[12] – этот тезис был для него исходным. Изучение произведений и жанров фольклора неразрывно сочетается в научном наследии Азадовского с обращением к фольклоризму русских писателей (Короленко, Пушкина, Языкова, Ершова, Гоголя, Лермонтова, Радищева, Тургенева). Тема «литература и фольклор» становится, начиная с 1930‑х гг., ведущей в его трудах. При этом понятие «народности» трактуется им в связи с «освободительными» тенденциями той или иной эпохи и рассматривается не в узконациональном, а в мировом (западноевропейском) контексте.
Такое же «синтетическое» восприятие культуры отличает и краеведческие труды ученого. Владевшее им с детства чувство коренной связи с Сибирью, его родным краем, неотделимо от ощущения своей принадлежности к «большой родине». Сибирь была для него неотъемлемой частью России. Сохраняя на протяжении своей жизни верность сибирским темам и сюжетам, отыскивая в сибирском фольклоре или творчестве современных писателей и художников местный колорит, Азадовский не уставал подчеркивать органическую связь сибирской и общерусской культуры. Он видел в этом научную проблему, которую сформулировал еще в середине 1920‑х гг.:
Какую роль играла Сибирь и какое место занимает она в творческом сознании русских писателей, под каким аспектом воспринималась «сибирская тема» в различные эпохи, как разрабатывалась она на больших и проселочных путях русской литературы, как трактовались эти темы самими местными и областными писателями и поэтами и как определяется их вклад в общерусскую литературу – вот примерный круг тем и вопросов, который стоит перед нами в качестве основной темы для разработки и изучения[13].
Этот «универсализм» Марка Азадовского позволяет видеть в нем наследника традиций русской науки второй половины XIX в., прежде всего Александра Николаевича Пыпина и Александра Николаевича Веселовского. Среди современных ему крупных ученых равновеликой фигурой представляется Виктор Максимович Жирмунский.
Обозревая историю жизни Марка Константиновича – от ранней юности до последних дней, – невозможно избавиться от горького чувства: перед нами разворачивается драматическая история ученого, которому не удалось реализовать себя в полной мере. Об этом свидетельствуют его не опубликованные при жизни работы, включая «Историю русской фольклористики», его главный жизненный труд, а также разнообразные идеи и начинания, о которых мы узнаем из писем, заметок, публикаций и др.
Незадолго до смерти, предчувствуя ее близость и как бы подводя итог прожитой жизни, Марк Константинович сказал жене: «Я был крупный русский ученый, которому не дали раскрыться до конца».
Свидетельница и участница событий последних двадцати пяти лет его жизни, Лидия Владимировна не раз повторяла, что, публикуя тексты и письма своего покойного мужа, она желает прежде всего восстановить справедливость. Продолжая работу Лидии Владимировны, мы преследовали ту же цель и двигались тем же путем: выявляли сведения о неизвестных текстах, написанных Марком Константиновичем; комментировали его замыслы, упоминание о которых находили в его письмах или печатных работах; отмечали его участие в научных заседаниях и конференциях; уделяли внимание устным выступлениям. Мы стремились расширить, насколько возможно, представление об Азадовском-ученом, осветить диапазон его научных и творческих возможностей – показать, чего он мог бы достичь при иных обстоятельствах. С этой точки зрения наша книга не только продолжает, но и существенно дополняет пионерскую работу Л. В. Азадовской.
Причины драматизма научной судьбы Марка Азадовского следует искать в русской истории. Талантливый молодой фольклорист, рано обративший на себя внимание ведущих петербургских ученых (С. Ф. Ольденбург, В. В. Радлов, А. А. Шахматов, И. А. Шляпкин, Л. Я. Штернберг), он сумел к 1917 г. добиться признания в столичном академическом кругу. Его первая крупная работа (книга о П. А. Федотове), вызвавшая волну одобрительных откликов в русских газетах и журналах, сделала имя Азадовского широко известным. Переломным стал 1917 г. Воспитанный в либерально-революционной среде русской интеллигенции начала XX в., Марк Азадовский оказался, как и многие представители интеллектуальной элиты, на распутье. Ему предстояло сделать судьбоносный выбор: остаться в России, охваченной пожаром междоусобной войны, или покинуть страну. И он сделал свой выбор: принял новый режим как историческую неизбежность и пытался продолжать работу в изменившихся условиях. Но полностью адаптироваться не удалось. Нарастание идеологического гнета, советизация науки, волны репрессий, настигавшие то «старую интеллигенцию», то «краеведов», то «этнографов», последовательно вытесняли его из Петрограда, Томска, Читы, Иркутска, заставляли искать прибежища в другом городе или другой области гуманитарной науки. История подступала вплотную, и, пытаясь избежать прямого с ней столкновения, он многократно менял места своего обитания: из столицы в Сибирь, оттуда на Дальний Восток, затем в Иркутск и, наконец, обратно в Ленинград.
Перед нами история ученого советской эпохи, который действительно не состоялся в полной мере, но не потому, что не смог или не хотел воспользоваться возможностями, предоставленными ему историей, а потому, что сама история постоянно лишала его этих возможностей.
Современник национальной катастрофы ХХ столетия, свидетель войн, революций и Большого террора, Марк Константинович не мог отстраниться от общественных перемен, не мог (да и не считал нужным) превратиться в «независимого исследователя». Он вынужден был соотносить свою работу с господствующей идеологией, ее «установками», колебаниями, терминологией. Это зависимое состояние требовало нравственных, и подчас значительных, уступок, губительно сказывалось на структуре личности. Право заниматься любимой наукой давалось непросто; многое приходилось приносить в жертву: подстраиваться под новую идеологию, пользоваться ее словарем.
Пытаясь идти в ногу со временем, Азадовский «переболел» социологизмом и марксизмом, сотрудничал с Марром и марристами и возглавлял, совместно с Ю. М. Соколовым, «сталинскую фольклористику» во второй половине 1930‑х гг. У него, собственно, не было другого выхода. Ученые, упорно не принимавшие господствующей идеологии, оказывались подчас в рискованном и отчаянном положении (яркий пример – Георгий Виноградов, многолетний «бескомпромиссный» друг Марка Константиновича).
Тем не менее он не превратился в «красного профессора», оставаясь, даже в мрачные 1930‑е гг., ученым-гуманитарием, воспитанным в дореволюционную эпоху, из которой он вынес не только ответственное отношение к своей профессии, но и credo русского интеллигента. Сохраняя веру в гуманистическое назначение филологии, он по-своему пытался соединить марксизм с традиционной наукой. Это относится в первую очередь к его трудам в области фольклористики.
Уступки и компромиссы не помогли ему удержаться на позициях, достигнутых в 1930‑е гг. Ученый, посвятивший свою жизнь народной словесности, был объявлен в 1949 г. «антипатриотом», якобы презирающим русский народ, обвинен в «низкопоклонстве» и «космополитизме», уволен из Ленинградского университета и Пушкинского Дома и, что оказалось для него наиболее болезненным, отстранен от занятий русским фольклором.
Впрочем, возможен и другой взгляд: Марку Азадовскому «повезло». Советская карательная машина, перемоловшая множество его друзей и соратников, не затронула ученого напрямую – лишь задела в конце сороковых «по касательной». И ему удалось – вопреки обстоятельствам! – утвердить себя в русской науке, обогатив ее фундаментальными трудами и воспитав несколько поколений учеников.
Выстраивая биографию Марка Азадовского, мы пытались показать его в различных аспектах: ученый, организатор науки, педагог и воспитатель молодежи, гражданин России, защитник блокадного Ленинграда, супруг и семьянин, библиофил и коллекционер…
Казалось, кроме того, необходимым осветить его интересы и занятия за пределами основной профессии (помимо любви к искусству, чуть было не ставшему для него основной профессией, Марк Константинович увлекался театром, кинематографом и даже… балетом; в юности играл на бильярде, в последние годы предпочитал шахматы, любил фотографировать…). В книге приводятся собранные нами сведения о его семье, окружении, отношениях с друзьями и коллегами. Мы рассказываем и о конфликтных ситуациях, акцентируя при этом такие личностные качества, как умение сопротивляться, бороться за себя и «своих», противостоять завистникам, клеветникам и недругам. Мы стремились воссоздать нравственный облик ученого, выразительно запечатленный в словах Ольги Петровской: «Этот благороднейший человек весь принадлежал науке, любя искусство, книги и людей»[14].
В течение своей жизни Марк Константинович встречался, сотрудничал, был знаком и дружен с множеством своих современников. Круг его общения менялся в зависимости от места и времени. Нам казалось важным обозначить этот круг и, называя те или другие фамилии, снабдить их краткими характеристиками. Связи, знакомства и друзья красноречиво свидетельствуют о самом человеке.
Наша «документальная биография» не равноценна научной и не претендует на жанр «монографии». Деятельность Марка Азадовского как этнографа и фольклориста, историка русской литературы, сибиреведа, декабристоведа и библиографа давно (и достаточно полно) изучена, о чем свидетельствуют многочисленные на сегодняшний день статьи, публикации и даже диссертации. По этой причине в книге сокращена часть аналитическая. Взгляды Марка Константиновича на фольклор, его трактовка тех или иных фактов русской культуры, движение его творческой мысли, достоинства и недостатки отдельных работ, включая «Историю русской фольклористики», их соответствие или несоответствие современным подходам – обо всем этом в книге сказано ровно столько, сколько требовала логика повествования.