К. после разговора по телефону с Москвой сразу же известил семью, и таким образом Лида встретила нас на вокзале. Сперва всё обошлось очень хорошо, главное, что не было лишней трёпки по городу, а мы сразу на такси приехали в пустую комнату, где он мог лечь и куда сразу же был вызван квартирный врач.
Всё идет так, как надо.
Но неужели надо, чтобы всё кончилось трагически? Чтобы никогда больше нельзя было так уютно, как бывало, поговорить о Прокле, о недописанных и написанных работах среди ваших книг, неужели так, дорогая моя?!!
До выкачивания воды К. не берется ничего говорить определенного. Пока его диагноз предположительный — церроз (не знаю, как пишется) печени.
Спасибо Вам за всё, моя хорошая, близкая, родная, такая своя. Да хранят Вас силы вышние. Ещё напишу, когда начнет что-нибудь выясняться. Простите за мазню.
Мой адрес тот же, хотя я там ещё не была. Пойду завтра. Пишу не своим почерком, очень уж тяжело.
Сегодня день Елены. Это было имя матери А. А.
7. V. <19>39
Не отправила Вам до сегодняшнего дня письма по простой, глупой, но понятной сейчас причине — не было конверта (даже на почте).
Пока положение всё то же. Врачи до сих пор не знают, что это такое, но выкачивание делать остерегаются — это признак хороший, но обещают сделать на днях. Пока дают рассасывающее. Во всяком случае вчера вечером температура была нормальная. Сегодня днём написал мне записочку, что ему сегодня «лучше». Вчера была у него в больнице. Вставать абсолютно не разрешают и говорят, что он нажил себе хождением всё это.
Как мне это всё слушать, представляете себе? — Лежание же для него на спине очень мучительно.
Я живу между двумя квартирами. Очень тяжело кого-либо другого видеть, говорить об этом. Ленинград для меня сплошное кладбище, на каждом углу встают призраки воспоминаний. За 42 года ведь много их накопилось, и всё это отошло в прошлое как неважное. Ездила за город к чудотворной иконе, — вот это единственное, что сейчас важно.
Обнимаю Вас. Сердечный привет Ал. Ф.
Александр Александрович Мейер скончался в ночь с 18 на 19 июля 1939 года.
Появилась у нас ученица Алексея Федоровича по Московской консерватории Ксения Гриштаева. Мне сначала трудно было разобраться в ее родственных отношениях, кто кому и кем приходится. Но постепенно уразумела, что Гриштаев это ее отчим, а отец ее Федотов, художник в Малом театре, дядя — Семен Матвеевич Козолупов (кто не знает музыкальное семейство главы советской школы виолончелистов?), Ростропович — ее двоюродный брат (он же ученик Козолупова), брат ее деда — Николай Александрович Холодковский (1858–1921), ученый-зоолог, но известен как образцовый переводчик и поэт («Фауст» Гете, Мильтон, Шекспир, Гофман, Лонгфелло и многое другое). Когда Ксения рассказывала уже в поздние времена, можно было запутаться, а замуж вышла, стала Заринская, но для Лосевых, для меня, для ее консерваторского круга она так и оставалась Гриштаевой.
Особенно Ксения переживала свой разрыв со знаменитой Марией Веньяминовной Юдиной, которая испортила ее музыкальную карьеру. Ксеня — горячая поклонница Юдиной. «Восхитительное существо», по словам Анны Ахматовой, «необыкновенно отзывчивая и деятельная», она в 19 лет готовилась к будущности пианистки[304]. Всем известно, однако, что такое сложный и переменчивый нрав Марии Вениаминовны, ее чудачества и эскапады. И погубила у она не одну Ксеню, были и другие жертвы, молчаливо ушедшие в тень. Ксеня общалась с Валентиной Михайловной и со мной. Я слушала с большим интересом, для меня возникал совершенно особый консерваторский мир времен давних, и не только 1920-х годов, но и 1930-х, когда Алексей Федорович и Ксеня почти ежедневно сидели в залах Консерватории, увлеченные музыкальной стихией (их, конечно, впускали без всяких билетов — все знакомые, все знали и Лосева, и Ксеню). Да, судьба Ксени музыкальная оказалась незавидной именно благодаря ревности и прихотям Марии Вениаминовны. Какие надежды погибли у талантливого, умного, хорошего человека! Валентина Михайловна терпеливо выслушивала Ксеню, согревала ее, жаждущую тепла и ласки, утешала так, как только она одна могла утешить.
