Русская народность в Сибири изучена мало; организованного обследования не было. Западная Сибирь обследована лучше Восточной, но и здесь исследователя ждет богатый материал. Стремление сделать общие выводы и дать истолкование фактам имело роковое значение, которое тесно связано с именем Щапова. <…> Известно, что Щапов отрицает за сибиряком способность эпического творчества и констатирует искажение или полное забвение в Сибири народных песен, сказок и т. п. Марк Азадовский, работая в тех же местах, что и Щапов, убедился в несостоятельности его взгляда: сказки, старинные обряды, песни и даже былины живут в сибирском населении. Сохранились в неприкосновенности даже мелодии песен[20].
М. К. удалось открыть новые пласты духовной жизни сибиряков и изменить представление о Сибири, бытовавшее в русском обществе, – открытие, которому сам ученый придавал первостепенное значение. «Пренебрежительное отношение к этой стороне жизни сибиряка, внесенное в литературу Щаповым и прочно было укоренившееся, начинает уже изживать себя, уступая место серьезному и вдумчивому интересу к русско-сибирскому фольклору», – писал М. К. в 1922 г., приступая к публикации материалов Ленской экспедиции[21].
Во-вторых, он открыл и ввел в разряд выдающихся русских сказителей Винокурову и Аксаментова. Собранный материал позволил ученому говорить о совершенно особой сказочной школе, сложившейся в Восточной Сибири. «Очевидно, здесь мы уже имеем дело с известной традицией, манерой, с особой школой»[22], – подчеркивал М. К. Именно в этом видела значение Ленской экспедиции и иркутская фольклористка Е. И. Шастина[23], изучавшая много лет спустя те сибирские регионы, где в 1915 г. побывал М. К.:
Ученый пришел к выводу, что в лице встретившихся ему в с. Анга сказочников <…> он столкнулся с «известной традицией», с «особой школой», распространенной именно на Лене и связанной с историческими и социальными особенностями прошлого Восточной Сибири. Речь идет о влиянии на сказочную традицию Сибири таких масштабных в свое время явлений, как поселенчество и бродяжничество[24].
«Можно без преувеличения сказать, что Азадовский открыл Сибирь для фольклористики», – подытоживал позднее В. С. Бахтин[25].
Что касается Щапова, то прибывший в верховья Лены с тем, чтобы опровергнуть ряд принципиальных положений сибирского историка, М. К. попытался, оказавшись в Качугской волости, собрать о нем, насколько это было возможно, биографический материал, запечатлеть памятные места, расспросить односельчан и записать их воспоминания, разыскать его письма к родным и т. п. «…Ленская поездка 1915 г. связывалась с именем Щапова», – обмолвится он впоследствии[26]. Естественно, что основное внимание М. К. уделил селению Анга, родине Щапова. Его усилия оказались не бесплодными. Рассказы ближайших земляков Щапова, причудливо путавших достоверные факты с вымыслом, позволили ученому взглянуть на собранный им материал не столько биографически, сколько этнографически – проследить, как возникают и распространяются устные предания. Свои наблюдения он обобщит позднее в работе «Легенда о Щапове»[27]. А вернувшись из экспедиции в Петроград, он начинает готовить несколько мелких публикаций, связанных со Щаповым. Одна из них – письмо митрополита Иннокентия[28] к своему племяннику от 22 марта 1858 г., содержащее любопытный отзыв о Щапове[29] (М. К. познакомил с этим письмом протоиерей ангинской церкви, дальний родственник митрополита).
Интересуясь всем, что связано со Щаповым и его семьей, и желая, вероятно, удостоверить год рождения Афанасия Прокопьевича, ученый обратился в Анге к местным церковным книгам, содержащим записи за ряд лет. Можно себе представить его удивление, когда он обнаружил, что принятая дата рождения Щапова (1830) не подтверждается: знаменитый историк родился на самом деле годом позже (1831)[30]. К сожалению, сделать это скромное открытие достоянием общественности М. К. удалось лишь 15 лет спустя – в год, когда отмечалось столетие со дня рождения Щапова[31].
Кроме того, находясь в Анге, М. К. обратил внимание на бедственное состояние бесплатной народной библиотеки (т. е. местной избы-читальни), открытой в 1904 г., но с тех пор пришедшей в упадок. Желая предотвратить ее полную гибель, М. К. поместил в иркутской газете «Сибирь» (ее редактором становится в 1916 г. Исаак Гольдберг) небольшую заметку, в которой указывал на значение бесплатной библиотеки («одной из немногих „культурных станций“ сибирской деревни») для всего округа и предлагал «возбудить ходатайство о разрешении именоваться ей, как было предложено ранее, „Народной читальней имени А. П. Щапова“»[32]. К сожалению, эти предложения и пожелания М. К. так и остались на бумаге.
