[86], которому, к сожалению, не удалось «пристроить» эту рецензию, и она появилась в печати уже в наши дни[87].
Вполне серьезной, лишенной какой бы то ни было «публицистики», была другая рецензия М. К. – отклик на библиографический указатель «Художественная литература в русской марксистской критике», составленный библиографом Р. С. Мандельштам и выпущенный в 1921 г. в Саратове под редакцией Н. К. Пиксанова. Несмотря на почтительные «реверансы» по отношению к редактору указателя и его составительнице, рецензия получилась скорее критической – столь подробным оказался выявленный рецензентом перечень пробелов и неточностей. Бросается в глаза осведомленность М. К.; ясно, что методологические вопросы находились в поле его пристального внимания. «…Мы твердо верим, что второе издание потребуется весьма скоро», – предположил М. К.[88], и действительно: указатель выдержал в 1920‑е гг. три переиздания.
Следует подчеркнуть, что рецензия М. К., посвященная марксистской критике, написана в нейтральном, так сказать, «объективистском» ключе и никак не свидетельствует о марксистском уклоне самого рецензента.
Перечисляя авторов, отсутствующих в «Указателе» Р. С. Мандельштам, М. К. задержался на фигуре Н. Чужака (Насимовича). «Среди марксистских литераторов, – писал М. К., – он занимает особую позицию, и его протесты против некоторых представителей марксистской критики заслуживают большого внимания»[89]. И, как бы в подтверждение этих слов, М. К. помещает в том же выпуске «Известий Государственного института народного образования» свой отклик на недавнюю книгу Н. Чужака, озаглавленную «Сибирский мотив в поэзии (от Бальдауфа[90] до наших дней)» (Чита, 1922). К четырем статьям, посвященным теме «областничества» и отдельным сибирским авторам (Ф. И. Бальдауф, И. В. Омулевский (наст. фамилия Федоров), П. Л. Драверт), Чужак присоединил в этой книге – в качестве приложения – произведения знакомых ему футуристов, иллюстрирующие «сибирский мотив»: сонет Д. Бурлюка «Сибирь» и поэму С. Третьякова «Путевка» (с предисловием Н. Асеева, озаглавленным «Сибирская бась»). Рецензия М. К. (более статья, чем рецензия) представляет собой его размышления на главную тему, затронутую Н. Чужаком: о специфике «областного», то есть сибирского, искусства. Что следует понимать под «областной» литературой? Как она соотносится с общенациональной? Какая разница между «областничеством» и «специфичностью»? Что такое «местный колорит»? И т. д.
Подчеркнув, что «основные мысли и чаяния» Чужака ему «близки и дороги»[91], М. К. излагает и обосновывает ряд принципиальных возражений. Один из его упреков к автору «Сибирского мотива» заключается в том, что Н. Чужак «гораздо больше останавливается на темах поэта, чем на способах их изображения»[92], другими словами, недооценивает эстетическую сторону. «Сказать „Сибирь родимая“, – пишет М. К., – еще не значит говорить о Сибири»[93]. Свою полемику он подкрепляет примерами из «сибирских» стихов Иннокентия Омулевского (1836–1883): «его ритм чужой», «его эпитеты общи и невыразительны». И наконец, М. К. решительно отвергает утверждение о бедности сибирской литературы, ее «культурном пауперизме» и приводит в качестве опровержения В. И. Сурикова, в творчестве которого отчетливо сказались сибирские элементы, а также имена поэтов начала XIX в. (помимо Бальдауфа), пытавшихся ввести в свои произведения «сибирский мотив»[94].
Сочувственно цитируя несколько строк из «своеобразной сибирской поэмы» С. Третьякова, якобы преломляющей «скифские видения» Блока, М. К. сообщает о своем намерении «вернуться к этой теме» в будущем (намерение не осуществилось). Лишь вскользь упоминается и о предисловии Н. Асеева, «умно и интересно написанном»[95].
Эта статья – своего рода веха в научной биографии М. К. Проблемы, затронутые Н. Чужаком, были ему воистину «близки и дороги». Обдумывая их, М. К. мог уяснить для самого себя ряд методологически важных вопросов, что в дальнейшем пригодится ему при работе над обзорной статьей «Сибирская литература» и составлении разного рода хрестоматий, антологий и т. д., посвященных Сибири[96]. Его статья-рецензия о читинском издании 1922 г. воспринимается в этом ряду как «первое звено» или «точка отсчета».
