«Ленские причитания» состоят из двух частей: обстоятельная статья автора и тексты 68 причитаний, записанные в старожильческих селениях по Лене и Куленге (левый приток Лены) от 38 воплениц. Работа носила пионерский характер. В начале своего исследования М. К. подчеркивает малоизученность причитаний в русской науке: «За исключением знаменитого сборника Барсова[69], нет ни одного издания, специально посвященного похоронной причети, – и тексты последней являются обычно скудно вкрапленными в общие материалы по этнографии и народной словесности»[70]. Это тем более относилось к сибирской причети; сведения о ее бытовании и характере – за редкими исключениями – фактически отсутствовали.
Продолжая отстаивать свой тезис о том, что словесное творчество сохранилось среди русского населения Сибири, М. К. обращает внимание на специфический характер причети как жанра, и в особенности – текстов, записанных им в Верхоленском уезде:
…они важны и интересны как образчик современного бытования причети, как пример той творческой работы, которую еще можно наблюдать в разных частях нашей родины. Еще раз напоминаю, причитания являются, пожалуй, единственным видом т<ак> н<азываемой> народной словесности, имеющим и по сию пору творческое бытие. Это не «эпическая старина», не «памятник», не «рудимент», но вполне живое, бытующее поэтическое явление[71].
C этой точки зрения ученый анализирует «плачи» 38 воплениц, неизменно отмечая индивидуальный характер той или иной причети. Взаимодействие традиции и личного начала в фольклоре всегда находилось в поле зрения М. К. Вслед за братьями Соколовыми и вместе с ними он последовательно отстаивал принцип индивидуализации произведений народного творчества. В приложении к «Ленским причитаниям» М. К. указал не только фамилию каждой вопленицы, но также ее имя, отчество, возраст и местожительство. Обозначена при публикации текстов и конкретная «причина» причитания («по отцу», «по сыну», «по мужу», «по невестке» и т. д.). «Нужно стремиться дать отчет о каждом лице, у которого записаны тексты; выявить его поэтическое дарование, установить его поэтический облик»[72], – настаивал ученый. Лишь отталкиваясь от «индивидуальности», можно переходить к изучению причети как жанра и его областных вариаций.
Тем не менее сведения о каждом лице, приведенные в «Ленских причитаниях», страдали неполнотой. М. К. признается, что восстановить индивидуальность каждого исполнителя следовало в гораздо большем объеме. Завершая работу, он вновь сокрушается о гибели дневников Ленской экспедиции и значительной части сделанных им записей:
Вследствие этого в настоящей работе отсутствуют биографические сведения о певицах-исполнительницах причитаний, сведения об их репертуаре, так же как и целый ряд важных этнографических подробностей, касающихся населения и т. п. Даже имена и фамилии исполнительниц я не всегда мог вспомнить. Ограничиваюсь только приложенным в конце списком певиц да теми случайными замечаниями, что разбросаны в разных местах вступительной статьи. Также и не все тексты, записанные мною во время этой поездки, вошли в сборник. Смогли войти только те, которые были переписаны до катастрофы с моими рукописями[73].
Тем не менее основная цель, поставленная М. К., – «обратить внимание сибирских ученых и собирателей на огромное значение материалов похоронной лирики и побудить к дальнейшему внимательному и тщательному их собиранию»[74] – была выполнена. Книга получила немало откликов и в России, и на Западе; ее высоко оценили Е. И. Титов, Ю. М. Соколов, Г. С. Виноградов и Н. П. Андреев, Иржи Поливка, Д. К. Зеленин, А. Д. Григорьев и др.[75]
Приведем также отзыв из письма Н. К. Пиксанова от 30 января 1925 г.:
…особенно понравилась мне Ваша работа по ленским причитаниям. Я сам очень люблю эти «плачи» и даже подбирал материал для изборника «Плачи» – но пока отложил из‑за трудности печатания. У Вас много меткого, правильного: об «облитературенности» рекрут<ской> причети у Ульянова[76], об олонецких причитаниях, развертывающихся в драму, о необходимости районирования причитаний, о Плаче Ярославны и мн<огое> друг<ое> (68–30, 1).
«Ленские причитания», знаменующие собой, по словам К. В. Чистова, «новый этап в изучении русской причети»[77], вошли в золотой фонд отечественной фольклористики. «…Второй, после „Причитаний Северного края“ Е. В. Барсова, в истории русской науки фундаментальный сборник народных плачей», – резюмирует Т. Г. Иванова[78]. Неслучайно современное переиздание «Северных причитаний» Барсова в академической серии «Литературные памятники» посвящено памяти М. К. Азадовского, «выдающегося исследователя русских причитаний» и «замечательного филолога»[79].