Нельзя не упомянуть еще один яркий итог поездки Азадовского в Верхоленск – его личное знакомство с местным краеведом и собирателем старины Петром Касперовичем Русаковым (1859–1917). Сосланный по процессу народовольцев на вечное поселение в Верхоленский уезд, Русаков собрал ценнейшие исторические материалы и архивные документы, причем многие из них ему удалось спасти от физического уничтожения. М. К. стало об этом известно, видимо, из статьи одного из иркутских архивистов, М. П. Овчинникова[33], сообщившего следующее:
В Верхоленске от любителя и собирателя старины Петра Касперовича Русакова я узнал, что дела 17 и 18 стол<етий> и начала 19 стол<етия> 15–17 лет тому назад верхоленским исправником были проданы как ненужный хлам, служивший обузой для архивного помещения, по 1 р<ублю> за пуд торговцам; о чем г. Русаков узнал совершенно случайно, зайдя в лавку для покупки сахара, который лавочник завернул в указ Екатерины II. Заинтересовавшись этим, г. Русаков спросил у лавочника: есть ли у него еще такая бумага и где он берет ее. Лавочник ответил, что у него осталось старой бумаги пудов 15–20, но было ее около 100 пудов. Купил ее в полиции на торгах, когда продавалась такая бумага исправником. Русаков перекупил у всех торговцев г. Верхоленска остатки архива и, таким образом, сохранил около 100 пудов архивных документов, которые теперь являются его частной собственностью[34].
Добравшись до Верхоленска, М. К. ознакомился с собранием Русакова и осенью в Петрограде написал статью, в которой рассказал о содержании этого «ценного хранилища, собранного любящей рукой в течение долгих лет неустанного труда»[35]. Получив оттиск статьи, Русаков взволнованно благодарил автора:
Не нахожу слов выразить Вам те глубокие чувства душевной моей признательности за Вашу высокую оценку моих слабых трудов. <…> Чем-то хорошим, близким, родным и душевно теплым повеяло на меня от Вашей статьи, придавшей моим надломленным невзгодам и летами силам свежие силы, бодрость и главное веру в самого себя и пользу того дела, которому, не щадя своих скудных средств, отдал лучшие годы своей жизни.
Ваша статья есть для меня лучшая в сей жизни награда, которую я высоко-высоко ценю и выше которой не может быть теперь для меня, откуда бы она ни исходила[36].
В марте 1917 г. – после Февральской революции – П. К. Русаков был избран комиссаром Верхоленска. Но уже в начале мая его не стало. Узнав об этом, М. К. посвятил памяти Русакова некролог, проникнутый острой горечью утраты и неподдельной тревогой за судьбу уникального собрания:
Еще казалось, так недавно вели мы с ним оживленные беседы, еще так недавно получил я от него письмо, дышащее верой в будущее, полное планов, надежд, уверенности. Еще так недавно в одном из посвященных родиноведению изданий радостно писал я об его живой работе…[37]
Как увековечить память верхоленского собирателя? М. К. был убежден, что все собранное этим «незаметным, тихим и благородным тружеником» должно быть приведено в порядок и сохранено в виде особого Русаковского музея в Верхоленске, тем более что и сам коллекционер «высказывался именно таким образом» и завещал свое собрание городу. «И да будет собрание П<етра> К<асперовича> первым в ряду таких же будущих маленьких культурных ячеек, одним из первых светлых лучей среди захолустной провинциальной обывательщины», – восклицал М. К.[38]
Упованиям ученого не суждено было сбыться. Тот нравственный долг, который, по словам М. К., Сибирь обязана была уплатить одному из своих «подневольных сынов», остался неисполненным. «Ничего не сохранилось уже к 1925 г.»[39]
Другой собиратель, о котором рассказал М. К., вернувшись из Ленской экспедиции, – крестьянин села Бутаково Качугской волости Верхнеленского уезда Иван Филиппович Черепанов. Это был «безвестный самоучка», который в течение ряда лет собирал старинные книги и рукописи, а также вел разного рода записи (хозяйственные сведения, народные приметы, климатические наблюдения). К тому времени, как М. К. побывал на Лене, Черепанова уже не было в живых, но один из земляков познакомил молодого этнографа с его бумагами. М. К. выбрал с