К сожалению, неизвестно, когда и при каких обстоятельствах М. К. лично познакомился с Н. Чужаком, но не подлежит сомнению, что оба знали друг друга. Это подтверждает, в частности, фамилия Чужака в «Списке книг», которые М. К. выдавал читинским знакомым из своей личной библиотеки (87–13), а также его систематическое сотрудничество в газете «Дальневосточный телеграф», которую редактировал Чужак[97].
В целом 1922 г. оказался для М. К. весьма плодотворным. Однако на рубеже 1922 и 1923 г. он тяжело заболел – это был рецидив тифа, перенесенного в Томске. «…Меня подкосил тиф, и я прохворал очень долго», – сообщал он Б. М. Эйхенбауму (из Иркутска) 17 апреля 1923 г.[98] Кроме того, осенью 1922 г. на территории ДВР произошли события, кардинально изменившие ситуацию на Дальнем Востоке: почти вся территория Забайкалья была занята войсками Народно-революционной армии под командованием Блюхера. В ноябре 1922 г. ДВР фактически прекратила свое существование, войдя в состав РСФСР (Дальневосточная область). Началась реорганизация всех государственных и общественных структур, коснувшаяся и ГИНО, тем более что еще в августе 1922 г. правительство ДВР приняло решение о создании на основе ГИНО Читинского государственного университета. В марте 1923 г. Институт народного образования окончательно перестал существовать.
Впрочем, занятия прекратились не сразу. В начале 1923 г. М. К., «по просьбе студентов», повторяет в ГИНО курс своих «бесед», проведенных летом со слушателями внешкольных и инструкторских курсов. Стенограмма этих лекций, выполненных двумя слушателями, ляжет в основу книги «Беседы собирателя».
Обстановка в ГИНО тем временем усложнилась. Нарастал «классовый» конфликт, характерный в те годы для советских вузов: противостояние нового «революционно» настроенного студенчества и старой «академической» профессуры. Новая идеология открыто и подчас грубо наступала на «буржуазную». Читинская газета «Красный студент» («Двухнедельный орган Исполнительного Бюро коллектива Красного студенчества ГИНО») опубликовала 15 марта 1922 г. статью «На Гумфаке», содержавшую обвинение профессорам и преподавателям факультета в том, что за два года учебы студенты не получили «настоящих» знаний. Нападки продолжились и в следующем номере. Один из «красных студентов» писал:
Мертвое, скучное учреждение это ИНО. Пролетарская молодежь, освященная огнем Гражданской войны, вышедшая из рядов Красной армии, перенесшая на своей шкуре все удары революции, но не потерявшая горячего революционного энтузиазма, почувствовала глубокую пропасть, отделяющую ее от всей программы и проф<ессорско>-преподавательского состава института. <…> Революционное студенчество пришло к заключению, что два года Гумфака потеряны даром[99].
В письме к Б. М. Эйхенбауму от 20 августа 1923 г., отвечая, по-видимому, на сообщение своего корреспондента о «проверках» и «чистках» в петроградских учебных заведениях, М. К. рассказывает о событиях в ГИНО:
Между прочим, и у меня в Чите был ряд столкновений. Ком’ячейка оказалась недовольна моим «направлением». Указание на невозможность подмены истории литературы историей общественности было отождествлено с антиобщественностью, а за склонность к «формализму» я был зачислен в «идеалисты». К счастью, на самых верхах нашлись <люди> поумнее, разъяснили, что «формализм» и «идеализм» не одно и то же, и цыкнули на молодых, но слишком рьяных сыщиков. Но и здесь, во всех этих увещеваниях и цыканиях, было следующее: «Если мы Аз<адовско>го уберем, кем же его заменим!!»[100]
Повторялась (отчасти) томская ситуация: надежды и ожидания, связанные с работой в новых условиях, и горькое разочарование по мере того, как эти «условия» менялись. Ликвидация ДВР привела к тому, что многие стали покидать Читу. В сентябре 1922 г. уехали в Москву Третьяков, Силлов и Петровская, в начале ноября – Насимович-Чужак; Е. И. Титов вернулся в Иркутск, Н. Н. Козьмин – в Харбин. К тому же стало известно, что Гумфак вообще ликвидируется, а институт, преобразованный в Дальневосточный университет, переводится во Владивосток. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что издательские возможности в Чите, столь привлекавшие М. К. поначалу, практически сошли на нет[101].
К началу марта болезнь отступила. О своем времяпровождении в первые дни марта 1923 г. М. К. рассказывает 4 марта в письме к жене, ненадолго уехавшей из Читы (по-видимому, в Иркутск), в свойственной ему полушутливой-полусерьезной манере: