ьбе с царизмом Марк Азадовский считал слово: составлял воззвания, обращения к солдатам, писал (и наверняка распространял) листовки… Призывал ли он к вооруженному сопротивлению и насилию? Сомнительно. Не случайно при обыске в феврале 1907 г. у него были обнаружены не бомбы и пистолеты, а лишь воззвания и прокламации (возможно, им самим и составленные), а также ряд нелегальных печатных изданий.
Во всяком случае, несомненно, что в юности, да и в более поздние годы, М. К. оставался убежденным народником и «социалистом», приверженным духу русского освободительного движения XIX в., то есть был эсером скорее «по настроениям», нежели по партийной принадлежности. Его, как и многих, вдохновляли не «программы», а «идеалы»: Свобода, Революция, Народ… Узкопартийное доктринерство было ему чуждо. В обширном кругу его связей 1900‑х гг. мы видим не только эсеров, но и социал-демократов. Один из них известен – это Виктор Ильич Бик (1888–1952), выпускник Иркутской мужской гимназии, член Иркутской организации РСДРП, осужденный в сентябре 1909 г. и высланный в 1910 г. в Якутскую губернию «с лишением всех прав состояния» (определен на поселение в с. Амга)[47]. Подвергался высылке и аресту в колчаковский период; в 1920–1930‑е гг. занимался журналистско-партийной и библиотечной работой[48]. Позднее писал о В. Г. Короленко и обращался в этой связи к М. К.[49]
Подобно многим людям его поколения, увлеченным в начале ХХ в. потоком событий, М. К. был и оставался идеалистом, сохранившим в себе на долгие годы благородные помыслы и порывы революционной эпохи, прежде всего – веру в «народ», его духовные силы, необходимость его «раскрепощения» и т. д. «Мы в то время были переполнены идеалами, стремлениями к светлому, чистому, – вспоминал в 1968 г. Михаил Бенцианов (брат Р. М. Бенцианова), знакомый Марка по Иркутской гимназии, в письме к Л. В. – Марк, по-моему, до конца дней сохранил душевную чистоту, бескомпромиссность» (91–5; 2).
Идеалы революционного народничества, вдохновлявшие М. К. в годы юности, вера в творческие возможности «народа», живой интерес к народной жизни – все это определит его мировоззрение, выбор профессии, направление научной деятельности и, в конечном счете, формирование взглядов на развитие русской национальной культуры.
Глава IV. Петербургский университет
Получив в конце мая 1907 г. свидетельство об успешно выдержанном в Иркутской мужской гимназии «испытании зрелости», М. К. получает право поступления в один из российских университетов. И уже через месяц, 1 июля 1907 г., он направляет из Хабаровска прошение ректору Санкт-Петербургского университета – о зачислении его на словесное (славяно-русское) отделение при историко-филологическом факультете. Ясно, что уже в середине 1907 г. он не сомневался в выборе будущей профессии.
Петербургский университет, вновь открывшийся осенью 1907 г. (после закрытия его в 1905–1906 гг. в связи с революционной ситуацией), состоял в то время из четырех факультетов – юридического, физико-математического, историко-филологического и факультета восточных языков. Строгих рамок между факультетами не существовало, и студенты одного факультета могли посещать – по собственному выбору – лекции и занятия на других факультетах, тем более что с 1906 г. в российских университетах была введена предметная система: каждый студент имел право выбирать – разумеется, в рамках университетской программы – как предметы, которые его интересовали, так и профессоров, чьи курсы ему хотелось слушать. Неудивительно, что многие студенты-юристы, а также студенты других факультетов охотно посещали лекции на историко-филологическом факультете или занимались там в кружках и объединениях. Обычной процедурой, не вызывавшей особой сложности, был и переход с одного факультета на другой.
Поступить на юридический факультет (самый большой по численности студентов) было в то время легче. Учитывая эти обстоятельства, М. К. завершил свое прошение оговоркой: «В случае же невозможности принять на последний (т. е. филологический. – К. А.), то на юридический факультет»[1]. Так и случилось. И осенью 1907 г., зачисленный на юридический факультет, он становится петербургским студентом.
К прошению, поданному на имя ректора, было приложено, среди прочих бумаг, свидетельство о политической благонадежности, необходимое при поступлении в высшее учебное заведение; оно было выдано Управлением хабаровского военного губернатора 11 июля 1907 г.:
Дано настоящее удостоверение сыну отставного губернского секретаря <…> Марку Азадовскому на предмет представления в Университет в том, что за время проживания его в г. Хабаровске под судом и следствием не состоял и не состоит и в политическом отношении благонадежен[2].
