[73].
Смена власти в Томске сопровождалась арестами и карательными действиями в отношении противников советской власти. Одним из первых, еще в декабре, был арестован А. В. Адрианов (расстрелян 20 марта).
Выше приводились свидетельства, позволяющие сделать вывод о личном знакомстве М. К. с Адриановым; да и трудно представить себе, что за время своего пребывания в Томске М. К. не завязал знакомства с этим крупным сибирским просветителем и ученым-этнографом.
Итак, М. К. провел в Сибири более года при колчаковской диктатуре. Каким было его отношение к событиям того времени и Верховному правителю? Думается, что двойственным. Сочувствуя, по-видимому, антибольшевистским целям Белого движения, он не мог в то же время поддерживать политическую и военную программу Колчака – для этого он был слишком «социалистом» и «демократом». Во всяком случае, позиция М. К. в 1919 г. видится нам весьма неопределенной.
Освещая в «Жизнеописании» 1938 г. томский период своей жизни, М. К. писал:
Колчаковищина быстро рассеяла всякие мои мнимо-демократические иллюзии, и уже в скором времени я оказался среди тех групп беспартийной интеллигенции, которые с нетерпением ждали возвращения Советской власти. Отрицательное мое отношение к колчаковскому режиму было широко известно в Университете, и вскоре я подвергся обыску колчаковских властей, и только счастливая случайность спасла меня от ареста, хотя никакой политической работы в Томске я совершенно не вел[74].
Сегодня не так уже важно, до какой степени искренни и правдивы слова М. К. о «нетерпеливом ожидании» Советов и его «отрицательном отношении» к колчаковскому режиму. Ясно, что в конце 1930‑х гг. он и не мог написать ничего другого. Интересно, однако, упоминание об «обыске», которому он якобы подвергался. Этот факт не подтверждается ни одним документом (из числа нам известных). Исходя, однако, из «презумпции невиновности» (мы не можем назвать ни одного случая, когда М. К. сообщал о себе недостоверные сведения), следует полагать, что «обыск» действительно имел место.
Основная деятельность Библиографического бюро при Институте исследования Сибири под руководством М. К. приходится на последние недели 1919 г. и весь 1920‑й. Одновременно с просмотром доступных в Томске изданий и составлением карточек М. К. завершает начатый еще в Петрограде «Обзор библиографии Сибири»[75]; эта работа публикуется под грифом «Труды Общества этнографии, истории и археологии при Томском университете» (с уточнением «Выпуск первый»[76]). Издание протекало, как сказано в предисловии, «в тяжелых условиях» и стало возможным благодаря «исключительной любезности» В. Г. Маркова, «профессора Парижского университета»[77], с помощью которого удалось «побороть целый ряд технических затруднений»[78]. Книга вышла весной 1920 г.[79] Первый и, по сути, единственный отклик, принадлежащий Н. В. Здобнову, появится через три года. «…Несмотря на неполноту и другие недочеты, – резюмировал рецензент, – „Обзор“ является желанным и ценным вкладом как в сибирскую библиографическую литературу, так и вообще в русскую местную библиографию…»[80] Упрек в неполноте был, увы, справедлив: в своей рецензии Здобнов указывает 24 позиции, пропущенные М. К., а спустя пять лет, в письме к П. К. Казаринову от 27 апреля 1928 г., сообщает, что у него «уже имеется свыше 300 дополнений к „Обзору“»[81]. (Немалое количество уточнений и дополнений в виде выписок и карточек, вложенных в книгу, или записей на ее полях и чистых листах, содержит и рабочий экземпляр М. К., сохранившийся в семейной библиотеке.)
На рубеже 1919–1920 гг. к работе Библиографического бюро ненадолго подключается С. И. Руденко, прибывший в Томск из уральского Миасса по приглашению Института исследования Сибири. Вскоре он отправляется в организованную институтом научную экспедицию в Минусинский край; в дальнейшем же (в 1921–1922 гг.) читает в университете курс общей этнографии и ведет практические занятия[82]. Он часто пересекается с М. К. (в рамках общей работы в институте и университете), однако сведений об их личных отношениях в томский период не сохранилось; создается впечатление, что жизнь разъединила бывших соавторов.
Продолжая в 1919/20 учебном году свою научно-библиографическую работу, М. К. успешно сочетает ее с преподаванием истории русской словесности, руководством Тургеневским семинарием[83] и одновременно – студенческим Сибирским научным кружком (возникшем при Томском университете еще в 1908 г.). К 1918 г. его структура вполне определилась: работали три секции (археологическая, естественнонаучная и библиографическая); имелась библиотека, намечалось издание «Известий». В течение 1918/19 учебного года М. К. осуществляет общее руководство кружком и, кроме того, библиографической секцией[84]. Нет сомнений, что ему удалось, как и в петроградском Коммерческом училище, заразить своих питомцев пафосом «родиноведения», о чем свидетельствует сохранившееся к нему письмо членов кружка от 12 февраля 1920 г.:
Многоуважаемый Марк Константинович!
Правление «Сиб<ирского> кружка» сегодня на своем заседании 12 февраля имело рассмотреть Ваше заявление об отказе от общего руководительства «Сиб<ирским> Науч<ным> Кружком».
Члены правления, считаясь с Вашим мотивом как с фактом, совершенно не разрешающим Вам уделять нам время для общих собраний, а также и давать нам направление в наших общих работах и управлении, выражают свое глубочайшее сожаление о Вашем отказе быть общим руководителем Кружка.
Марк Константинович! Но мы твердо надеемся, что в наших дальнейших секционных работах в лице Вас мы найдем себе прежнего руководителя, всегда готового идти навстречу нашим интересам, нас, спаянных общей идеей изучения Сибири.
Председатель: Тат<ьяна> Сенченко
Секретарь: М<ария> Бородкина (63–29).
Таким образом, весной 1920 г. М. К. уже не мог по болезни принимать участия в деятельности кружка и секции «Сибирская библиография», «работа которой должна была быть продолжением известного труда В. Межова „Сибирская библиография“»[85]. Но, даже отказавшись от руководства Сибирским научным кружком (вскоре его также назовут «потанинским»)[86], М. К. тем не менее продолжал направлять его деятельность. Он принял, например, участие в организации при кружке краткосрочных Курсов родиноведения (другое название – Курсы сибиреведения). Сохранился написанный его рукой список лекторов (26 человек), приглашенных к работе курсов[87]. Одновременно он предложил 12-часовой (6 лекций) спецкурс под общим названием «Изучение русской народности в Сибири», основное содержание которого сводилось к следующим темам: «Вопрос о русской народности в Сибири. Постановка вопроса и его изучения. Путешественники XVIII века. Воззрения Щапова и их роль в истории вопроса. П. Ровинский. Д. Анучин. Изучения последних лет. Эпическая традиция в Сибири. Современные задачи изучения. Роль школы в деле собирания и изучения памятников народной словесности в Сибири. Методические указания для записи и собирания»[88]. Этот план вполне отражает интересы и занятия М. К. 1913–1920 гг.
Курсы «родиноведения» начали свою работу 1 марта 1920 г. и продолжались в течение трех месяцев. Что же касается Сибирского научного кружка, то его деятельность прекратилась в конце 1922 г.[89]
Второй учебный год в Томске оказался для М. К. столь же напряженным, сколь и насыщенным. Он все еще не чувствовал себя окрепшим после перенесенного им год назад сыпного тифа. Сказывались, кроме того, плохое питание, переутомление и общая нервозность жизни в первые месяцы после возвращения большевиков. Из Иркутска же приходили отчаянные письма от Надежды Павловны. 14 марта 1920 г. она сообщала мужу, что служит в одной из лабораторий Химико-бактериологического института «в качестве машинистки и конторщицы по приему и выдаче анализов» и что из ее попыток посещать занятия в Иркутском университете (открылся осенью 1918 г.) «ничего не вышло» (90–34; 9 об.).
В том же письме содержатся строки, отражающие катастрофическую ситуацию периода Гражданской войны в Сибири:
Неужели правда то, что говорят у нас про Томск, неужели действительно такой голод, что так свирепствуют эпидемические болезни и Томск объявлен городом смерти? Эти слухи все упорнее и упорнее распространяются по городу, и вот я уже два дня сама не своя! Что же будет дальше! Чем и когда все это кончится! Милый, любимый мой, родной, когда же мы увидимся, наконец, ведь всякому терпению есть предел. Неужели ты не бросишь этот Томск и не вырвешься из него, каких бы это тебе трудов не стоило: ведь чем дальше, тем все труднее и труднее вырваться и приехать. <…>.
Разговоры о Томске приводят меня в отчаяние и наводят на самые безотрадные мысли. У нас в Иркутске ожидают в скором времени самый настоящий голод и усиление эпидемических заболеваний. Так все это грустно и безотрадно печально (90–34; 9–10).
Весна 1920 г. действительно была безрадостной. К тяготам повседневной жизни добавлялась неутихающая тревога относительно оставленных им книг и бумаг. М. К. мечтал о поездке, хотя бы кратковременной, в Петроград. В апреле 1920 г. он писал Б. Л. Модзалевскому: