотечный институт (я там на почасовой) — трудно справляться, но было интересно, народ библиотечный тянулся к знаниям, и я им читала все, от античности и кончая XVIII веком. Знакома со всеми библиотеками (там обычно проходят лекции по выходным дням) — тут всё — и Некрасова, и Тургенева, и Добролюбова, и Пушкина, и Химки (это уж непременно), и детские библиотеки, и новый небольшой зал в Ленинке (для обслуживающего персонала). Эту часть еще только отделывают. Читаю, как всегда, с радостью, но осенью трудно ездить с дачи, значит, надо уезжать в Москву, а не хочется. Бывшие слушатели нет-нет да и вспоминают меня даже теперь (идет 2007 год). Не раз в бывшей теперь Ленинке (ныне РГБ) мою племянницу Леночку спрашивают, какое ко мне отношение имеет она, и сам факт родственный помогает (а в библиотеках это важно).
Но главная моя забота — Университет, куда, как я об этом уже писала, призвали меня после смерти профессора Дератани «старики» (так именовали С. И. Радцига и А. Н. Попова). Заведование кафедрой — дело трудное. Я не собираюсь здесь писать о своей работе в университете, это часть официальная. Вообще, кто хочет что-то узнать о моих так называемых res gestae, пусть смотрят словари[350] и сборники, посвященные филологическому факультету.
Университет — это лекции, это камерные занятия с филологами-классиками, это преподавание. А я с детства обожаю учиться и учить. И чем больше моя аудитория, тем мне интереснее ее захватить, поднять над повседневностью, ввергнуть в бездну трагедии, увидеть, что и в Гомере «люди разные бывают» (Илиада, X, 228) и что за эпическим спокойствием назревает настоящая драма. Да, что там говорить! Лекции — это моя сцена, лектор — артист, учит меня Алексей Федорович. И как положено в театре, зал рукоплещет, а уж зачеты сдают или коллоквиумы с радостью (часы ведь еще не сокращали в эти годы на античную литературу для всего филфака, как в нынешнее время).
Особенно неудобно мне, когда перед поточной, самой большой аудиторией толпа студентов начинает собираться, а из аудитории, почти пустой, выходит профессор Алексей Иванович Метченко (1907–1985), зав кафедрой советской литературы, автор книги под названием «Кровное завоеванное», человек партийный, твердый, взглядов ортодоксальных, но нашу древнюю науку в моем лице уважает. «Ну как же, Аза Алибековна, вон к Вам идет на лекцию целая толпа, а у меня почти пусто». — «А это, — отвечаю, утешая его, — потому что их экзотика привлекает, услышат и греческий язык, и латинский, а у Вас дело уж очень серьезное, наш студент это не склонен любить». Так мы обмениваемся учтиво, и мощная фигура Алексея Ивановича как-то понуро уходит по коридору, а моя толпа несется занимать места и меня будоражит. Сколько потом в разных учреждениях, издательствах, редакциях, на радио встречала я своих слушателей, и всегда улыбались, вспоминая наши встречи, а если надо, и помогали по мере сил.
Как только я пришла в Университет, декан филологического факультета Роман Михайлович Самарин тут же предписал мне взять аспирантку, собирающуюся специализироваться по лингвистике. Как я ни отказывалась, но взять пришлось. Марина Николаевна Славятинская была первой моей аспиранткой в Университете, открыв вереницу из нескольких десятков. Как все начинающие ученые, Марина жаждала охватить всё — всё, что можно сказать о развитии прошедшего времени вообще, от Гомера до Византии. Долго пришлось бороться с энтузиазмом неофита, и, в конце концов, остановились только на Гомере (и только imperfectum)[351]. При профессоре Дератани кафедра была закрыта от внешних влияний, и все варились как бы в «собственном соку» — ведь партийного Н. Ф. Дератани все филологи-классики не терпели. Я же, как нормальный человек, привыкла общаться с учеными из разных сфер и, конечно, на обсуждение пригласила профессора Бориса Владимировича Горнунга, очень сурового, строгого, большого знатока и без всякого снисхождения к диссертанткам. Для кафедры это целое потрясение — пришел известный, чужой, разгромит. Однако Б. В. Горнунг отнесся к работе вполне объективно, дал ряд ценных указаний Славятинской, и, готовя защиту, я могла просить в оппоненты своих давних друзей, но тоже серьезных ученых, — профессора Андрея Александровича Белецкого и Леонида Александровича Гиндина, а попросту Леню, близкого нам с Алексеем Федоровичем, еще когда он учился на классическом отделении в МГПИ им. Ленина. Диссертация прошла вполне успешно, и я полагаю, что это был важный шаг в работе кафедры — открытость для чужих мнений, общение с учеными разных направлений, готовность к совместной работе в науке, что скажется в дальнейшем при участии членов кафедры в различных конференциях в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси и других городах[352].
