[93].
Любопытен и, видимо, справедлив окончательный вывод С. В. Житомирской, полагавшей, что принцип, на котором настаивал М. К., вообще утопичен:
Мысль о крупном специалисте как идеальном библиографе литературы по своей отрасли знания, утопическая и в 20‑х гг., впоследствии вступала в еще более острое противоречие с все углублявшейся в науке узкой специализацией ученых. Поэтому развитие библиографии пошло иным путем. Составление специальных библиографий стало делом специалистов-библиографов, в достаточной степени владеющих предметом и применяющих исследовательские методы атрибуции, но осуществлялось, как правило, под руководством крупных ученых в данной области[94].
Все это, очевидно, так. Необходимо только добавить, что М. К. и представлял собой тип такого идеального библиографа-специалиста. Предъявляя Ченцову или другим авторам определенные требования, он невольно отталкивался от собственного понимания библиографической работы и собственной практики, в которой неразделимо соединялись и профессионал-библиограф, и историк-декабристовед, и этнограф, и фольклорист, и литературовед…
Глава XVI. Конфликты
Ситуация М. К. после переезда в Иркутск оказалась далеко не простой: то и дело возникали разного рода сложности. Творческая натура ученого, непрерывно «генерировавшего» новые планы и замыслы, задыхалась в плену официальных ограничений. Работать приходилось с оглядкой на партийные органы, местную администрацию и, разумеется, цензуру; идеология все назойливее вмешивалась в деятельность как научных учреждений, так и самих ученых. Омрачали жизнь и другие проблемы, в том числе разногласия внутри профессионального сообщества.
С трудностями цензурного порядка М. К. столкнулся еще в 1924 г. при издании верхнеленских сказок. Советская власть, объявившая войну религии, церкви, суевериям и прочим «пережиткам», подозрительно относилась к устному народному творчеству, народным верованиям и обрядам. «Народ», трактуемый как патриархальное крестьянство, и «отсталая» деревенская культура не вписывались в «пролетарскую» идеологию. Это распространялось и на публикацию фольклора. В письме от 25–28 апреля 1924 г. к Ольденбургу М. К. сообщал, рассказывая о публикации «Верхнеленских сказок»:
Добиться разрешения на печатание сказок было весьма нелегко. Было очень трудно доказать, что эти «старушечьи бредни» имеют какую-то ценность. Затем – первоначально были исключены всякие упоминания мало-мальски религиозного характера. Даже такие выражения, как «славо богу», «вот-те христос», «перекрестился», зачеркивались цензором. Часто нарушался ритм, а иногда и весь смысл[1].
В связи с этим М. К. просил Ольденбурга о помощи:
Нам нужно иметь за собой Центр<альные> органы как нечто, на что мы можем постоянно опираться в своей работе. Опубликуйте от имени Сказ<очной> Комиссии[2] или еще лучше от ЦБК обращение о собирании сказок, о значении таких работ и т. п. – и мы спасены[3].
Вмешательство цензуры затрагивало не только фольклор, но и чисто этнографические изучения. «У меня далеко нет уверенности, что удастся спокойно приступить и к дальнейшему продолжению „Сибирской живой старины“. Причины те же»[4], – сетует М. К. в том же письме к Ольденбургу. Однако поддержка академика и несколько одобрительных откликов на «Сибирскую живую старину» в центральной печати возымели, видимо, определенное действие на иркутских цензоров; издание продолжалось.
Идеологическое давление ощутимо мешало работе. В письме к Юрию Соколову от 14 сентября 1926 г. (из Иркутска) М. К. признавался:
Да, уж больно трудно мне работать в наших местных условиях. В университете положение складывается так, что вот уже второй год я не имею возможности читать фольклор: я вынужден читать курсы по истории древней литературы, по поэтике, по методологии и даже западноевропейской литературе. Все это требует большой затраты времени на подготовку – и в результате стоят без движения (вернее, лежат) мои прямые работы[5].
Одновременно – приблизительно в середине 1920‑х гг. – в работе М. К. возникают другие трудности, причем непредвиденные; они касались в первую очередь его отношений с некоторыми из коллег.