Много лет прошло с тех пор, как Ксеня исчезла, и это я уже возобновила с ней отношения, когда стала печатать роман Алексея Федоровича «Женщина-мыслитель». Мы с Ксеней стали общаться, и она рассказала о многом (за точность фактов не ручаюсь). От нее я узнала, что Алексей Федорович читал первую главу своего романа «Женщина-мыслитель» под Москвой на Влахернской (Савеловская железная дорога, по-советски станция «Турист»)[305] и читал на даче, где снимала комнату Наталья Николаевна Андреева, вдова о. Феодора Андреева, близкого Лосевым стойкого имяславца, ученика о. Павла Флоренского. Он ведь скончался давно, еще в 1929 году, а Наталья Николаевна (1897–1970) проходила по одному делу с Алексеем Федоровичем в 1930 году. Первая глава — восхищенная апология пианистки Радиной (Юдина подозревала, что она единственный прототип, но прав Алексей Федорович — у художников никогда не бывает одного прототипа, вспомните о Л. Н. Толстом). Ксеня рассказывала о странных фантазиях Юдиной, считавшей себя невестой молодого Кирилла Салтыкова (1914–1939) (он — племянник лосевских друзей, А. Б. и Татьяны Павловны Салтыковой, в доме которых, по словам Татьяны Павловны, при Юдиной нельзя было даже упомянуть о Лосеве — ярость охватывала Марию Вениаминовну). Ксеня и Кирилл — друзья по училищу. Кирилл, по словам Ксени, попал к Юдиной, когда в Консерватории на кафедре, где был Г. Г. Нейгауз, арестовали Владимира Сергеевича Белова, учителя Кирилла. Мария Вениаминовна из высших духовных соображений требовала, чтобы Кирилл бросил музыку и углубился в молитвенное созерцание. Молодой человек любил не только музыку, но и горы, отправился на Кавказ и там погиб — участь достаточно обычная для покорителей горных высот. На правах невесты Мария Вениаминовна посылала ему письма, которые он, опять-таки по словам Ксени, не распечатывал, и его мать, Елена Николаевна, в утешение Марии Вениаминовне положила их в гроб сына.
С Ксеней особенно мы сблизились к 90-летнему юбилею Алексея Федоровича. Старая дама, но все еще прямая, стройная, вся в черном изящном платье, трогательно прислонилась к своему учителю. Так ее и запечатлели на снимках.
Ксеня очень волновалась за свой архив, на который уже покушался небезызвестный А. М. Кузнецов, посетивший и меня, чтобы прочитать в рукописи еще не напечатанный роман Алексея Федоровича. Не дочитав романа, Кузнецов исчез, сообщив мне о своей работе в Институте мировой литературы Академии наук. Однако П. В. Палиевский, замдиректора, выяснил досконально, что такой человек там нигде не числится. Зато Кузнецов прославился безудержной апологией Юдиной и стал чуть ли не главным авторитетом по всем проблемам ее жизни и творчества.
