на курсистка заявила, что слышала заговоры и песни из Сибири, приготовленные Вами к печати, о чем Вы докладывали в Кружке по изучению Сибири (?) в прошлом году[10].
Я очень сожалею, что Вам не пришлось быть у меня и поосновательнее поговорить о близких нам обоим вопросах этнографии и народной словесности.
В надежде на укрепление и продление начавшейся дружбы (можно так?) (70–44; 2).
Все первые месяцы 1917 г. М. К., находясь в Петрограде, продолжал заниматься преподаванием и научной работой. 13 января и 21 февраля он присутствует на заседаниях Отделения этнографии Русского географического общества и редакционной комиссии. Нарастание революционной ситуации в Петрограде и ее апогей – 25 февраля 1917 г. – он наблюдал и сопереживал в непосредственной близости к месту событий. При этом он был, по всей вероятности, не только наблюдателем, но и восторженным участником шествий и манифестаций на улицах и площадях столицы. Революция, всколыхнувшая всю Россию, не могла оставить равнодушным тех, кто, подобно М. К., с юности испытывал ненависть к русскому царизму. «Февральскую революцию встретил с энтузиазмом…» – свидетельствует М. К. в «Жизнеописании» 1938 г.[11]
24 марта 1917 г. в Отделении этнографии Русского географического общества (из названия которого исчезает слово «Императорское») состоялся доклад этнографа и антрополога Н. М. Могилянского[12] «Областной или местный музей как тип культурного учреждения». Доклад вызвал оживленную дискуссию; в ней принял участие и М. К. Сохранился конспект его выступления (собственноручная карандашная запись):
Одной из самых серьезных болезней нашего музейного дела <является> отсутствие средств. Главная забота об этом должна пасть на столичные центральные органы, в частности, Рус<ское> Геогр<афическое> Об<щест>во. В наст<оящее> время, когда встают на очередь, как никогда резко и отчетливо, вопросы культурного строительства, Р<усское> Г<еографическое> О<бщество> должно взять на себя инициативу постановки и разработки вопросов музееведения. Необходимо создать особую комиссию, к<о>т<о>рая занялась бы выработкой собст<венного> законопроекта для внесения в законод<ательные> учрежд<ения>.
Другая задача – организация сил на местах. Весьма желательным явилось бы <создание> местных Обществ друзей Музея, по образцу Общества друзей Лувра в Париже etc. Такое же общество при Румянцевском музее в Москве[13].
«Вопросы культурного строительства» (музеи, библиотеки, краеведческие объединения, разного рода «общества» и т. д.) надолго останутся в поле пристального внимания М. К., и в дальнейшем мы не раз увидим его организатором и участником музейных и просветительских начинаний.
Крах русского самодержавия не замедлил сказаться на жизни учебных заведений. Уже 3 марта (через неделю после революции и на другой день после отречения царя) на заседании педагогического совета Шестой гимназии, носившей имя цесаревича Алексея, решено было:
1) Убрать из актового зала портрет Николая II,
2) Отменить общую молитву в зале; вместо нее перед первым уроком должна в классе читаться молитва «Царю Небесный…», а после последнего урока – «Достойно есть…» <…>
4) Предоставить ученикам известную самостоятельность и известную свободу, следя, однако, за тем, чтобы не страдала дисциплина,
5) Не избегать возможности бесед с учениками на темы текущих событий и высказывать свои взгляды прямо и откровенно[14].
М. К. присутствовал на этом заседании педсовета и, несомненно, горячо поддержал принятые решения; кроме того, он записался в группу добровольцев («учащих и учащихся»), пожелавших нести внутреннюю охрану гимназии – дневную и ночную[15].
Более спокойной была обстановка в Коммерческом училище. 4 февраля 1917 г. в училище состоялся спектакль, устроенный силами семиклассников, по пьесе Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Сохранившаяся в архиве М. К. афишка (84–15; 2–4) наводит на мысль о его участии в подготовке спектакля. В училище продолжает работать краеведческий кружок, и как раз в течение 1917 г. выходят, один за другим, гектографические издания, отражающие его работу. Сохранились три литографированных выпуска – первый, третий и четвертый. На обложке каждого из них стоит дата: 1917[16]. Были готовы еще два выпуска (второй и пятый), но издать их в условиях того времени не удалось[17].
Несколько выразительных штрихов к портрету М. К. той бурной весны добавляют дневниковые записи Т. Э. Степановой[18]. При всей их юношеской непосредственности, они сообщают живые подробности, рисующие облик Азадовского-педагога: его манеру держаться с учениками, характер отношений между старшими и младшими в Шестой гимназии и Коммерческом училище, участливое внимание М. К. к повседневной жизни своих питомцев и т. д., а кроме того, позволяют судить о настроениях учащейся молодежи Петрограда и общественной атмосфере в марте–апреле 1917 г.
Приведем наиболее яркие фрагменты:
8 марта.
Были все уроки. Педагоги явились. В<иктор> П<етрович>[19] занимался только час, а второй уступил нам для заседания. Мы решили устроить лотерею в пользу политич<еских> ссыльных, возвратившихся из ссылки. Поговорили по телефону с Н. А. Струве[20], она согласилась быть нашей председательницей. Много об этом говорили с Мих<аилом> Як<овлевичем>[21] и Бочем[22]. Мих<аил> Як<овлевич> – большой идеалист, беседовал с нами на тему о революции; собирается нас познакомить со всеми существующими партиями (соц<иал>-демократы – меньшевики, большевики, соц<иалисты>-революционеры), дать программу каждой партии и т. д., удивляется необразованности студентов – не знают истории революц<ионного> движения, боится, чтобы Университет не распустили, тогда молодежь уедет в провинцию и будет нести такую чушь, все, что придет в голову. <…> Был Марк Конст<антинович>, приехал в больш<ую> перемену. Мих<аил> Як<овлевич> сказал, что ему 25/II были посланы письмо и доклад[23]. Марк Кон<стантинович> сказал, что он письмо получил, а доклад нет. Мое письмо тоже получил. Сейчас тоже занят работами со своими «мальчишками»[24]. Сказал о какой-то даче в Лесном, где бывали революцион<ные> собрания, просил ее найти – все это М. К. говорил Мих<аилу> Як<овлевичу>, кот<орый> сказал мне: «Тэзи, помните все это!» Я помню, что в этой даче еще недавно, года два тому назад, была мастерская для отливки форм из гипса, цемента и т. д.
Вечер Надсона[25] еще не был, завтра будет решено, когда его устроят. «Тэзи, Вас ждут с нетерпением, приезжайте, они Вам пришлют письмо» (л. 2–3).
19 марта.
Утром в Училище разбирала пожертвованные для лотереи вещи, а вечером была в гимназии у М. К. на вечере Надсона. Было очень хорошо. Приехали рано, первыми, т<ак> к<ак> на пригласит<ельных> билетах был проставлен неверно час начала. Володя (Тартаковский) и Алеша (Михельсон) показали нам все классы, залы, коридоры. Марк Кон<стантинович> был уже там, познакомил меня с Журавлевым[26], их делегатом, сам его разыскал, провел нас в класс, кот<орый> был превращен в гостиную, и мы, сидя на диване, разговаривали. Журавлев очень симпатичный мальчик, любимец класса, лучший ученик Марка Конст<антиновича>, очень интересуется самоуправлением, товарищеским судом и т. д., человек с организаторской жилкой, идейный, но в гимназии все это запрещалось. Заседанием в Тенишев<ском> уч<или>ще[27] недоволен, не сочувствует некоторым предложениям, считает, что для объединения необходимы клубы, читальни и др., где можно познакомиться по-настоящему друг с другом. Алеша болтает без умолку, рассказал, как у них после февраля переменились отношения к преподавателям, «только к М. К. осталось тем же. Ск<олько> М. К. приходилось раньше выдерживать нападки директора, преподавателей за его отношение к нам, учащимся!» Гимназисты нигде не работают, нет обществ<енной> работы, только некоторые несут службу «фараонов» – охраняют гимназию и следят в ней за порядком. Когда после вечера, с разрешения М. К., начали танцевать, один из фараонов подошел к М. К. и спросил: «А у Вас есть разрешение от директора?» М. К. покраснел и прекратил танцы, но начали играть в горелки. Пришел директор, которого, наверное, вызвали, остался недоволен и прочитал нотацию «милиционерам»-фараонам. Мне это очень не понравилось. Для чего в гимназии милиционеры? Глупо… очень. Алеша сказал, что милиционерами могут быть только силачи, определенного веса, роста и т. д.
Володя Тартаковский прочел оч<ень> хороший реферат о Надсоне, конец которого я плохо слышала, т<ак> к<ак> впереди сидели две нахальные девчонки, которые при виде знакомых гимназистов подпрыгивали на ½ аршина. «Береза пришел», и они начинали плясать. Сзади нас было пусто почти – во всем ряду сидело человека три, и там сидел М. К. Он часто клал руки на спинку моего стула и просил сказать этим дурашливым особам, чтобы они вели себя тихо, но у меня не хватало духа – он им говорил, но они не слыхали, а громче говорить было нельзя. Во время антракта пили чай, ели бутерброды, булку, печенье. М. К. сидел напротив нас, выпил чай и пришел к нам, встал около моего стула и спросил: «Вы сыты?» Кто-то из мальчиков дал ему стул, и он сел. Я сказала ему, что мы сыты, и мне стыдно вспомнить, как мы на нашем вечере угощали его холодным чаем и твердыми пряниками. Он улыбнулся и подошел к Володе Тартаковскому, и сказал ему примерно так: «Тэзи удивляется, как много едят наши мальчики». Я не слыхала, но, судя по ответу Володи Т