[127], и его жены Доры Борисовны (1886–1969). Шиндер состоял членом Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, созданного в 1921–1922 гг., и М. К. мог узнать у него подробности о работе ленинградского отделения.
Научная командировка Азадовского была приурочена к юбилейным торжествам по поводу 200-летия Российской академии наук (сначала в Ленинграде, потом в Москве). Это празднество, ставшее заметным общественным и научным событием, носило международный характер; поздравить Академию в Москву и Ленинград прибыли ученые из разных стран мира. М. К. принимал участие в этих торжествах и даже выступил с поздравлением от имени ВСОРГО. «…Очень устал от этих празднеств в Ленинграде, – писал он своей читинской знакомой З. П. Львовой в сентябре 1925 г. – Уж очень шумно, торжественно и утомительно было все это. А в Москве, говорят, все это было еще шумнее и утомительнее» (88–23).
В Ленинграде М. К. провел не три, а четыре месяца, целиком отдаваясь работе в библиотеках и архивах, не говоря уже об участии в разного рода научных заседаниях, встречах с друзьями и коллегами и новых знакомствах. Приведем выдержки из его отчета, составленного уже по возвращении в Иркутск (дата: 15 марта 1926 г.), и рассмотрим приложенный к нему «Список напечатанных и приготовленных к печати работ с осени 1925 года» (26 названий):
Научные мои работы в течение последних лет протекали главным образом в трех направлениях: в области изучения фольклора, преимущественно сказки, изучения Тургенева и изучения литературной деятельности декабристов и их краеведческого значения для Сибири. Работы по этим вопросам, доведенные до известного предела, неминуемо должны были остановиться, так как для дальнейшего продолжения их я не имел возможности привлечь необходимую мне научную литературу, а также не мог опереться на должное изучение архивных материалов и – что особенно имело существенное значение – не мог привлечь крайне нужную мне западноевропейскую литературу. Эти соображения и явились основными моментами, побудившими меня ходатайствовать о научной командировке на осенний семестр нынешнего учебного года.
Особенно важно для меня было подобрать материал для завершения моих работ по фольклору; для этой цели было необходимо ознакомиться с теми работами и исследованиями, которые появились за последние десятилетия на Западе, особенно в Германии. К сожалению, мне не удалось вполне осуществить свои планы в этом направлении. По случаю юбилея Академии наук очень поздно начала функционировать библиотека Академии; еще позже (вследствие длительного ремонта электрической сети) открылось иностранное отделение Публичной библиотеки; и таким образом только полтора последних месяца мог я посвятить всецело этой задаче. <…> Не смог я также добыть и нужных мне исследований и диссертаций, вышедших из школы профессора Кауфмана[128].
Взамен этого в личной библиотеке академика С. Ф. Ольденбурга[129] я получил возможность ознакомиться со всеми выпусками FF Communications[130], а также рядом других исследований по сказке, вышедшими за последние годы. <…> Благодаря им я смог ознакомиться с теми основными проблемами в области изучения сказки, которые ставятся теперь в западной науке, и ознакомиться с методами, применяющимися при их разработке. Отрадным фактом явилось для меня то обстоятельство, что наши последние работы в области фольклора – и, в частности, сказки – не только не отстали от методологических устремлений западноевропейской науки, но, наоборот, в некоторых моментах опередили ее. Так, например, школа Кауфмана, давшая ряд превосходных исследований по поэтике и стилистике сказки, постепенно переходит к вопросу об изучении сказителей, выяснению социальной обстановки в жизни сказки etc., т. е. переходит к кругу тем, которые более всего интересовали русскую фольклористику.
Пользуясь пребыванием своим в Ленинграде во время юбилея Академии наук, на котором я имел высокую честь представительствовать Иркутский университет, мне удалось завязать личное знакомство с многими выдающимися представителями западноевропейской фольклористики, информироваться от них о состоянии западноевропейских изучений и, в свою очередь, информировать <их> о работах, вышедших из среды сибирской школы этнографов-фольклористов. В результате этой взаимоинформации я получил приглашение от Фольклористической Федерации при финской Академии наук поместить в изданиях О<бщест>ва перевод вступительной статьи моей к сборнику «Верхнеленских сказок», переделав ее в виде самостоятельного этюда; вместе с тем я получил приглашение от чехословацкой Академии наук опубликовать в ее изданиях 2‑й выпуск «Верхнеленских сказок».
Последняя работа мною уже закончена и отправляется в ближайшие дни в Прагу, – вслед за этим будет закончена статья и для FF Communications.
Гораздо менее удалось сделать мне в части, касающейся моих работ над Тургеневым. Для этой цели мне уже не хватило времени. Но все же удалось закончить некоторые из начатых еще в Иркутске работ по установлению авторства Тургенева в старых журналах, а также познакомиться с некоторыми западноевропейскими работами по истории литературных течений начала XIX века, под влиянием которых, несомненно, находился в известном периоде Тургенев (в связи с моей темой о Тургеневе и Жераре Нервале[131]). Для сборника «Памяти ак<адемика> Н. А. Котляревского» мною передана статья, законченная в Ленинграде, «Затерянные фельетоны Тургенева»[132].
Кроме этих личных работ, я счел долгом уделить время ознакомлению более широких кругов русских и западноевропейских научных деятелей о работах и достижениях в области теории литературы, фольклора и этнографии как нашего Университета, так и местного Отдела Географ<ического> О<бщест>ва. Необходимость такой информации для меня особенно отчетливо выяснилась во время академического юбилея после бесед с многими русскими и иностранными учеными. <…> В результате я получил приглашение написать ряд обзоров о научной деятельности Иркутска. На основании этого приглашения мной составлен ряд обзоров для сборников и журналов «Атеней», «Этнография», «Северная Азия», «Ethnologischer Anzeiger», «Slavia» и др.[133]
Мы не в состоянии восстановить все знакомства и встречи М. К. с его коллегами, прибывшими в Ленинград и Москву осенью 1925 г. Но об одном знакомстве можно говорить с уверенностью.
Иржи (Георг; Юрий) Поливка (1858–1933), крупнейший чешский филолог, славист, фольклорист, иностранный член Российской Академии наук, был одним из гостей, приглашенных на юбилейное торжество. М. К. рассказывал чешскому коллеге о своей работе, а вернувшись в Иркутск, отправил ему «Ленские причитания» и «Беседы собирателя», а также третий (сдвоенный) выпуск «Сибирской живой старины». На каждое из этих изданий Поливка счел нужным откликнуться в печати[134]; завязывается переписка, продолжавшаяся до смерти чешского ученого[135]. Заинтересовавшись «Верхнеленскими сказками», Поливка публикует их оставшуюся (третью) часть в редактируемом им пражском журнале «Národopisný vĕstník českoslovanský»[136].
С кем, кроме Поливки, общался М. К. в сентябре 1925 г.? Вероятно, с Вальтером Андерсоном (1885–1962; Киль), казанским фольклористом и этнологом, преподававшим с 1920 по 1939 г. в Тартуском университете. Благодаря Андерсону М. К. вступает в переписку с Каарле Кроном (1863–1933), крупнейшим финским ученым, создателем «финской школы» в фольклористике и, проявив интерес к «Верхнеленским сказкам», именно К. Крон предлагает издать их в серии «Folklore Fellow Communications»[137].
В те же дни состоялась встреча М. К. с украинским ученым А. И. Белецким, способствовавшим его заочному (впоследствии очному, многолетнему и весьма близкому) знакомству с М. П. Алексеевым, который трудился тогда в Одессе[138]. Поводом для первого письма М. К. к Алексееву (от 12 сентября 1925 г. из Ленинграда) была французская книга о Жераре де Нервале. Завязавшаяся между учеными переписка привела со временем к радикальным переменам в жизни Алексеева. Получив через М. К. официальное приглашение перейти на работу в ИРГОСУН, Михаил Павлович ответил 2 ноября 1926 г.:
Меня давно тянет на Север; хотя я никогда не был в Сибири, но давно ее люблю и охотно променял бы «южную Пальмиру» на «северные Афины». Жизнь в Одессе становится решительно невозможной. Необходимо думать о бегстве отсюда. Необходимость в совершенстве владеть новым государственным языком (украинским), суровое преследование русофильских тенденций, разгорающаяся национальная вражда – важнейшие причины. Ко всему примешивается личная неустроенность, обилие дешевых служб – на которые попусту уходят силы, и многое другое. Я все мечтал о переезде в Ленинград, но в настоящий момент это вряд ли осуществимо.
Основательно взвесив все за и против, я решился на то, чтобы передать свою судьбу в Ваши руки. Ваши предложения весьма заманчивы, а возможность работать поблизости с Вами, в одном общем культурном деле, еще увеличивает их цену. Правда, при благоприятном исходе дела многое придется ликвидировать путем жестоким и трудным. Я очень врос в одесскую почву и вообще обладаю этим свойством – привыкать к месту и окружающему. Отъезд мой для меня подобен будет серьезнейшей хирургической операции… Но что же делать? Отъезд из Одессы для меня необходим и принципиально решен[139]