6 мая 1926 г. Азадовский сообщил Н. В. Здобнову о своей новой иркутской публикации:
Я на днях сдаю в набор первый выпуск «Сибирской темы в художественных произведениях». В него войдут художественные произведения из периодических изданий Европейской России за период 1891–1917. Второй выпуск – тот же период: сибирские издания; третий – литература революционных лет. Считаю, что это будет некоторым событием, когда опубликуются все три выпуска…
Первый выпуск указателя «Сибирь в художественной литературе» вышел как издание историко-литературной секции ВСОРГО с подзаголовком «Периодические издания Европейской России. 1891–1917» в начале ноября 1926 г. (на титуле – 1927)[6]. Брошюра была напечатана отдельным оттиском, который затем был подверстан к «Трудам секций ВСОРГО»[7]. Один из экземпляров М. К. отправил Здобнову, что и повлекло за собой резкое обострение отношений. Причина заключалась в том, что Николай Васильевич усмотрел в «Сибирской теме» не более не менее как… плагиат. Суть своей претензии он изложил в письме к М. К. 19 ноября 1926 г.:
Только что получил Вашу книжку «Сибирь в художественной литературе». Очень и очень благодарен. Но вместе с тем и очень огорчен: Вы нигде не отмечаете, что в Вашу книжку вошел материал Библиогр<афического> Бюро Инст<итута> Иссл<едования> Сибири (за 1901–1917 г.). Коллективная работа приобретает значение Вашей личной работы. Я полагал бы более правильным считать Вас редактором тех материалов, которые <Вы> заимствовали из Бюро. Во всяком случае, Вам следовало бы указать источник (Бюро).
Признаюсь откровенно: я очень удручен. Это создает прецедент для использования материалов Бюро другими.
Не знаю, как быть. Буду писать рецензию, и в ней придется с некоторым упреком по Вашему адресу отметить Ваши позаимствования[8].
О «позаимствованиях» Здобнов сообщил дважды: и в своей рецензии на указатель[9], и в «Материалах для сибирского словаря писателей», которые начал собирать еще в Томске. Дважды упоминается фамилия «Азадовский» и в предисловии к «Материалам»: в списке лиц, коим автор выражает благодарность, и в отдельном примечании, где заходит речь о брошюре «Сибирь в художественной литературе». «Кстати сказать, – говорится в примечании, – эта брошюра на три четверти содержит библиографические материалы Библиографического Бюро Института Исследования Сибири, о чем автор почему-то умалчивает»[10]. Фраза содержит прямое обвинение в плагиате, и нетрудно представить себе реакцию М. К., когда он это увидел. Возмущение усугублялось тем, что как раз в начале 1926 г. он обсуждал в Новониколаевске вопрос о новом издании «Обзора библиографии Сибири» и, учитывая работу, проделанную к тому времени Здобновым и в Томске, и в Москве, предлагал ему соавторство. «В Новониколаевске, – информировал он Здобнова 27 января 1926 г., – я вел разговор относительно возможности издания в Сибкрайиздате второго издания „Обзора“. Принципиально согласие выражено – на днях жду окончательных результатов. Конечно, может быть, и ничего из этого не выйдет, но нам надо быть готовыми. Жду от Вас Ваших соображений о переработке издания, о плане и т. д.»
М. К. чувствовал себя задетым. С его точки зрения, использование в указателе некоторых (немногих) материалов томского Библиографического бюро не давало оснований для столь жестких формулировок. В конце 1926 – первой половине 1927 г. между ним и Здобновым разворачивается обмен мнениями на эту болезненную для обоих тему[11]. Признавая свою оплошность (отсутствие упоминания о Библиографическом бюро), М. К. пытается ее исправить. В сборнике «Труды секций ВСОРГО» появляется вклейка («поправка») такого содержания:
Вследствие недосмотра в статье М. Азадовского «Сибирь в художественной литературе» оказалось пропущенным примечание, в котором указывалось, что для обзора <…> автор воспользовался материалами бывшего Библиографического Бюро при Институте Исследования Сибири.
Этот промах М. К. объяснил своей «забывчивостью». Прочие же претензии Здобнова (утверждение о «трех четвертях» использованного материала или о том, что он, Азадовский, может считаться «редактором», но никак не «автором») М. К. решительно отвергал; в его переписке со Здобновым длительно обсуждается вопрос о необходимости поправки, аннулирующей или, как минимум, смягчающей его (Здобнова) примечание в предисловии к «Материалам». Подробно и терпеливо, не желая, видимо, обострять ситуацию, М. К. отвечает на письмо Здобнова от 19 ноября 1926 г. и пытается разъяснить ему свою позицию:
Простите меня, голубчик, но Ваше письмо произвело на меня какое-то странное впечатление. Тот проект поправки, который Вы наметили: нужно сказать не 3/4, а 2/3 – ведь он же прямо-таки звучит насмешкой или зазвучит так, когда будет напечатан. <…> Вы пишете о праве автора, о правах Бюро и т. д. Поверьте, что я все это хорошо знаю и что опять-таки нужно учесть, что здесь: злостность или просто ошибка, случайность. Ведь Вы не дали мне даже срока объяснить Вам в