Иной раз появлялась без всякого предупреждения еще одна тень прошлого, Надежда Юрьевна Фиолетова[306], жена профессора-юриста, правоведа, богослова Николая Николаевича Фиолетова (1891–1943), ученика Евг. Н. Трубецкого в Московском университете, из семьи потомственных священников. Сама Надежда Юрьевна — человек ученый, философствующий, слушала когда-то С. Л. Франка и считалась его ученицей (училась на Высших женских курсах Герье, на философском отделении). С мужем познакомилась на одном из заседаний РФО памяти Вл. Соловьева. Обвенчавшись в 1923 году, не расставались до лета 1941 года, а потом Мариинские лагеря и смерть. С ним вместе в этот же день, но в Москве, арестовали тоже знакомого Алексею Федоровичу математика Комаревского Василия Михайловича, разделившего судьбу Фиолетова. Надежда Юрьевна всюду сопровождала мужа, и в разные города, где он читал лекции, и в ссылку в Ташкент. Всегда в нужде, всегда в ожидании ареста. Алексей Федорович и Валентина Михайловна старались помочь Надежде Юрьевне не только советами, но и материально, устраивая ее переводы, за которые платили какие-то авансы, но потом не печатали. Алексей Федорович даже привлек Надежду Юрьевну к переводу Николая Кузанского, но безрезультатно. Помню Н. Ю. в кабинете, на диване, за столом вместе с Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной. Грузная, с тяжелыми папками, сумками, от вечных тревог нервная, но участвует в беседе не простой, а философской, живо и, судя по реакции Алексея Федоровича, умно и по делу. Печально я молодая, но уже много пережившая, наблюдала за беседой людей особенных (я это понимала), отягощенных прошлым и на пороге неведомого будущего — времена были трудные, послевоенные. Снова аресты и лагеря.
Со времени еще краткого преподавания Алексея Федоровича на философском факультете МГУ мы сблизились с Анечкой Гаревой (Анной Аркадьевной Фонштейн, 1918–2002), ученицей и другом не только Алексея Федоровича по гегелевскому семинару, который он вел на факультете, но и ученицей, другом профессора Б. А. Фохта (1875–1946), философа, логика, переводчика, архив которого она хранила многие годы. Б. А. — замечательная личность (семья — обрусевшие немцы), прошел неокантианскую школу в Германии, в Марбурге, у Германа Когена и Пауля Наторпа. И это после Московского университета, где его оставили при кафедре философии готовиться к профессуре. Ненасытность к знаниям и обучению этим знаниям других, что-то просветительское, было в этом человеке (потому и много переводил — Канта, Гегеля, Аристотеля) — пусть знают, читают. И с учениками любил общаться, говорил свободно и всегда свое мнение. Иной раз за него было страшновато, особенно когда у дверей парткома в МГПИ им. Ленина он, нещадно дымя (курил беспрерывно), изрекал опасные истины. Этот по виду типичный немец — высок, сухощав, подтянут, привычки имел чисто русские — многое начинал и не заканчивал, преподавал логику, но в преподавании и обиходе — никакой системы, всех всему сразу надо научить. Но все это не главное. Главное — честь. Может, от предков, рыцарей, кто его знает. Единственный он, кто не испугался и дал положительный отзыв об А. Ф. Лосеве и его книгах, когда вызывали следователи свидетелей на допросы. И недаром именно Анечке Гаревой передала архив вдова Б. А. Кому же, как не любимой ученице, тоже философу, умнице, да еще и красавице! Сочетание редкое. Анна Аркадьевна, тоже человек чести, никогда не прерывала связи с Алексеем Федоровичем, В. М. Лосевой и со мной. Она даже посещала в конце 1940-х годов, когда Алексея Федоровича перевели из МГУ на классическое отделение МГПИ им. Ленина, его лекции по греческой мифологии. Вместе со своими старинными друзьями и Аней Гаревой мы с Алексеем Федоровичем (уже когда не станет Валентины Михайловны) обычно встречали Новый год. Анна Аркадьевна работала на психологическом факультете МГУ многие годы. Это близкий и преданный Алексею Федоровичу человек. Пока живы были участники гегелевского семинара (в семинар входили еще Ирина Новожилова — ее внучка Оля Гаврилина училась на моем отделении классической филологии, а также Алина Петрашик — работала в «Литературной газете»), они посещали в трудные времена Алексея Федоровича, и не только Аня, но и Марк Туровский (потом известный ученый — не стало его в 1994 году — и сына своего назвал Алексеем), Сережа Липкин (рано умер, в 1952 году, бедный). Их особенно привечала Валентина Михайловна. Аня рассказывала, как участники семинара б