Но, кроме лекций, аспирантов и заседаний, хотелось живого общения со студентами, чтобы не было «человеков в футляре» (о, бессмертный Чехов — плохой у него был в гимназии латинист!). Мы на кафедре старались встряхнуть студентов — то затащить их в так называемый «Дом дружбы» (Морозовский особняк на Воздвиженке), где встречались с приезжими греческими актерами (особенно потрясала трагическая Анастасия Папатанасиу — маленькая скромная женщина, необыкновенно величественная на сцене), то все вместе в театр, где великий греческий режиссер Рондирис ставит Эсхила. После постановки «Персов», когда уже голова закружилась от движений персидского хора, да еще в облаках воскурений ароматных, шли домой совсем потрясенные, а Сережа Аверинцев рядом все повторял — почему-то на немецком языке — эсхиловские строки (может быть, перевод знаменитого Виламовица?). А потом и встреча с самим Рондирисом на Моховой (ректор уступил свой кабинет), где я приветствовала режиссера по-древнегречески. А потом и Охлопков со своей «Медеей», и грозный Сергей Иванович Радциг стучит палкой, ужасается, что хор в 60 душ нацепил на себя трагические маски, — шло обсуждение тут же, в театре.
Но и мои преподаватели разохотились. Почему бы не быть театру у нас самих? Нашелся энтузиаст, Николай Алексеевич Федоров, блестящий знаток латинского, и хоть член КПСС, но в обиходе робок, зато на уроках гроза. Ну а как стал режиссером, то совершенно беспощаден к актерам. И что же? Создал Moskauer lateinisches Theater, с которым гастролировал по университетам ГДР. Ставили средневековую латинскую пьесу Гросвиты Гандерсхеймской «Дульциций» о христианских девах и воине Дульциции во времена Диоклетиана — очень благочестиво.
Да еще вторая пьеса «Бакхиды» Плавта. У меня чудом сохранилась программа на немецком языке, где излагается содержание пьес, указаны все действующие лица (играли все роли одни девицы — все мне памятные: Диоклетиан — Наташа Германюк, Дульциций — Стародубцева, солдаты — Ахтерова и О. Клековкина (у меня стоит от Оли подарок десятки лет — цветок «декабрист», подарила вместе с Ниной Рубцовой) и три девы — Гринчук, Чернышева, Алексеева. Вот и вся труппа для двух пьес. И свой концертмейстер — Лена Джагацпанян, но зато какой успех! Где теперь латинский театр? «Там, где прошлогодний снег», как говорил Франсуа Вийон.
И, конечно, всех нас радуют походы к Сергею Ивановичу Радцигу в его новую квартиру на Мичуринском проспекте (уехал из старого Серпова переулка). Там замечательно угощает вкуснейшими крохотными пирожками с мясом, бульоном, а потом и чаем с пирогами супруга Сергея Ивановича Наталья Тихоновна, энергичная дама, верно и вечно преданная Сергею Ивановичу. Всегда присутствуют члены нашей кафедры во главе со мной (обязательно Оля Савельева, последняя ученица С. И.), сын Сергея Ивановича дипломат Евгений Сергеевич с супругой и детьми, иной раз Вера Сергеевна — дочь. И обязательно важный генерал, отец супруги дипломата. Для нас специально надевает мундир со всеми регалиями, но показавшись во всей красе, уходит переодеваться (такой мундир невероятно тяжел), чтобы налегке вкушать вкусное угощение. И после кончины Сергея Ивановича все наши походы соблюдаются неукоснительно, а когда Наталья Тихоновна водружает на Новодевичьем подобие настоящего древнегреческого надгробия (мы с ней выбираем в альбоме), я произношу торжественную речь. Мне везет на речи и поздравительные (юбиляров поздравляем на Ученом совете, все-таки я зав кафедрой), и похоронные (первым ушел из стариков А. Н. Попов и в крематории на Донском пришлось выступать мне), и к дню рождения (у А. Н. Попова замечательно праздновали, угощали, и я впервые читала там свои поздравительные греческие стихи). А Наталья Тихоновна Радциг в благодарность за теплое дружеское отношение кафедры к памяти Сергея Ивановича (выпустили отдельной брошюрой его биографию с портретом и списками трудов и «Вопросы классической филологии» с портретом Сергея Ивановича и с посвящением ему) подарила кафедре большую картину маслом в золотой массивной раме, что висела в кабинете Сергея Ивановича — античные развалины (по-моему, римские) и бронзовый бюст Демосфена (речи его переводил Сергей Иванович). Все это украшало мой кабинет в новом здании факультета (гуманитарный корпус № 1 на Ленинских sive Воробьевых горах), на десятом этаже, № 1025. На память о Сергее Ивановиче Радциге у меня остались некоторые книги из его библиотеки (Наталья Тихоновна ее всю продала) и подаренные мне «История древнегреческой литературы» (второе издание 1959 года — самое лучшее, последующие Сергей Иванович тоже дарил мне, но они сокращались издателями), а также «Введение в классическую филологию» (1965).