В свете событий, о которых шла речь в предыдущих главах, этот документ не может не вызвать удивления. Как появилась на свет эта справка, содержание которой опровергается совокупностью прочих фактов? Сегодня, спустя более чем сто лет, об этом можно только догадываться. Вероятно, Константину Иннокентьевичу или другим родственникам Марка, чтобы получить документ такого содержания, пришлось пустить в ход свои знакомства и связи в Хабаровске и Владивостоке. А возможно, и проще: ведь формально Азадовский, находясь в Хабаровске, действительно не привлекался ни к суду, ни к следствию…
О почти шестилетнем периоде пребывания М. К. в Петербургском университете (1907–1913) сохранилось ограниченное число свидетельств. Л. В. сообщает:
Первый год он проводит на юридическом факультете, потом уже переходит на филологический. Но и тут он колеблется. Его влечет к себе искусство. Каждое воскресенье он часами бродит в полном одиночестве по пустынным тогда залам Эрмитажа[3].
Слова Л. В. подтверждаются сохранившимся экземпляром эрмитажного каталога[4], страницы которого густо испещрены пометами, ремарками и маргиналиями М. К. – дополнительными сведениями о тех или иных мастерах либо его собственными оценками и суждениями. Любовь к живописи, тонкое ее понимание, желание сочетать историко-литературную работу с искусствоведением – все это восходит не в последнюю очередь к одиноким воскресным часам в пустынных залах Эрмитажа. Разумеется, он посещает и выставки – «Товарищества передвижных выставок»[5], «Союза русских художников» и, конечно же, «Мира искусства» и художников-модернистов.
Об интересе к искусству, пробудившемся у М. К. еще в гимназические годы, свидетельствует его письмо к А. Н. Бенуа от 24 сентября 1916 г. Посылая свою книгу о П. А. Федотове, М. К. вспоминает о том времени, когда он, «еще мальчиком, учеником последнего класса одной из гимназий в Сибири», впервые взял в руки «Русскую живопись» Бенуа и, «весь во власти определенных настроений», читал ее «не отрываясь, запоем, но и не переставая негодовать и волноваться». С тех пор, продолжает М. К., прошло десять лет, и Бенуа из «противника» стал для него «учителем». «Именно благодаря Вам, – пишет М. К., – стало крепнуть мое художественное понимание: с Вами я научился понимать то, что прежде любил только инстинктом». Письмо завершается словами о «безграничной благодарности», которую молодой автор испытывает по отношению к А. Бенуа[6].
В те же ранние годы (еще в Иркутске) М. К. изучал и другой катехизис современного искусства – книгу немецкого историка искусства Рихарда Мутера «История живописи в XIX веке» (русский перевод: СПб., 1902). 18 января 1954 г. он признается в письме к И. С. Зильберштейну: «Когда-то Мутер был моей любимой книгой. Впрочем, это было примерно 50 лет тому назад».
Увлечение трудами Р. Мутера и А. Бенуа говорит о художественных вкусах М. К. того времени и его приверженности «новому» искусству.
Студентом третьего курса М. К. предпринимает в 1910 г. второе (и последнее в своей жизни) заграничное путешествие, оказавшееся более долгим, чем «лечебная поездка» в 1906 г.: начавшись в мае, оно завершилось лишь в октябре. Все летние месяцы Марк проводит в Мюнхене, снимая комнату в частной квартире на Изабеллаштрассе. Оттуда он совершает поездки в соседний Нюрнберг и другие германские города, а также в Швейцарию (Берн, Люцерн) и Австрию; в сентябре добирается (через Страсбург) до Парижа. В каждом городе петербургский студент осматривает достопримечательности, бродит по книжным магазинам[7] и, разумеется, посещает музеи. Особенно много времени он провел в мюнхенской Пинакотеке. Л. В. пишет:
Его влечение к искусству достигает в этот период своего апогея. Он всерьез задумывается над тем, кем он должен стать в будущем, и даже мучается сомнениями: не расстаться ли с историко-филологическим факультетом, чтобы всецело отдаться искусству? Однако любовь к литературе, к художественному слову, оказалась, в конце концов, сильнее, чем увлеченность живописью[8].
Немало времени пришлось уделить в те годы изучению иностранных языков. Впоследствии М. К. рассказывал, что на протяжении многих лет первый час после пробуждения (а вставал он всегда рано) «он посвящал изучению иностранных языков – день немецкому, день английскому, день французскому; овладел он и некоторыми славянскими языками»[9]. К тому же в 1907/08 учебном году ему пришлось усиленно заняться древнегреческим – обязательным для выпускника российской гимназии, желавшего получить университетское образование (в свидетельстве об окончании Иркутской гимназии этот предмет отсутствовал). Где и как учил или совершенствовал Марк Азадовский язык древних эллинов, неизвестно, однако в мае 1908 г. он обратился (видимо, из Хабаровска, куда прибыл на пасхальные каникулы) к директору Владивостокской мужской гимназии с просьбой подвергнуть его испытанию в греческом языке «из курса мужских гимназий». Экзамен состоялся во Владивостоке 30 мая 1908 г., причем испытуемый обнаружил «познания отличные»