Итак, к осени 1922 г. М. К. удалось опубликовать значительную часть своих «заготовок» томского и даже дореволюционного периодов (статьи «Эпическая традиция в Сибири» и «Памяти С. А. Венгерова», очерк о Милькееве, книга «Ленские причитания»). Но ученый живет новыми интересами и замыслами. В Чите он впервые обращается к декабристской тематике, что естественно происходит в процессе его ознакомления с рукописной коллекцией местного краевого музея.
Открытый в 1895 г. усилиями двух сибирских общественных деятелей – Н. В. Кирилова[80] и краеведа (в прошлом ссыльного революционера, каторжанина, отбывавшего срок на Каре, члена партии эсеров) А. К. Кузнецова (1845–1928), этот музей был создан при возникшем годом ранее – также по инициативе Кирилова и Кузнецова – Забайкальском отделении Русского географического общества (первоначально – Читинское отделение Приамурского отдела Императорского Русского географического общества). А. К. Кузнецов возглавлял читинский музей до 1927 г.; в августе 1921 г. решением правительства ДВР музею было присвоено его имя. Прибыв в Читу, М. К. сразу же установил деловые отношения и с Кузнецовым, и с его помощником А. В. Харчевниковым и стал участником общих собраний Забайкальского отделения, регулярно проводившихся в помещении музея (работало несколько отделов: археологии, истории края, зоологический и др.). На одном из заседаний (30 мая 1922 г.) М. К. выступил с сообщением на тему «О собирании материалов по народной словесности», а 25 марта 1923 г. – с докладом «Легенды о Щапове на его родине»[81]. В заседаниях Забайкальского отделения принимали в то время участие Н. Н. Козьмин, Е. И. Титов, историк-краевед и литератор М. П. Плотников (1892–1953), получивший позднее шумную известность как собиратель вогульских сказаний и автор поэмы «Янгал-Маа».
Внимание М. К. привлекла к себе коллекция материалов, связанных с пребыванием декабристов в Забайкальском крае. В течение 1922–1923 гг., занимаясь обработкой этих материалов, М. К. – при помощи Надежды Павловны – копирует и начинает готовить к печати письма декабриста Д. И. Завалишина (1804–1892) к его жене А. С. Смольяниновой и ее матери Ф. О. Смольяниновой. Наследие декабристов изучал тогда и Харчевников, в частности, дело о высылке «государственного преступника» Д. Завалишина из Читы в Казань[82] и сохранившееся в музее письмо Марии Волконской.
Это было, по сути, начало декабристоведческих изысканий М. К. и одновременно – архивной работы. Можно сказать, что архивный поиск станет со временем одним из его любимых занятий. 16 августа 1954 г. (за три месяца до смерти) он пишет В. Ю. Крупянской:
Очень радуюсь, что Вы нашли вкус в архивной работе. Это действительно очень приятно. Только не забывайте за мертвыми бумагами и выцветшими чернилами живого биения (88–21; 79).
Список работ, выполненных М. К. в Чите, завершает ряд заметок и рецензий. Первая из них, начатая еще в Томске и озаглавленная, по-видимому, «Из иконографии Дельвига», была отправлена Б. Л. Модзалевскому в конце 1921 г. Речь в ней шла о портрете Дельвига из пушкинодомского альбома П. Л. Яковлева. «Осенью прошлого года (в конце) переслал Вам с оказией рукопись своей заметки о портрете Дельвига, – пишет М. К. 22 августа 1922 г. Модзалевскому. – К сожалению, до сих пор ничего не знаю о судьбе ее; будьте любезны, сообщите, получилась она или нет и какое употребление думаете Вы из нее сделать. Адресована она была на Ваше имя»[83].
Заметка не была опубликована, и текст ее в архиве Модзалевского до настоящего времени не обнаружен[84].
Вторая заметка была также отправлена Модзалевскому вместе с сопроводительным письмом, видимо, в конце 1922 г. В пользу этого предположения говорит фраза в письме «К сожалению, я как-то теперь несколько оторвался от Питера и его литературных изданий», а также перечень изданий, куда М. К. просил переслать рецензию («Начала», «Литературные записки», «Библиографические листы» – все они издавались в первой половине 1922 г. и вскоре прекратились, о чем в далекой Чите стало известно не сразу). Заметка представляет собой отклик на изданную в США книгу «Краткая история русской литературы»[85]. Удручающая по своему содержанию и стилю книга возмутила М. К. и побудила его взяться за перо; получилась едкая, язвительная рецензия, озаглавленная «Замечательная история русской литературы», – подбор «перлов» из «Краткой истории». «Мне показалось совестным одному упиваться такой прелестью», – иронизирует М. К. в недатированном письме к Модзалевскому