[9].
Таковы отдельные факты и эпизоды, неполно отражающие ту огромную работу, что была проделана М. К. в верховьях Лены всего за два месяца. Тем не менее мы можем уверенно выделить наиболее яркое достижение ученого, коим он впоследствии – и по праву – будет гордиться: открытие сибирской сказочницы Н. О. Винокуровой, с которой его «свела счастливая случайность»[10].
Публикуя впоследствии сказки Винокуровой и рассказывая о своей встрече с ней, М. К. неизменно стремился (то отдельными штрихами, то более подробно) воссоздать ее портрет: внешний облик, личность, творческую манеру.
Приведем наиболее яркий фрагмент:
В то время это была приветливая старушка, – ей шел шестой десяток лет, – очень бодрая и деятельно работавшая по хозяйству. Она охотно, без каких бы то ни было отнекиваний и отказов, откликнулась на мою просьбу о сообщении сказок и рассказывала их с заметным удовольствием и радостью, видимо, гордясь и любуясь своим мастерством. Она с наивной радостью принимала мои похвалы и по целым дням рассказывала мне сказки, не обращая внимание на недовольство ближайших родственников и насмешки соседей, и только хозяйственные заботы заставляли ее почасту отрываться от рассказа[11].
Спустя еще несколько лет, готовя к печати тексты другого ленского сказочника – Федора Ивановича Аксаментова, крестьянина села Анга, М. К. сообщит о нем (по памяти) несколько биографических фактов и создаст его живописный портрет:
…он долго служил в солдатах, был немного грамотен, во время какой-то военной кампании потерял глаз, последние годы (т. е. относящиеся ко времени нашей встречи) занимался по преимуществу сапожным мастерством. Как сказочник был очень популярен, и задолго еще до встречи с ним я уже неоднократно слышал о сказках Аксаментова («кривого сапожника»).
В момент моего с ним знакомства (1915 г.) ему шел уже седьмой десяток лет. Это было бодрый, живой старик, на вид гораздо моложе своих лет, всегда веселый, острый на язык и приветливый. Сын его <был> убит на войне, но старик не падал духом и по-прежнему оставался ровным и спокойным.
Сказки начал он мне рассказывать очень охотно. Когда я пришел к нему первый раз, он сидел дома и чеботарил. Он, видимо, уже слышал о моем приезде в село – я жил в Анге уже несколько дней, где записал свыше десятка сказок у двух сказителей: Ананьева и Медведева, – и о моем приезде, и обо мне самом уже складывались легенды, – тем не менее, он сделал вид, что ему совершенно неизвестны ни мое имя, ни цель моего посещения.
Я объяснил Федору Ивановичу подробно цель своей работы, показал ему один из сборников сказок, которые я всегда имел при себе, сказал несколько комплиментов по поводу его сказительского мастерства, о котором мне столько раз приходилось слышать не только в Анге, но и в соседних деревнях, и попросил что-либо рассказать мне. Он сразу же и очень охотно согласился, несмотря на резкий и гневный протест его жены, отрицательно отнесшейся и к цели моего приезда, и к моей просьбе.
Он пристально уставил на меня свой единственный глаз, точно что-то обдумывая и припоминая, затем отставил сапог, который починял, и решительным движением повернулся ко мне: «Ну пишите!» Я приготовился записывать, но, к великому моему разочарованию и огорчению, он начал диктовать мне какое-то патриотическое стихотворение на коронацию Александра III-го. Стихотворение было очень длинное, записывать его было очень скучно, и я несколько раз порывался бросить записывание, – но, повинуясь какому-то инстинкту собирателя, все же довел запись до конца. Диктовка кончилась. «Ну-ка, прочтите, что написали», – потребовал он. Я прочитал; мне удалось записать все стихотворение без пропусков. Ему понравилось мое чтение и то, что я сумел быстро все записать. «Ну, теперь вижу, что можете это делать (т. е. записывать). – Ну вот теперь слушайте, я вам расскажу про деревянного орла». Оказывается, это был своеобразный экзамен.
После, когда мы уже теснее познакомились и даже подружились, я как-то спросил его, стал ли бы он мне рассказывать сказки, если бы я не записал «стиха». – «Ни в жисть!» – решительно ответил он мне. Зная упрямый характер старика, я думаю, он не преувеличил в этом заявлении[12].
Разъезжая по деревням в верховьях Лены и общаясь с местными жителями, молодой ученый не терял из виду свои «столичные» обязательства, в частности Приложения к «Живой старине». По этому поводу он поддерживал переписку с Э. К. Пекарским и В. М. Ионовым. Первый выпуск Приложений появился в те самые дни, когда М. К. покидал Петроград, а корректура второго номера настигла его, по-видимому, в дороге. 19 июня в письме из Качуга он жаловался Э. К. Пекарскому:
«Приложение» вышло уже 25 мая, а я еще не получил ни одного экземпляра. Вероятно, оно не разослано и всем прочим. Я думаю, что такой медленной рассылкой в значительной степени теряется значение «Приложения», предназначенного для быстрого обмена между читателями[13].
Та же озабоченность видна и в следующем его письме к Пекарскому также из Качуга от 10 июля 1915 г.:
«Приложения № 1» нет и нет. Вчера получил письмо от Всеволода Михайл<овича>[14], где он также удивляется сему обстоятельству. <…> Корректуру (т. е. корректуру «Приложения № 2». – К. А.) высылаю отдельно. <…> Простите, что пишу слишком поспешно, но меня уже, можно сказать, ждут лошади. В Качуге ведь я бываю наездами на день-два. Все остальное время провожу в окрестных селах[15].
Обработка и публикация фольклорного материала, собранного на Лене, растянется на долгие годы. До 1918 г. ученому удастся напечатать всего лишь несколько мелких работ. А в 1918 г. – после его отъезда в Томск – значительная часть материалов окажется в том самом банковском сейфе, содержимое которого бесследно исчезнет в хаосе революционных лет. Из указанных им в «Отчете о научных занятиях» за 1915 г. двух «почти законченных» работ («Описание старинного свадебного обряда на р. Лене» и «Ленские причитания») напечатать удастся лишь вторую работу… семь лет спустя. Эта работа, изданная в 1922 г. в Чите, также содержит упоминание о «Старинном свадебном обряде»[16], однако местонахождение рукописи в настоящее время неизвестно[17]. Богатейший фольклорный материал, собранный на берегах Лены и ее притоков, ученому пришлось обнародовать – в силу обстоятельств – постепенно и по частям. Подробная и принципиально важная работа по сибирскому фольклору, о которой мечтал М. К. в середине 1910‑х гг., осталась неосуществленной.
Об утратах, постигших ученого в связи с пропажей его бумаг, оставленных в сейфе петроградского банка, говорится в предисловии к «Сказкам Верхнеленского края»:
Материалы мои – как всегда во время моих отлучек из Петрограда – остались на хранении в сейфе одного из банков, вместе с остальными моими рукописями. Но очутиться снова в Петрограде пришлось мне не через два месяца, как предполагал я при отъезде, а только через три года. В мое отсутствие рукописи оказались выкинутыми из сейфа, сброшены в одну кучу с различными другими бумагами и, вероятно, сгнили в одном из банковских подвалов. Погибла и значительная часть сказок.
К счастью, в сейфе уместилось не все. Часть рукописей и материалов вынужденно осталась в моей петроградской квартире и оказалась в более безопасных условиях, чем в «безопасном ящике»; часть мною была передана на хранение в Академию Наук; наконец некоторое количество сказок было уже переписано до поездки. Таким образом, оказались уцелевшими около 50 сказок, которые и войдут в настоящий сборник.
Из утраченных материалов особенно больно ощутимой является гибель путевого дневника с заметками и наблюдениями над исполнением сказок, с наблюдениями над аудиторией, со сведениями о сказочниках биографического характера и т. п. Затем столь же невозвратимой является утрата большой тетради с записями кистеневских и ангинских сказочников (в той же тетради были записаны интересные образцы народной драмы).
Из этих погибших сказок следует особенно выделить тексты семидесятипятилетнего сказителя Ефима Медведева (из с. Анги). Это – старый солдат, замечательный сказочник, в стиле тех традиционных сказителей, для которых дорога точность рассказа и каждая в нем деталь. Рассказывал он не торопясь, как будто обдумывая детали и точно наблюдая за производимым эффектом. Рассказал он немного – всего три или четыре сказки, но сказки его настолько пространны и обстоятельны, что по количеству страниц равняются доброму десятку сказок хотя бы той же Винокуровой.
С большим сожалением вспоминаю я об утрате сказки, записанной со слов старика Кистенева (в селе того же имени). <…> Наконец огромный интерес и особую важность для исследователя имели сказки ангинского мельника Емельяна Ананьева. Его сказки я считаю особенно характерными для специфически-сибирской сказки[18].
Остается лишь строить предположения, как выглядело бы исследование М. К. и как сложилась бы его научная судьба, если бы он не лишился возможности воспользоваться всеми своими записями: дневниками, сведениями об исполнителях, зарисовками, фотографиями и др.[19]
Но даже и в столь обедненном виде результаты Ленской экспедиции М. К. занимают видное место в истории отечественной фольклористики. Ученый сумел окончательно переломить бытовавшее в научной среде представление о Сибири и обосновать свой основной тезис: песенная и сказочная традиция в Сибири – живы. Таким образом, был опровергнут взгляд Щапова на русских обитателей края, якобы утративших свои песенно-поэтические традиции. М. К. заявит об этом в своей первой университетской лекции «Эпическая традиция в Сибири», прочитанной в Томском университете в октябре 1918 г., и позднее в докладе «Об этнографическом изучении русского населения в Сибири», произнесенном в Томске на общем собрании делегатов Съезда по организации Института исследования Сибири (см. главу XII). В газетном пересказе его доклада отмечалось: